Дмитрий С. Бочаров
Американец
(драматическая фантазия на тему легенды)
Действующие лица:
АМЕРИКАНЕЦ – граф Фёдор Иванович Толстой. Родился в 1782 году. Соответственно, возраст его, в любой момент действия, легко определяется.
САРРА – дочь Фёдора Толстого. Родилась в 1820 году.
АВДОТЬЯ МАКСИМОВНА ТУГАЕВА (ДУНЯША) – жена американца. Цыганка. Родилась в 1797 году.
СОКОЛОВ ИЛЬЯ ОСИПОВИЧ – руководитель цыганского хора.
ЦЫГАНКА – певица из цыганского хора.
СВЯТОЙ СПИРИДОНИЙ – покровитель рода Толстых.
ВЯЗЕМСКИЙ ПЁТР АНДРЕЕВИЧ – князь, поэт. Очень близорук.
ПУШКИН АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ – великий поэт.
ПУШКИН ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ – дядя великого поэта.
ГРИБОЕДОВ АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ – дипломат и драматург.
ДАВЫДОВ ДЕНИС ВАСИЛЬЕВИЧ – герой войны 1812 года, поэт, гусар, штаб-ротмистр и генерал-майор (на те моменты, когда появляется в пьесе). Маленького роста, но вида, при этом – самого героического.
КРУЗЕНШТЕРН ИВАН ФЁДОРОВИЧ – капитан шлюпа «Надежда», знаменитый путешественник.
БАТЮШКА – корабельный священник на шлюпе «Надежда».
НАРЫШКИН – многообещающий юноша, но… вспыльчивый, гордый и упрямый. На свою голову.
ДАНТЕС ЖОРЖ – молодой офицер, недавно поступивший на службу в кавалергарды. Всё плохое у него ещё впереди. Красив. По-русски не говорит.
СЕКУНДАНТ НАРЫШКИНА
ДАМА
МОЛОДОЙ ОФИЦЕР
ПОЖИЛОЙ ЛОВЕЛАС
МАРФУША – дворовая девка.
МОРЯКИ, ГОСТИ, ЦЫГАНЕ, ДОМАШНЯЯ ЧЕЛЯДЬ
_________________________
…о татуировках Американца: «Вся его грудь сплошь была татуирована. В самой середине сидела в кольце какая-то большая пёстрая птица, что-то вроде попугая, кругом какие-то красно-синие закорючки… обе руки его тоже были сплошь татуированы, на них вокруг обвивались змеи и какие-то дикие узоры. Дамы охали и ахали без конца». (из воспоминаний М.Ф. Каменской)
Первое действие
Первая картина
1804 год. Шлюп «Надежда», совершающий кругосветный переход под командой капитана Крузенштерна. Под дьявольский хохот матросов, лёжа на палубе, в полном отчаянии извивается корабельный батюшка – борода его припечатана к палубе сургучной печатью.
БАТЮШКА: Отпусти, Феденька!
АМЕРИКАНЕЦ: Никак нельзя. Лежи – не смей. Видишь? Казённая печать!
БАТЮШКА: Да где ж ты её взял, ирод?
АМЕРИКАНЕЦ: В личной каюте начальника экспедиции капитан-лейтенанта Крузенштерна, батюшка. Не изволь беспокоиться, печать – подлинная.
БАТЮШКА: Ох, беда! Подлинная!! Казённая!!! Ведь говорили мне, дураку – не пей с Федькой Толстым! Не пей!!!! (плачет) И как ты только к нам на шлюп попал? Ведь ты ж Семёновского полка!
АМЕРИКАНЕЦ: Вместо двоюродного брата. Тоже Фёдора Толстого. Сильно он морской болезни подвержен оказался, хоть и моряк. (озадаченно осматривает печать) Бороду резать надобно, батюшка. Иначе никак.
БАТЮШКА: Ох, грех-то какой.
Вдруг всё и все вокруг – замирают. Перед Американцем возникает святой Спиридоний.
СПИРИДОНИЙ: Что творишь, Федька?
АМЕРИКАНЕЦ: Ты кто? Лицо знакомое, да на «Надежде» тебя не встречал.
СПИРИДОНИЙ: Шлюп «Надежда» – не твоя надежда. Надежда – она не только шлюп. Она – в жизни главное. Не узнаёшь, говоришь? А ты приглядись повнимательнее. Авось и вспомнишь.
АМЕРИКАНЕЦ: (вглядывается) Что за чёрт? Спиридоний – прямо в море… ко мне с иконы сошёл?
СПИРИДОНИЙ: Что узнал покровителя рода своего – хорошо. А вот чертыхаться не нужно. Грех это. Давно хочу сказать… остепениться бы тебе.
АМЕРИКАНЕЦ: Зачем?
СПИРИДОНИЙ: Расплачиваться придётся. Долго. Дорого. И не деньгами… Пошто тулово своё языческими картинками испортил?
АМЕРИКАНЕЦ: Так… православных не было.
СПИРИДОНИЙ: Ничего-то ты не понял, Феденька. Можно ли тело человечье, творение Божие, рисунками портить? Всё равно, что душу в грязь окунать.
АМЕРИКАНЕЦ: Поздно. Что сотворил, не исправить.
СПИРИДОНИЙ: Всю жизнь будешь пытаться. Искупишь грех, но не сразу. Через страдание нестерпимое.
АМЕРИКАНЕЦ: Какой ещё грех?
СПИРИДОНИЙ: Пошто крови возжаждал, внучок?!!!…. (исчезает)
Всё вокруг вновь приходит в движение. Вбегает разъярённый Крузенштерн. Обычно выдержанный и спокойный, он неузнаваем.
КРУЗЕНШТЕРН: Какая скотина запустила обезьяну в мою каюту?
АМЕРИКАНЕЦ: Позвольте не согласиться со столь неуважительным определением. Обезьяну запер в каюте я. Поскольку опасался за её психологическое состояние, вследствие скотских криков нашего любимого корабельного батюшки. Что Вы замыслили против обезьяны? Такая же тварь Божья, как и прочие твари на нашем трёхмачтовом шлюпе.
КРУЗЕНШТЕРН: Эта Ваша, с позволения сказать, Божья тварь залила чернилами семь страниц корабельного журнала!
АМЕРИКАНЕЦ: Какой ужас! Целых семь страниц… целых семь дней творения – коту под хвост. Придётся Вам, капитан, создавать новый мир. Мир надежды на шлюпе «Надежда»! Вы расстроились? Не переживайте, давайте помянем листки журнала, погибшие страшной смертью в неравной битве с обезьяной. У Вас есть ром? Есть. Я видел, когда заходил в каюту!
КРУЗЕНШТЕРН: Прекратите!!! Гвардии поручик Фёдор Толстой, заявляю Вам совершенно официально. Вы смущаете экипаж. Там, где Вы – всегда беспорядок. Зачем Вы напоили священника?
АМЕРИКАНЕЦ: Так скучно ведь, Иван Фёдорович. Который месяц плывём – кругом вода. И никаких развлечений.
КРУЗЕНШТЕРН: Какие развлечения? Вы на корабле!
АМЕРИКАНЕЦ: На корабле? Да что Вы говорите!
КРУЗЕНШТЕРН: Вы затеяли опасную игру, граф. Не забудьте – мои права неограниченны: если Вы не одумаетесь, я буду принуждён бросить Вас в море!
АМЕРИКАНЕЦ: Что за важность! Море такое же покойное кладбище, как и земля.
КРУЗЕНШТЕРН: Последний раз прошу Вас, граф, дайте слово держать себя иначе. Или же я высажу Вас на необитаемый остров: он уже в виду. Отдайтесь на мою ответственность.
АМЕРИКАНЕЦ: Как! Вы, кажется, думаете меня запугать?! В море ли Вы меня бросите, на необитаемый ли остров, мне всё равно. Но знайте, что я буду возмущать против Вас команду, пока останусь на корабле.
КРУЗЕНШТЕРН: Что ж, как скажете. (громко) Курс на остров!
АМЕРИКАНЕЦ: (сняв шляпу, кланяется капитану) Надеюсь, обезьяну высадят вместе со мной?
КРУЗЕНШТЕРН: Шут.
Вторая картина
1835 год. Кабинет в дворянской усадьбе. Повсюду, в абсолютном беспорядке – диковинки, привезённые хозяином из путешествий. На стенах маски языческих божков и разнообразное (в том числе – экзотическое) оружие, на полу шкура огромного белого медведя. В углу висят иконы. Американец, обрюзгший, седой – сидит за столом, пишет мемуары.
АМЕРИКАНЕЦ: …что же касаемо князя Вяземского, я в то время редко видел его. Поскольку… поутру он на похоронах, в полдень на крестинах, а к вечеру до утра на балах, но в ту минуту, как была писана статья…
Слышится настырное жужжание летящей мухи. Американец берёт пистолет, прицеливается, стреляет. Мухи больше не слышно. Американец возвращается к прерванному занятию.
АМЕРИКАНЕЦ: …но в ту минуту, как была писана статья о Вяземском, он сам как красное солнышко предстал передо мною…
Врывается Сарра, в растрёпанном домашнем платье, растерзанном на груди. За нею толпа растерянных слуг.
САРРА: Папа! Мне опять нечем дышать! Воздух России – невозможно затхлый!
АМЕРИКАНЕЦ: Давай поедем в Европу. Прикройся, дочка, неудобно ведь… Ты уже совсем взрослая.
САРРА: Почему они всюду следуют за мной? Зачем мне свита? Я же графиня, а не королева. Подите прочь! (швыряет в слуг, чем под руку попало. Попала небольшая ваза. Как результат, вдребезги…)
АМЕРИКАНЕЦ: (дав знак слугам удалиться) Дочка, это была китайская ваза шестнадцатого века.
САРРА: Тебе жалко для меня какой-то вазы?
АМЕРИКАНЕЦ: (абсолютно невозмутимо) Нисколько. Что ещё тебе хотелось бы здесь разломать? Выбирай, Саррочка.
САРРА: Прости пап. (заглядывает в отцовское письмо) У тебя здесь ошибка.
АМЕРИКАНЕЦ: Где, милая?
САРРА: Вот здесь. И вот здесь. Как красное солнышко – это нужно запятыми выделить. (неожиданно хватает со стола, что под руку попало, и с диким сумасшедшим криком, швыряет – куда получится) Мне душно!!! (устремляется прочь, окончательно разрывая, своими нервическими руками, платье на груди… неожиданно останавливается) Папуль, я стих написала. Прочесть?
АМЕРИКАНЕЦ: (невозмутимо) Да, доченька.
САРРА: (ангельским голосом, нараспев)
Цвет мой, роза, любовь – роза,
Как улыбкой ты мила!
Как горишь ты, как блестишь ты!
Рай душа в тебе нашла.
Цвет мой, роза, нега – роза,
Мне в залог ты светлых дней.
В тебе тает, утопает
Влажный взор любви моей.
Цвет мой, роза, жизнь ты, роза,
Сердце бьется лишь тобой.
Наполняешь, воздымаешь
Ты мне грудь любви тоской.
Цвет мой, роза, любовь – роза,
Негой дышит грудь твоя.
И сплетаю, и свиваю
Розы в милый жребий я.
АМЕРИКАНЕЦ: (хлопая в ладоши, с энтузиазмом) Браво! Браво! Совершенно замечательно! Обязательно покажу Алябьеву. Про соловья романс он уже сочинил – пусть про розу напишет.
САРРА: Тебе правда понравилось?
АМЕРИКАНЕЦ: Очень. Но ты бы всё-таки… запахнулась… Право, неудобно.
САРРА: Сердце поэта должно быть открыто миру! Иначе… как он может творить?
АМЕРИКАНЕЦ: В открытое сердце легче целиться.
САРРА: Тебе виднее, папа. (гордо выходит прочь)
Американец невозмутимо возвращается к написанию мемуаров.
АМЕРИКАНЕЦ: …Вяземский предстал передо мною, и известная всей публике улыбка его играла на устах его.
Третья картина
Годом раньше. 1834 год. Дом в Санкт-Петербурге. Американец, абсолютно один, сидит у камина в состоянии прострации. Входит князь Вяземский, сопровождаемый молодым офицером.
ВЯЗЕМСКИЙ: Фёдор, как хорошо, что застал тебя!
АМЕРИКАНЕЦ: Ба! Князь Вяземский собственной персоной! Как ты меня нашёл?
ВЯЗЕМСКИЙ: Столица слухами полнится – Американец приехал! Американец – здесь! Все меня спрашивают – правда ли? Надолго ли? Где остановился? А я ничего не знаю. Ты не предупреждал, что собираешься в Петербург.
АМЕРИКАНЕЦ: Да вот сорвался из Москвы… и прямо сюда. Закрылся, сижу в доме один, как сыч. И думаю.
ВЯЗЕМСКИЙ: Об чём думаешь?
АМЕРИКАНЕЦ: Да вот об том и думаю – зачем сорвался? Скучно мне, Пётр Андреевич. Ты вот… по Министерству финансов пошёл, в статские советники выслужился…
ВЯЗЕМСКИЙ: Нешто службы кругом мало?
АМЕРИКАНЕЦ: Ты ж меня знаешь. Службы много. Да вот такой, чтоб меня выдержала – нет. Скучно…
ВЯЗЕМСКИЙ: А я тебе диковинку привёл. Прошу любить и жаловать. Жорж. Сей молодой человекВысочайшим приказом зачислен корнетом в Кавалергардский полк. Успешно сдал все экзамены… кроме русской словесности, уставов и военного судопроизводства. К чему России такое сокровище? То одному Богу ведомо.
АМЕРИКАНЕЦ: Зачем при нём вслух? Неудобно.
ВЯЗЕМСКИЙ: А он русского языка не знает.
Вяземский доброжелательно улыбается офицеру, кивает ему. Тот самодовольно улыбается в ответ.
ВЯЗЕМСКИЙ: Заучил, как попугай, несколько фраз, необходимых для несения службы в эскадроне – ему и достаточно.
АМЕРИКАНЕЦ: Сюда ты его… зачем?
ВЯЗЕМСКИЙ: Говорят, герой. Участвовал в Вандейском восстании.
АМЕРИКАНЕЦ: Кто говорит?
ВЯЗЕМСКИЙ: Он сам и говорит. Большим успехом у петербургских дам пользуется. Ну чистое дитя! Позавчера, будучи в гостях у графини Завадовской, на стол прыгнул, а оттуда на диван перескочил. Как обезьяна. Вчера, на балу, о плечо баронессы Мейендорф головой облокотится. Зато по службе ворох взысканий имеет: то в экипаж сел после развода, когда вообще никто из начальников не уезжал… то, как только скомандовано было полку вольно, позволил себе курить сигару.
АМЕРИКАНЕЦ: Устал я что-то, Пётр Андреевич. Как-то всё не так. (пристально смотрит на офицера) А этот, твой, ничего… красив чёрт. Только глаза какие-то… стеклянные. Ты его зачем привёл?
ВЯЗЕМСКИЙ: Тебя развлечь. Да и уж больно Жорж с тобой познакомиться хочет. Ты же у нас знаменитость.
АМЕРИКАНЕЦ: Не нравится он мне. Прямо здесь бы убил.
ВЯЗЕМСКИЙ: Отчего?
АМЕРИКАНЕЦ: Надо что-то делать. А что? …Его не должно быть. Вообще. Я чувствую это. Холод какой-то на сердце. Будешь моим секундантом?
ВЯЗЕМСКИЙ: С ума сошёл?
АМЕРИКАНЕЦ: (упрямо) Я должен его остановить.
ВЯЗЕМСКИЙ: От чего остановить? Куда остановить? Ты о чём?!
АМЕРИКАНЕЦ: Не знаю. Но чувствую, что должен. Не успокоюсь, пока не остановлю!
ВЯЗЕМСКИЙ: Очнись, Фёдор! Что ты несёшь? Ты бредишь!
АМЕРИКАНЕЦ: По-русски не понимает, говоришь?.. Ну, ничего. Пощёчину, как-нибудь, поймёт…
ВЯЗЕМСКИЙ: Фёдор, остановись! Этот – двенадцатым в твоём списке будет.
АМЕРИКАНЕЦ: Двенадцатым? Хорошее число. Апостолов у Христа тоже двенадцать было. Помолимся и покончим со стеклянноглазым…
ВЯЗЕМСКИЙ: При чём тут апостолы?
АМЕРИКАНЕЦ: И Христос воскреснет, смертию смерть поправ!
ВЯЗЕМСКИЙ: Фёдор, стой!! А дети? Как же дети? ТВОИ дети!!!!
АМЕРИКАНЕЦ: (словно наткнувшись на стену) Да… дети… нельзя. Ты прав. Нельзя… никак нельзя. Как, говоришь, его звали? То есть… зовут?
ВЯЗЕМСКИЙ: Жорж… Жорж Дантес. Экий ты, Фёдор, неуёмный. Прямо медведь.
АМЕРИКАНЕЦ: Вон!!!!!! …Уходите, князюшка. Уводи этого… пока не передумал…
Вяземский устремляется к двери, буквально выталкивая ничего не понимающего Дантеса.
АМЕРИКАНЕЦ: Пусть живёт. Так, видимо, надо. Дети важнее всего. …А сердце всё равно не на месте.
…Жорж Дантес. Надо запомнить.
Четвёртая картина
Действие возвращается к окончанию второй картины.
АМЕРИКАНЕЦ: (пишет) …Вяземский предстал передо мною, и известная всей публике улыбка его играла на устах его.
Стук в дверь.
АМЕРИКАНЕЦ: Входи, дорогая.
Заходит Авдотья. Глубоко беременная.
АВДОТЬЯ: Ты пойдёшь со мной на кладбище? Надо бы навестить наших деток. Ты действительно считаешь, что все они будут умирать, пока твой дуэльный счёт не закроется?
АМЕРИКАНЕЦ: Я проклят. И ты – вместе со мной.
АВДОТЬЯ: Значит, ребёночек, которого я ношу, тоже умрёт? Бедненький.
АМЕРИКАНЕЦ: (неожиданно теряя самообладание) Не трави душу! И без того муторно…
АВДОТЬЯ: (продолжает, не обращая внимания на его слова) После каждого нашего умершего ребёнка, ты пишешь в своём дуэльном списке – «квит». Сколько ещё осталось смертей, чтобы твой счёт сошёлся?
АМЕРИКАНЕЦ: (мрачно) Ещё двое. Всего одиннадцать. Могло стать двенадцать, но двенадцатого я пожалел.
АВДОТЬЯ: Ещё двое?! И кто это будет? Сарра? …Знаешь, мне сегодня приснилось, будто бы все они живы. Все девять наших маленьких ангелочков… Было так весело! Мы играли в горелки. И пели. Ах, как же мы замечательно пели! (закрыв глаза, начинает петь колыбельную песню)
Спи, мой ангел… С верой в чудо,
Станут дни твои – чисты.
Под конец дороги, всюду
Лишь кресты… кресты… кресты…
Всё пройдёт – не плачь, мой милый.
Улыбнись. Пока живёшь.
Ты от горести постылой
Очень скоро отдохнёшь.
Утекут слезами реки,
Прекратится в сердце боль.
Все, ушедшие навеки,
Скоро встретятся с тобой.
Выйдет новая дорога…
Станешь счастлив, возлюбя.
Там, на небе, встретишь Бога –
Он помилует тебя…
Спи, мой ангел…
АМЕРИКАНЕЦ: (перебивая жену, поёт… точнее, воет – своё)
Не тужи, не плачь, детинка,
В нос попала кофеинка,
Авось проглочу! (срывается в рыдания) Понимаешь ты, каково это – авось проглочу? Ничего ты не понимаешь. (хватается за горло) Вот здесь у меня жизнь застряла. И покуда не проглочу – ни дышать, ни говорить не могу! (яростно роется в своём столе, выхватывает оттуда бумагу со списком жертв) Вон они – все одиннадцать, мною на дуэлях убиенных, в поминальном списке записаны… (рушится на колени, начинает отчаянно молиться) Господи, прости кровь умышленную и неумышленную. По глупости и гордыне окропил ею руки и совесть свою. Не карай деток – невинны они. Меня наказывай!!! Меня!!!!!! (рыдая, падает ниц, в совершенном отчаянии)
АВДОТЬЯ: (с неожиданно-злым отторжением) Тьфу! Напридумывал, чего нет… Глуп ты, Фёдор. Нешто Боженька, забирая деток, в твой синодик заглядывает? Али можно смертным свою судьбу менять?
АМЕРИКАНЕЦ: Сама глупа! Мне святой Спиридоний объяснил. Наша жизнь – как бы, весы. На одной чаше – грех, на другой – искупление. Если чаша греха перевешивает, нужно срочно что-то делать…
АВДОТЬЯ: Свыше решат, нас не спросят… (выходит) Я тебя на улице подожду.
АМЕРИКАНЕЦ: Господи, зачем Ты не убил меня раньше? У Тебя было столько возможностей – дуэли, войны… Ты мог утопить меня в океане. И был бы прав. Но Ты убиваешь моих детей! Детей – понимаешь Ты это?!!!! Ничего Ты не понимаешь. Ничего…
Робко приоткрыв дверь, в комнату входит дворовая девка Марфуша, с веником. Начинает заметать разбитую вазу.
АМЕРИКАНЕЦ: (не поворачивая головы) Пошла вон!
Девка, бросив работу, опрометью выбегает прочь, сталкиваясь в дверях с Саррой. Та – всё в том же расхристанном виде, но абсолютно спокойна, на этот раз.
АМЕРИКАНЕЦ: (всё так же, не поворачивая головы – на звук шагов) Во-о-он!!!!!!!
САРРА: Зачем ты накричал на бедную Марфушу?
АМЕРИКАНЕЦ: А… это ты… Входи.
САРРА: Ты плачешь, папочка?
АМЕРИКАНЕЦ: Нет. Так… кофеинка… то есть, соринка в глаз попала… сейчас пройдёт.
САРРА: Неправда. Ты плачешь. Давай я тебя успокою. (присаживается рядом) Положи голову ко мне на колени. Вот так. Ты стал совсем седой… но всё равно – ты у меня самый лучший в мире папа.
АМЕРИКАНЕЦ: Что такое мир, по сравнению с тобой, дочечка?
САРРА: Обменялись политесами. А теперь я тебя стану баюкать… (на манер колыбельной, напевает романс Глинки «Ночной смотр»)
В двенадцать часов по ночам
Из гроба встаёт барабанщик;
И ходит он взад и вперёд,
И бьёт он проворно тревогу…
АМЕРИКАНЕЦ: Дочка, ты бы прикрылась всё-таки. Неудобно как-то.
САРРА: Неудобно – когда папы плачут, а дочки их успокаивают. Правильно – если наоборот. А правда у тебя дуэль с Пушкиным была? А ты многих убил?
АМЕРИКАНЕЦ: Многих, дочка. Нет. Бог избавил. С Пушкиным мы не стрелялись.
САРРА: Хорошо, что ты его не убил. Я бы тебе этого не простила. (продолжает напевать)
И в тёмных гробах барабан
Могучую будит пехоту;
Встают молодцы егеря,
Встают старики гренадеры,
Встают из-под русских снегов,
С роскошных полей италийских…
Пятая картина
1819 год. Санкт-Петербург. Большая игра на чердаке у князя Александра Шаховского. Среди шумной толпы выделяется пара – Василий Львович Пушкин со своим племянником Сашей.
АМЕРИКАНЕЦ: Господа, прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах. Предупреждаю – в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
ПУШКИН: Кто мечет карты? Странный тип.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: Граф Фёдор Толстой.
ПУШКИН: Тот самый? Американец?
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: Сомневаешься? Попроси графа алеутские татуировки показать. Они у него – с головы, до ног. Представь себе, Саша, все рисунки на коже – разноцветные, словно бы на холсте нарисованные…
ПУШКИН: Ты что… неловко как-то.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: Граф обожает их показывать. Если в присутствии дам – до пояса раздевается. А если в мужском обществе – и вовсе догола… Самое уморительное, когда Фёдор начинает мышцами играть, а картинки, словно бы оживая, двигаются…
ПУШКИН: Постой… ты видел?
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: Что – татуировки? Конечно же. Много раз. Мы с Толстым друзья.
ПУШКИН: Да нет. Я не о том… (громогласно) Граф, Вы передёргиваете. Господа, прошу вас быть свидетелями – граф играет нечестно!
АМЕРИКАНЕЦ: Кто этот безрассудный смельчак? Юноша, огласите нам Ваше имя. Возможно… кто-нибудь помянет Вас в своих молитвах.
ПУШКИН: Александр Пушкин.
Американец медленно подходит к Пушкину, пристально смотрит ему в глаза.
АМЕРИКАНЕЦ: Надеюсь, юноша Александр владеет оружием? Не хотелось бы прослыть убийцей младенцев.
ПУШКИН: Граф, как Вы смеете?
АМЕРИКАНЕЦ: Я? (громко хохочет) Я, знаете ли… смею. Очень даже СМЕЮ! А вот другим не имею обыкновения позволять этого. Ах, господа, два сло́ва так схожи – сметь и… смерть! Жаль, выбравший первое – неизбежно обрекает себя на второе. Не испепеляйте меня взглядом, Сашенька. Вы жаждете удовлетворения? Сейчас я дам вам прекрасный повод!
Американец замахивается, в однозначном намерении дать пощёчину противнику. В последний момент, в конфликт успевает вмешаться Василий Львович.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: (повисает на руке Американца) Фёдор, извини. Это мой племянник.
АМЕРИКАНЕЦ: Что ж… его счастье… (неспешно вытаскивает руку из отчаянных объятий Василия Львовича)Прошу простить, господа, если не оправдал чьих-либо ожиданий! Дуэль отменяется. (моментально поскучнев, возвращается к ждущим его игрокам) Продолжаем игру! А Вы, Александр, впредь будьте сдержанней в словах. И поступках. Не каждый раз у Вас окажется такой защитник. Василий Львович, дорогой, жду тебя к себе завтра вечером.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: Непременно буду!
АМЕРИКАНЕЦ: Без племянника.
ПУШКИН: Что Вы себе позволяете?!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: Пойдём отсюда, Саша.
ПУШКИН: Но граф действительно передёргивает! Я видел!
АМЕРИКАНЕЦ: Ах, молодой человек, я и сам за собой это замечаю, но не люблю, когда другие мне указывают… Продолжаем, господа!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: Пойдём… пока не поздно. (яростным шёпотом) Ты хоть соображаешь, с кем связался? Он тебя, как муху, раздавит – и не заметит. (уходят)
Шестая картина
Действие переносится в 1826 год. Москва. Дом Василия Львовича Пушкина. Пушкин и Американец.
АМЕРИКАНЕЦ: Я слышал, Вы, господин Пушкин, жаждете встречи со мной?
ПУШКИН: Да.
АМЕРИКАНЕЦ: Должен сознаться, и я давно желаю того же. Вот уже шесть лет, как длится наша распря. Позвольте напомнить её основные, так сказать, вехи.
ПУШКИН: К чему? Я всё прекрасно помню.
АМЕРИКАНЕЦ: Ах, Александр Сергеевич, очень Вас понимаю. Вам хочется поскорее разрубить гордиев узел наших отношений. Но позвольте Вам дать совет.
ПУШКИН: Совет?!! Вы за этим сюда пришли?
АМЕРИКАНЕЦ: Не надо торопиться. В дуэли, как и в любви, ценнее всего – ожидание. Научитесь ценить момент выцеливания.
ПУШКИН: Чего ждать? Лучше бы мы всё порешили ещё тогда, при первой встрече. Если бы не дядя…
АМЕРИКАНЕЦ: …в доме которого мы имеем счастье сегодня находиться? Честно сказать, до сих пор жалею, что не дал Вам тогда пощёчину. Нет ничего хуже недоделанного дела.
Пушкин даёт пощёчину Американцу. Тот перехватывает его руку около своей щеки.
АМЕРИКАНЕЦ: Какой Вы горячий, однако! Впрочем… мы тет-а-тет. Свидетелей произошедшему не случилось. А Ваш поступок, хоть и возмутителен, но… объясним. Будем считать, Вы вернули мне долг. Се ля ви! Вы несдержаны сегодня, я был несдержан тогда… Но это можно было понять! Поставьте себя на моё место – герой Бородина, Владимирский и Георгиевский кавалер, с репутацией одного из самых опасных дуэлянтов России. И… какой-то то… принципиальный юнец. До́лжно мне было как-то ответить? Я был взбешён!
ПУШКИН: Я по-прежнему к Вашим услугам.
АМЕРИКАНЕЦ: Кстати, возможно Вы не в курсе, но, только что, пред тем, трагически потеряв четырёх дочерей, я вообще был зол на весь свет. Собственно, я и играл с единственной целью – забыться.
ПУШКИН: Я не знал этого.
АМЕРИКАНЕЦ: За гораздо меньшие вины, наглецы получали от меня пулю в лоб. Однако… Вы были племянником моего друга – Василия Львовича Пушкина. В доме которого мы, как уже было выше сказано, сегодня имеем честь видеться. Итак, я Вас пожалел. Но… не простил. Возможно, помните – по высшему свету, тогда же, вдруг разнёсся слух, будто бы поэта Александра Пушкина высекли розгами в секретной канцелярии Министерства внутренних дел…
ПУШКИН: Так это Вы пустили сплетню! А я из-за неё с Рылеевым стрелялся.
АМЕРИКАНЕЦ: Так ведь никто ж никого не убил? Всё закончилось хорошо? Хотя… лучше бы Вы тогда Рылеева убили. И для него было бы лучше, и для всех нас… Да, Александр Сергеевич! То был я. А что Вашему покорному слуге оставалось делать?
ПУШКИН: Это низко!
АМЕРИКАНЕЦ: Согласен. Но я, как видите, не ангел. Крылья и нимб мне не присущи.
ПУШКИН: Граф, Вы подлец!
АМЕРИКАНЕЦ: И тут Вы, кажется, правы. Подозреваю за собой также и нечто подобное. Впрочем…
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружён,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он – слава богу –
Только что картёжный вор.
Эту пасквильную эпиграмму на меня – ведь Вы написали? Я не ошибся? Честно сказать, встречал стихи и получше.
ПУШКИН: Я был в ссылке. И в бешенстве.
АМЕРИКАНЕЦ: Оно заметно. Позвольте дать Вам совет. Никогда, друг мой, не нажимайте курок, предварительно не успокоив дыхание.
ПУШКИН: Что Вы себе позволяете?!
АМЕРИКАНЕЦ: Впрочем, если помните, и я изволил ответить Вам тогда же. Стихом! Хотя, в отличие от Вас, поэтом не являюсь. Очень хлёсткая концовочка получилась. Разрешите также… продекламировать. Раз уж Вас прочитал, отчего бы и себя грешного не вспомнить?
…Примером ты рази, а не стихом пороки
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щёки.
По-моему, блестяще…
ПУШКИН: Недурственно. Но я не понимаю, к чему Вы ведёте? И что дальше?
АМЕРИКАНЕЦ: Дальше – я здесь.
ПУШКИН: К нашему взаимному удовлетворению. Давайте, наконец, закончим этот бессмысленный разговор!
АМЕРИКАНЕЦ: Не торопитесь, Александр Сергеевич. Странная штука судьба. Разводила нас друг от друга целых шесть лет – то Вы в ссылке, то я не в Москве – чтобы дать, наконец, возможность встретиться. Вы, за этигоды, повзрослели, из подающего надежды юноши – превратились в светоч русской поэзии. Я тоже времени не терял – довёл число, убитых мною на дуэлях, до десяти. И состарился…
ПУШКИН: Ваша рука, граф, я слышал, до сих пор крепка. Где и когда мы встречаемся? Право, я устал от Вашегодолгого рассказа!
АМЕРИКАНЕЦ: Опять Вы торопитесь, торопыга. Ваш дядя Василий Львович рассказывал мне, что, едва вернувшись из ссылки, даже не стряхнув дорожную пыль – Вы посылали ко мне секунданта. Куда нам спешить?
ПУШКИН: Как… куда?
АМЕРИКАНЕЦ: Ну вот мы и подошли к развязке. Согласитесь, это очень приятно, когда осуществляются мечты. Вы вызвали меня. Я готов принять Ваш вызов. Согласно дуэльному кодексу, выбор оружия – за мной.
ПУШКИН: Ну, наконец-то!
АМЕРИКАНЕЦ: А, в качестве оружия, я предлагаю… Вы нервничаете, мой друг?
ПУШКИН: Я совершенно спокоен.
АМЕРИКАНЕЦ: Ну, слава Богу! А то мне, Бог знает, что показалось. Итак… в качестве оружия… я предлагаю… Нет. Вы, всё-таки нервничаете.
ПУШКИН: Да говорите же уже! Это совершенно невыносимо!
Вбегает Василий Львович.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: Вы здесь. Оба. Я не успел…
АМЕРИКАНЕЦ: Наоборот. Ты успел. У нас тут наметился прелюбопытнейший финал долгой истории.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: Друзья, умоляю вас!
ПУШКИН: Помолчи, дядя. Дай графу сказать.
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: (обречённо) Это худший день в моей жизни.
АМЕРИКАНЕЦ: Не торопись, Василий. Случается, порой, что худшие становятся лучшими. (торжественно) Итак, в качестве оружия… я предлагаю… «Вдову Клико»!
ПУШКИН: Что?!!!
АМЕРИКАНЕЦ: Друг мой, разопьём шампанского – и дело с концом! Я так привык, за прошедшие годы, что Вы незримо рядом… Вот моя рука. И открытое сердце. Ну что… мир?
ПУШКИН: Сразиться на пробках? Что ж… я согласен. На брудершафт?
АМЕРИКАНЕЦ: На брудершафт, чёрт меня побери!
ВАСИЛИЙ ЛЬВОВИЧ: К барьеру!!!!
Седьмая картина
Действие снова возвращается к окончанию второй картины.
АМЕРИКАНЕЦ: …Бог избавил. С Пушкиным мы не стрелялись.
САРРА: Хорошо, что ты его не убил. Я бы тебе этого не простила. (напевает)
И в тёмных гробах барабан
Могучую будит пехоту;
Встают молодцы егеря,
Встают старики гренадеры,
Встают из-под русских снегов,
С роскошных полей италийских…
АМЕРИКАНЕЦ: Какая-то у тебя невесёлая песня.
САРРА: Смерть рядом. Вокруг меня – странные звуки. Они вещают о чём-то непонятном. Но ласковом.
АМЕРИКАНЕЦ: Надо бы тебя доктору показать.
САРРА: Мне кажется, я скоро умру. Я слышу голос.
АМЕРИКАНЕЦ: Голос? И что он говорит?
САРРА: «Сарра, ты не здешняя… Пора!»
АМЕРИКАНЕЦ: Что за чушь?!
САРРА: Мой чёлн отчалит, управляемый Хароном. Вода будет, словно расплавленное серебро. Ровная-ровная. Гладкая-гладкая. Только за лодкой останется дорожка, исчезающая во времени… Странно. Ведь интересно живём! А след, оставляемый нашими судьбами… недолговечный. Словно вода за кормой. Почему так?
АМЕРИКАНЕЦ: О чём это ты, дочка? Не нравятся мне твои мысли.
САРРА: Ушедших помнят только те, кто знал их при жизни. Но, когда и они уйдут – что останется от нас?
АМЕРИКАНЕЦ: А ты не уходи. Живи, покуда живётся, дыши, покуда дышится. У тебя ещё целая жизнь впереди.
САРРА: Жить мне осталось не больше трёх-четырёх лет.
АМЕРИКАНЕЦ: Глупости ты говоришь. Откуда ты это знаешь? Этого никто знать не может. Сколько раз я был на волосок от гибели! Сколько раз случалось так, что за мою жизнь гроша ломанного не давали! А вот… жив, как видишь. И ты ещё поживёшь. Прекрасно поживёшь! Попробуй только не пожить! Я твой отец, и запрещаю тебе даже думать об этих глупостях!
Слышен звук отъезжающей кареты.
АМЕРИКАНЕЦ: (малодушно уходя от неприятной темы) Ну вот, не дождалась меня твоя мать. Одна на погост поехала. Может, оно и к лучшему. Не люблю я эту кладбищенскую тишину. Нет… всё-таки неудобно. Обещал, что вместе…
САРРА: А ты её догони. Оседлай гнедого и догони… позже. А сейчас расскажи мне ещё что-нибудь.
АМЕРИКАНЕЦ: Что рассказать?
САРРА: Что захочешь.
АМЕРИКАНЕЦ: Была жизнь… Жилось… Много видел твой отец на своём веку… Ну, слушай.
Восьмая картина
1809 год. Дуэль с Нарышкиным. Американца сопровождает, в качестве секунданта, Денис Давыдов. Секундант Нарышкина присутствует, при всём происходящем, молча, с достоинством.
НАРЫШКИН: К барьеру, граф!
АМЕРИКАНЕЦ: Приношу свои извинения и предлагаю кончить дело миром.
НАРЫШКИН: К барьеру!
АМЕРИКАНЕЦ: Как тебе будет угодно. Жаль.
ДАВЫДОВ: (панибратски приобнимая Нарышкина) Друг мой, позволь мне сказать тебе пару слов. (отводит Нарышкина в сторону) К чему такие сложности? Граф пошутил, ты рассердился, граф понял, что был неправ и извинился. Ты слышал от кого-нибудь, чтобы Фёдор Толстой Американец когда-нибудь просил прощения? Ты победил, не стреляя. Так для чего стрелять?
НАРЫШКИН: Если бы на его месте был кто-то другой, я принял бы извинения. И даже посмеялся вместе с ним над неудачной шуткой. Но граф – известный дуэлист, привыкший властвовать над другими страхами. Несколько дней перед тем он прострелил капитана Генерального штаба Брунова…
ДАВЫДОВ: С Бруновым совсем другая история. Там честь дамы замешана – отчего бы не постреляться? А здесь… обычная карточная история: ты попросил прикупить туза… граф показал кулак и предложил тебя оттузить. Скаламбурил. Поверь мне, поэту…
НАРЫШКИН: Поэту?
ДАВЫДОВ: Я Денис Давыдов. Не читал моих стихов? Непременно прочти. Так вот, получилась прекрасная игра слов, возникшая во время игры… (пробуя словосочетание на поэтический вкус) Игра – во время игры… замечательно!
НАРЫШКИН: Подлая игра слов.
ДАВЫДОВ: Плюнь. Тебя женщины любят. Нас ждёт война. Там настреляешься вволю! А если погибнешь, так хоть со славою.
Мы оба в дальний путь летим, товарищ мой,
Туда, где бой кипит, где русский штык бушует,
Но о тебе любовь горюет…
Счастливец! о тебе – я видел сам – тоской
Заныли… влажный взор стремился за тобой;
А обо мне хотя б вздохнули…
Тебя женщины любят. Тебя карьера ждёт. Зачем тебе эта дуэль? Ну что, по рукам? (ухватив за руку Нарышкина – Американцу) Фёдор, иди сюда! Я договорился. Ты рисуешь письменное извинение, мы его удостоверяем… и идём пить шампанское!
АМЕРИКАНЕЦ: Изволь, я готов.
НАРЫШКИН: (решительно вырывая свою руку из руки Дениса Давыдова) Но я не готов!
АМЕРИКАНЕЦ: (сухо) Вот так, значит?
НАРЫШКИН: Вот так.
ДАВЫДОВ: Увы, я сделал всё, что мог. К барьеру, господа!
Секунданты проверяют пистолеты. Противники встают напротив друг друга.
НАРЫШКИН: Первый выстрел за тобой. Но знай, что если ты не попадёшь, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу. Пора тебе кончить!
АМЕРИКАНЕЦ: Когда так, так вот же тебе! (стреляет)
Нарышкин падает. К нему подбегает его секундант. Осматривает.
СЕКУНДАНТ НАРЫШКИНА: Убит.
АМЕРИКАНЕЦ: (с огорчением опуская пистолет) Видит Бог, не хотел. Он не оставил мне выхода.
ДАВЫДОВ: Боюсь, это тебе не поможет… Увы, таков наш свет. Искажает цвета, замазывает грязью… с бесстыдной радостию, о хорошем умалчивает, а к дурному прибавляет выдумки, чтоб серое сделать чёрным…
Девятая картина
1828 год. Американец, в экзотической алеутской одежде, задумчиво сидит у камина, в комнате городского дома. Убранство напоминает то, что было в первой картине, только… гораздо более роскошное.
АМЕРИКАНЕЦ: К барьеру, граф! К барьеру!
…А далее – как по писанному: сердце врага на мушке… Выстрел!.. Дым!!.. И прощальный предсмертный взгляд – не врага…
Но моего собственного ребёнка.
(на грани истерики)
Не тужи, не плачь, детинка,
В нос попала кофеинка,
Авось проглочу!!!!!
Слышится назойливое жужжание мухи. Американец стреляет навскидку, не прицеливаясь. Мухи больше не слышно. Вбегает Вяземский.
ВЯЗЕМСКИЙ: Ты что, уже с утра стреляешь?
АМЕРИКАНЕЦ: Не обращай внимания… Скучно как-то – аж мухи дохнут.
ВЯЗЕМСКИЙ: Тогда слушай стих. Только что написал. Про тебя. Возможно, мой последний.
АМЕРИКАНЕЦ: Что значит – последний?
ВЯЗЕМСКИЙ: Не придирайся – слушай. (декламирует)
Американец и цыган,
На свете нравственном загадка,
Которого, как лихорадка,
Мятежных склонностей дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечет в край,
Из рая в ад, из ада в рай!
Которого душа есть пламень,
А ум – холодный эгоист;
Под бурей рока – твёрдый камень!
В волненьи страсти – лёгкий лист!
Ну как? Похоже я тебя изобразил? Собирайся скорее.
АМЕРИКАНЕЦ: Спасибо, дорогой. Из рая в ад, из ада в рай… Да. Это про меня. Нет ничего страшнее смерти детей… и нет ничего безысходнее осознания, что ТЫ этому виной.
ВЯЗЕМСКИЙ: Фёдор, прости, если нечаянно огорчил…
АМЕРИКАНЕЦ: Огорчил? Плевать!!! Выпьем за нас – магистров ордена пробки!
ВЯЗЕМСКИЙ: Ты забыл? У меня же дуэль. Ты секундантом обещался быть. Поехали скорее! Собирайся. Торопиться пора, а ты всё ещё в алеутском виде. Какой же ты необязательный, право!
АМЕРИКАНЕЦ: Выпей, Пётр Андреевич, за помин души… этого… как его… а, не важно…
ВЯЗЕМСКИЙ: Ну что ж, ты прав. Выпью перед дуэлью.
АМЕРИКАНЕЦ: Перед какой дуэлью?
ВЯЗЕМСКИЙ: Экий ты странный. Всё забыл. Вчера вечером, в доме Жуковского я поссорился с одним офицером. Из-за рифм. Идиотский повод, если вдуматься… Он вызвал меня. Стреляемся сегодня в полдень. Поторопись. Мне бы не хотелось прослыть трусом.
АМЕРИКАНЕЦ: Не стреляетесь.
ВЯЗЕМСКИЙ: Хочешь, чтобы я извинился? Никогда!
АМЕРИКАНЕЦ: Не перед кем извиняться. После твоего отъезда, я нашёл этого неудачника и дал ему пощёчину. Встретились сегодня в шесть утра. Он убит, а я чертовски хочу спать. Одиннадцатый мертвец в моём дуэльном списке… Ты будешь пить или нет, чёрт тебя возьми?!!!
ВЯЗЕМСКИЙ: Как… убит? Зачем ты это сделал? Ты же сам говорил, что невинные дети, один за одним, будут умирать – покуда ты не закроешь свой список! А сам же продолжаешь его… Я не могу принять такую жертву!
АМЕРИКАНЕЦ: Поздно… жертвоприношение свершилось. Алтарь обагрён кровью.
ВЯЗЕМСКИЙ: Но ведь это ТВОИ дети умирают! Почему ты нарушил собственный зарок?!!
АМЕРИКАНЕЦ: Потому, что ты стреляешь так же, как я пишу стихи! Плохо. А я слишком ценю нашу дружбу, чтобы позволить кому-то убить тебя. Ну что? Помянем усопшего?
ВЯЗЕМСКИЙ: Кому суждено погибнуть – погибнет. Ты, я знаю, любишь исправлять ошибки фортуны… в картах. Но ведь дуэль – другое дело. Здесь всё решает Всевышний!
АМЕРИКАНЕЦ: Всевышний?! (отходит от Вяземского в другой конец комнаты, поднимает вверх руку, показывая три пальца) Сколько пальцев?
ВЯЗЕМСКИЙ: (прищурившись, неуверенно) Два?..
АМЕРИКАНЕЦ: Не угадал. Как ты собираешься стрелять? Наощупь?!! Князь Пётр Андреевич Вяземский, ты слеп, как крот, для тебя дуэль – самоубийство!!!! А Бог, если помнишь, не одобряет этот способ ухода из жизни… Ты пьёшь или нет?!
ВЯЗЕМСКИЙ: (смущённо) Пью. Спасибо тебе. (берёт бокал, пьёт из него) За дружбу!
В этот момент, в комнату стремительно вбегает Пушкин.
ПУШКИН: Постой! Ты выпил без меня…
АМЕРИКАНЕЦ: Я тебя с утра жду, Александр. Где тебя чёрт носит?
ПУШКИН: В таборе был. Сегодня Грибоедова в Персию провожаем. Входите, друзья!
Во главе с Грибоедовым, в комнату вваливается весёлый цыганский табор. На фоне нарастающего звучания гитар и скрипок, Пушкин вдохновенно декламирует свою «Вакхическую песню».
Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
Полнее стакан наливайте!
На звонкое дно
В густое вино
Заветные кольца бросайте!
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Стих переходит в яростную цыганскую пляску. На её фоне, происходят разговоры персонажей.
АМЕРИКАНЕЦ: (подходя к Грибоедову) Уезжаешь? А я на тебя обижен. Зачем оболгал?
ГРИБОЕДОВ: И в мыслях не держал. Где? Когда?
АМЕРИКАНЕЦ: Вот здесь, в пьесе твоей, в «Горе от ума»:
«Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист…»
Подумают, будто я взяточник. А я эту гадость отродясь в руки не брал! Или, ещё хуже – решат, что ворую табакерки со стола.
ГРИБОЕДОВ: Но ты же играешь нечисто.
АМЕРИКАНЕЦ: Только-то? Так бы и написал: «В картишках на руку не чист». И ещё… не ссылали меня ни в какую Камчатку. Исправь: «В Камчатку чёрт носил».
ПУШКИН: (тем временем, беседуя с Вяземским) Грибоедов в Персию едет. Обещал похлопотать обо мне.
ВЯЗЕМСКИЙ: Перед персидским шахом?
ПУШКИН: Перед нашим царём. Чтобы включили в посольство.
ВЯЗЕМСКИЙ: Зачем это тебе?
ПУШКИН: Глядишь, после Персии и в Европу выпустят… Да и вообще – интересно…
АМЕРИКАНЕЦ: (продолжая свой диалог с Грибоедовым) А вообще – молодец. Очень правильно Москву отобразил. Надо бы нам с тобой…
ГРИБОЕДОВ: Подожди. Позже. (к разговаривающим, тем временем, подошла молодая цыганка) Что тебе, красавица?
ЦЫГАНКА: (поёт, адресуя песню Грибоедову)
Над тобою ворон кружит.
Ты его не забижай –
Не томи, родимый, душу.
Уезжаешь – уезжай!
От любви – одно страданье,
От любви стремишься вдаль.
Навевают расстоянья
Бесконечную печаль.
Невозвратная дорога
Предназначена судьбой.
Мы расстались у порога,
Чтоб не свидеться с тобой
Над тобою ворон кружит.
Ты его не забижай –
Не томи, родимый, душу.
Уезжаешь – уезжай!
Покажи руку, барин. Расскажу, что было, что будет.
ГРИБОЕДОВ: Зачем гадать? Ты уже всё спела. Выпей за меня, красавица.
ЦЫГАНКА: (принимая бокал) Буде здоров, барин!
Американец, который, на протяжении песни, заметно помрачнел – схватив пистолет, неожиданным точным выстрелом разбивает бокал в руке у цыганки.
ПУШКИН: (в наступившей мёртвой тишине) Американец, ты что?!
АМЕРИКАНЕЦ: Так… вспомнилось… Эх, Саша, были дни удалые, разгульные: когда пилось, буянилось и ЛЮБИЛОСЬ, право, лутче теперешнего…
Десятая картина
1814 год. Парадный обед в трактире – очень модное мероприятие в послевоенной Москве, ещё не отстроенной после пожара. Полковник Фёдор Толстой вернулся в общество после заграничных походов и длительного лечения от ран. Он награждён орденом Святого Равноапостольного князя Владимира 4-й степени с бантом, представлен к ордену Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени. Граф в центре всеобщего внимания. Он в расцвете сил, строен, курчавые волосы его иссиня-черны.
МОЛОДОЙ ОФИЦЕР: Граф, Вы так много повидали, в стольких сражениях были. Что Вам запомнилось более всего?
ДАМА: Да-да! Расскажите! Это так интересно.
АМЕРИКАНЕЦ: Боюсь разочаровать высокое общество…
ПОЖИЛОЙ ЛОВЕЛАС: Наоборот. Вы нас заинтриговали.
АМЕРИКАНЕЦ: Ну, так слушайте. Где-то в отдаленной Сибири напал я на одного старика, вероятно, сосланного.
ДАМА: А как Вы попали в Сибирь? Вас сослали?
АМЕРИКАНЕЦ: Я просил слушать, а не говорить. В Сибирь я попал, пробираясь в Санкт-Петербург из Америки.
ДАМА: Ах, как интересно! Молчу… молчу.
АМЕРИКАНЕЦ: Этот, описываемый мной, старик утешал своё горе сивухой и балалайкой. Пел он недурственно, но ещё лучше играл на своем доморощенном инструменте. Голос его, хотя и пьяный, и несколько дребезжащий от старости, был отменно выразителен. (неожиданно перевоплотившись, изображает пение описываемого старика)
Не тужи, не плачь, детинка,
В нос попала кофеинка,
Авось проглочу!
Представьте себе – на этом «авось проглочу» голос старика разрывался рыданиями, сам он обливался слезами и говорил, утирая глаза: «Понимаете, ваше сиятельство, всю силу этого «авось проглочу»?!»
ПОЖИЛОЙ ЛОВЕЛАС: Браво-браво…
АМЕРИКАНЕЦ: Я редко на сцене и в концертах бывал более растроган, чем при этой нелепой песне сибирского рапсода.
Всеобщий восторг, аплодисменты. Среди гостей – заехавший в Москву, перед заграничной командировкой, капитан первого ранга Иван Фёдорович Крузенштерн.
КРУЗЕНШТЕРН: (с удивлением смотрит на Американца) Граф Толстой, Вы ли это?
АМЕРИКАНЕЦ: Как видите, капитан. Мне было так весело на острове, куда Вы меня высадили, что я совершенно помирился с Вами и искренне желаю Вас за то поблагодарить. Да, чуть не забыл… Поздравляю! Имел счастье прочесть Ваши «Путешествия вокруг света». Чуть не заснул, но испытал совершенный восторг. К сожалению, известная Вам обезьяна не дожила до сего счастливого мгновения, но… также передаёт свои самые искренние пожелания!
КРУЗЕНШТЕРН: Шут. (нервно передёрнув плечами, отходит)
АМЕРИКАНЕЦ: (с громким хохотом, вдогонку) Не забудьте взять меня в следующее путешествие, любезный Иван Фёдорович!
Крузенштерн исчезает почти что бегом.
МОЛОДОЙ ОФИЦЕР: И всё-таки, граф, как Вы оказались в Америке?
АМЕРИКАНЕЦ: Был высажен с корабля, только что покинувшим нас капитаном Крузенштерном, за непотребное поведение. На остров. К туземцам.
ДАМА: Ах, как это восхитительно – непотребное поведение! И в чём же именно Вас обвинили?
ПОЖИЛОЙ ЛОВЕЛАС: Мадам, если Вас интересует непотребство, смело обращайтесь ко мне. Граф слишком опасен. Говорят, на острове он был не один: с ним высадили его подружку – самку орангутанга.
ДАМА: И что же?
ПОЖИЛОЙ ЛОВЕЛАС: Граф её съел.
ДАМА: Какой ужас! Бедная обезьянка…
МОЛОДОЙ ОФИЦЕР: А ещё граф, участвуя в Бородинском сражении, возглавил оборону батареи Раевского… когда убили всех остальных офицеров.
ПОЖИЛОЙ ЛОВЕЛАС: Он – прекрасный стрелок. И имеет обыкновение, гуляя по Летнему саду, тренироваться, сбивая с дерева груши… выстрелами пистолета.
МОЛОДОЙ ОФИЦЕР: Граф разведал Барклаю де Толли путь для войска через замёрзшее море Балтийское.
ПОЖИЛОЙ ЛОВЕЛАС: Он и людей на дуэлях сбивает… как груши.
АМЕРИКАНЕЦ: …А ещё имел честь первым в России полететь на воздушном шаре. Я вижу, слухи обо мне опережают действительность.
ДАМА: И что же из всего этого правда?
АМЕРИКАНЕЦ: (со смехом) Всё.
ДАМА: Противный, Вы шутите. А верно говорят, будто у вас всё тело под одеждой покрыто татуировками?
АМЕРИКАНЕЦ: Хотите убедиться? Это потребует уединения…
ПОЖИЛОЙ ЛОВЕЛАС: Не ходите с ним, милая. Пойдёмте лучше со мной. Татуировки не обещаю, но… кое-что показать смогу.
МОЛОДОЙ ОФИЦЕР: Пойдёмте лучше со мной. Я моложе.
ДАМА: А я хочу с Американцем. Кстати, почему Вас так странно называют?
АМЕРИКАНЕЦ: Потому, что однажды я чуть не стал вождём племени кровожадных американских туземцев.
ДАМА: И что же Вам помешало?
АМЕРИКАНЕЦ: Мне во сне явился покровитель рода Толстых святой Спиридоний и посоветовал этого не делать. Ну, что, будем смотреть татуировки?
ДАМА: (хлопая в ладоши) Прямо здесь? Ой, как интересно!
Американец скидывает китель и нижнюю рубашку, представая по пояс обнажённым. Всё его тело расписано разноцветными туземными татуировками. Раздаются общие крики восторга.
АМЕРИКАНЕЦ: (самодовольно поигрывая мускулами) Уверяю вас, то, что ниже талии – гораздо интереснее. Но это я могу показать только мужчинам. Либо дамам – индивидуально, при личной, не очень приличной встрече.
ДАМА: Вы такой занятный! Такой ветреный, и так много знаете…
АМЕРИКАНЕЦ: Это потому, что я исходил землю, словно цыган.
ПОЖИЛОЙ ЛОВЕЛАС: А вот и цыгане!
Появляется цыганский хор. Необузданное веселье, пляска… Но Американца будто подменили. Едва появляются цыгане, он замирает, упершись взглядом в красавицу Авдотью Тугаеву. Это – любовь с первого взгляда… и на всю жизнь. Та, заметив особое к себе внимание, выходит вперёд с песней.
АВДОТЬЯ: (поёт) Ты не гнись, берёзонька, на ветру…
Этот ветер ветреный – вот беда!
По росе, по росыньке поутру
Покидает милую навсегда.
Ветер в дерзких играх весь – он такой!
Силушкой немеренной платье рвёт.
Ты, берёзка, выпрямись – гордо стой.
Всё прошло… всё минуло. Всё придёт!
Новый ветер яростно – в губы… влёт!!
За листочки-косыньки бросит вниз!
Но зелёный парус твой ввысь растёт.
Не клонись, берёзонька… не клонись…
Американец сквозь толпу гостей, неотвратимо подходит к Авдотье. Пристально смотрит ей в глаза.
АМЕРИКАНЕЦ: Кто ты? Почему раньше не видел?
АВДОТЬЯ: Смотрел плохо.
АМЕРИКАНЕЦ: (громогласно и самоуверенно) Все – вон!
ДАМА: Ах, как это грубо… Можно подумать, Вы у себя дома…
АМЕРИКАНЕЦ: Все – вон!!
АВДОТЬЯ: (насмешливо) Ты бы, барин, прикрылся всё-таки. Неудобно как-то…
АМЕРИКАНЕЦ: (смущённо, словно юноша) Прости, красавица. Не знал, что ты войдёшь. (с эмоцией полного осатанения) Все – вон!!!!!
МОЛОДОЙ ОФИЦЕР: Что вы себе позволяете?
ПОЖИЛОЙ ЛОВЕЛАС: Тише ты. Тише. Пойдём… пока не поздно. (яростным шёпотом) Ты хоть соображаешь, с кем связался?
Избегая опасного конфликта, присутствующие начинают поспешно освобождать помещение.
АМЕРИКАНЕЦ: (вдогонку) Все – вон!!!!!!!!! (Авдотье) Ты останься.
АВДОТЬЯ: Слугам своим приказывай. (гордо выпрямившись, выходит)
Не успевшие уйти, замирают, с интересом наблюдая происходящее – намечается прекрасный повод для захватывающей сплетни. Пляска цыган возобновляется. Но она уже неинтересна Американцу.
АМЕРИКАНЕЦ: (милостиво) Оставайтесь. Я сам уйду. (перекинув через плечо снятую одежду, стремительно выходит вслед за Авдотьей)
Второе действие
Одиннадцатая картина
1814 год. Некоторое время спустя, после первой встречи Американца с Авдотьей. Американец и Соколов.
АМЕРИКАНЕЦ: Сколько?
СОКОЛОВ: Не торопитесь, Ваше Сиятельство. Не корову, чай, покупаете. Наш цыганский хор – что семья большая. Разве из семьи уйти можно?
АМЕРИКАНЕЦ: Прости, любезный. Совсем голову потерял. Ноги ей, лапушке моей, целовать готов.
СОКОЛОВ: Ноги не целуйте. Мы, цыгане, не разрешаем. Как с нею жить собираетесь, если такого не знаете?
АМЕРИКАНЕЦ: Всё, что угодно… научусь… смогу…
СОКОЛОВ: Лю́бите?
АМЕРИКАНЕЦ: Больше жизни! Отпусти её, Илья Осипович.
СОКОЛОВ: Ох, и баловник Вы, Фёдор Иванович!
АМЕРИКАНЕЦ: Отпусти, умоляю! Баловать любушку мою стану. И тебя не забуду… Сколько?
СОКОЛОВ: Что ж Вы всё о деньгах, да о деньгах?
АМЕРИКАНЕЦ: Так не отпускаете ж за просто так… Сколько? На всё готов!
СОКОЛОВ: Сами-то как думаете? Нужна она мне. Во как нужна! Вы ж меня, Ваше Сиятельство, без ножа режете. Без Дуняши хор – не хор. Кто вместо неё Стеше подпевать станет?
АМЕРИКАНЕЦ: Будто цыган в Москве мало?
СОКОЛОВ: Сами ж говорите – нет боле такой. И вправду нет. Я её в солистки думал… Любите её голос?
АМЕРИКАНЕЦ: Обожаю!
СОКОЛОВ: Вот. Сами говорите – обожаете. И сами деньги предлагаете. Нешто так можно?
АМЕРИКАНЕЦ: Десять тысяч!
СОКОЛОВ: Надо подумать.
АМЕРИКАНЕЦ: Пятнадцать! …Тридцать!!
СОКОЛОВ: Вижу, что любите.
АМЕРИКАНЕЦ: (в исступлении) На всё готов!!!
АВДОТЬЯ: (незаметно появившаяся во время разговора) А меня не хочешь спросить, барин? Нужно мне такое счастье?
АМЕРИКАНЕЦ: Дуняша! Любимая!
АВДОТЬЯ: Дуняша, да не твоя. (со смехом) Оставайся. Я сама уйду!
Авдотья издевательски-медленно уходит. Ошарашенный Американец смотрит ей вслед, чуть не плача.
СОКОЛОВ: Вон оно как, Ваше Сиятельство. А я уж, было, и деньги от Вас взял…
АМЕРИКАНЕЦ: (яростно опустошая свои карманы) Бери деньги, Илья. Всё, что есть – бери. Потом ещё донесу. Всё равно… добьюсь… завоюю… Моей будет! Или меня не будет.
СОКОЛОВ: Бог в помощь, Ваше Сиятельство.
Двенадцатая картина
1815 год. Дом Американца. Финал карточной игры с князем Вяземским. Атмосфера накалена до невозможности.
АМЕРИКАНЕЦ: (голос его сдержан, на грани взрыва. И не обещает ничего хорошего) Итак, Пётр Андреевич, повторяю. Ваш долг однозначно составляет двадцать тысяч рублей. Вот мои записи.
ВЯЗЕМСКИЙ: Не заплачу́, Фёдор Иванович. Вы их записали, но я их не проиграл. Я, конечно, подслеповат… но то, что нужно – вижу.
АМЕРИКАНЕЦ: Может быть. Но я привык руководствоваться своей записью и сейчас докажу это Вам.
Американец неспешно достаёт пистолет, кладёт его на стол.
АМЕРИКАНЕЦ: Смотрите сюда. Эта, предоставленная мною запись – самая точная из возможных. И список убитых мною на дуэлях – в том порука. Пистолет заряжен, заплатите или нет?
ВЯЗЕМСКИЙ: Нет.
АМЕРИКАНЕЦ: Даю Вам десять минут на размышление.
(отходит, намурлыкивая себе под нос)
Не тужи, не плачь, детинка,
В нос попала кофеинка,
Авось проглочу!
Вам когда-нибудь приходилось есть обезьяну, князь? Очень вкусное, я Вам скажу, мясо. Аборигены даже утверждают, будто бы оно напоминает по вкусу мясо человека. Не знаю, человечину есть не пробовал. (с дьявольским смехом) Пока – не пробовал! …Ваше время истекло.
ВЯЗЕМСКИЙ: (невозмутимо вынимая из кармана часы и бумажник) Ну, что ж… часы могут стоить 500 рублей, в бумажнике 25 рублей. Вот всё, что Вам достанется, если Вы меня убьёте. А чтобы скрыть преступление, Вам придется заплатить не одну тысячу. Какой же Вам расчет меня убивать?
Американец ошарашен таким поворотом дела. Ничего подобного он не ожидал. Повисает мучительная пауза… прерываемая самым неожиданным образом.
АМЕРИКАНЕЦ: (эмоциональные перепады его – непредсказуемы) Молодец! Наконец-то я нашёл человека! Выпьем на брудершафт – и дружба на всю жизнь!
ВЯЗЕМСКИЙ: (невозмутимо) Выпьем.
Выпивают, целуются.
АМЕРИКАНЕЦ: Но, князюшка, в карты, с этого дня, со мной играть не садись. Только дураки играют на счастье – я играю наверняка.
ВЯЗЕМСКИЙ: Я заметил.
АМЕРИКАНЕЦ: В игре, как в сраженье – не знаю ни друга, ни брата, и кто хочет перевести свои деньги в мой карман, у того и я имею право выигрывать. Поверишь ли, просто невозможный азарт какой-то овладевает… сам на себя удивляюсь! Хотя… вообще-то… мне везёт в карты. Это, наверное, оттого, что в любви – хуже некуда.
ВЯЗЕМСКИЙ: Что такое? Ты безнадёжно влюблён? Брось, граф. Женщины не стоят того!
АМЕРИКАНЕЦ: Влюблён. Да. Отчаянно и глупо. Она цыганка.
ВЯЗЕМСКИЙ: (смеётся) Только-то? В чём проблема? Заплати ей хорошенько – и плясунья твоя. Эти кочевые потомки египтян больше всего на свете любят золото.
АМЕРИКАНЕЦ: Прекрати!!!! (усилием воли, беря себя в руки) Она не такая. Ты знаешь, увидел Дуняшу… тихую, скромную; увидел – и участь жизни моей была решена! Год за ней бегаю, как мальчишка. И что ты думаешь? Неприступна, словно скала!
ВЯЗЕМСКИЙ: Египетская дева? Неприступна?!!
АМЕРИКАНЕЦ: Я такие крепости брал! Я по льду Балтийское море переходил! А тут… беспомощен.
ВЯЗЕМСКИЙ: Извини.
АМЕРИКАНЕЦ: Я и сам не ожидал такого. Половину своего состояния спустил. Задарил её подарками, как… как…
ВЯЗЕМСКИЙ: И что?
АМЕРИКАНЕЦ: Гордая. Говорит, что я граф, а значит… ничего у нас не получится. Я перед французом в Бородинском сражении не трусил. В дуло пистолета смотрю с улыбкой. А тут… Лучше бы я был цыганом. Лучше бы я…
Друзья, увлечённые разговором, не замечают, что в незапертую дверь вошла Авдотья.
АВДОТЬЯ: Здравствуй.
АМЕРИКАНЕЦ: Это она. Уйди, пожалуйста.
Вяземский, смерив Авдотью недоуменно-оценивающим взглядом, уходит.
АМЕРИКАНЕЦ: Ты всё-таки пришла! Дуняша! Любимая! Ненаглядная! Единственная! Я так тебя ждал!(встаёт перед Авдотьей на колени, целует её ноги)
АВДОТЬЯ: (задумчиво) Кажется, ты действительно любишь…
АМЕРИКАНЕЦ: Эти ножки… такие ножки… так бы всю жизнь и носил их на руках. (вскакивает, подхватывает Авдотью, начинает кружить её)
АВДОТЬЯ: Ты сильный. Как медведь. У нас в таборе, когда я была маленькой, жил медведь. Очень похожий на тебя. Я с ним дружила. Но он был только лишь медведь. А ты – граф.
АМЕРИКАНЕЦ: Лучше бы я был медведем.
АВДОТЬЯ: Графы не бывают медведями.
АМЕРИКАНЕЦ: Что же мне делать? Я не могу перестать быть графом – я им родился.
АВДОТЬЯ: Хорошо. Ты будешь моим медведем.
АМЕРИКАНЕЦ: (с воодушевлением) И стану приносить тебе в берлогу мёд!
АВДОТЬЯ: (мечтательно) И у нас будут маленькие медвежата…
АМЕРИКАНЕЦ: (решительно хватает, всё ещё лежащий на столе, пистолет) А пчёл, которые посмеют жужжать на тебя – убью на дуэли!
Тринадцатая картина
Действие переносится в 1829 год. Американец у себя, сидя за столом, занимается чисткой и разборкой пистолета.
АМЕРИКАНЕЦ: (мурлычет себе под нос привычно-любимое)
Не тужи, не плачь, детинка,
В нос попала кофеинка,
Авось проглочу!
В дверь раздаётся громовой стук, вслед за которым, в приоткрывшуюся щель просовывается рука с бутылкой вина. Вслед за рукой, появляется и её владелец – Денис Давыдов.
ДАВЫДОВ: (входит, пошатываясь, восторженно декламируя)
Болтун красноречивый,
Повеса дорогой!
Оставим свет шумливый
С беспутной суетой.
И плющем увенчанны,
Владельцы острых слов,
Мы Вакховых даров
Потянем сок избранный!
И пробка полетит
До потолка стрелою,
И пена зашумит
Сребристою струёю…
АМЕРИКАНЕЦ: (перебивая) Друг мой, где ж ты раньше был? Я уже семь месяцев, как не пью.
ДАВЫДОВ: Ты?! Врёшь. Потянем сок избранный…
АМЕРИКАНЕЦ: Не могу. Я жене слово дал.
ДАВЫДОВ: Ей дал? Вот с ней и не пей.
АМЕРИКАНЕЦ: Денис, не искушай – с пьянолечением покончено.
ДАВЫДОВ: Ну тебя. Ты сегодня какой-то скучный. Лет двадцать назад, когда убил Нарышкина, был живее. Тебя тогда, говорят, в крепость посадили? А я в Молдавии от наказания скрылся – так удачно война началась! Пойду туда, где пена зашумит сребристою струёю… Ах, да… это я уже говорил… (направляется прочь)
АМЕРИКАНЕЦ: Подожди, Денис! Умоляю тебя об одной услуге!
ДАВЫДОВ: Что такое?
АМЕРИКАНЕЦ: Дыхни на меня. Поверь, это будет лучше любой поэзии.
Денис Давыдов с хохотом выполняет просьбу Американца. В этот момент, вбегает Пушкин.
ПУШКИН: Что тут у вас? (не дожидаясь ответа) Я счастлив! Счастлив! И сердце вновь горит и любит – оттого, что не любить оно не может!
АМЕРИКАНЕЦ: Кто она… на этот раз?
ПУШКИН: На этот раз – навсегда! Фёдор, ты ведь, кажется, знаком с Гончаровыми?
АМЕРИКАНЕЦ: Я их старинный приятель.
ДАВЫДОВ: Он их сосед.
ПУШКИН: Выручай! Твой несчастный друг сражён стрелой Амура. До полного безумия! Боже, какая она… какая!
АМЕРИКАНЕЦ: В кого ты влюблён? Да говори же толком!
ПУШКИН: В Натали. Будь моим сватом. Ей всего шестнадцать… а я… я умираю от страсти! (вдохновенно декламирует)
Я вас люблю, — хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам…
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно, — я зеваю;
При вас мне грустно, — я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!..
АМЕРИКАНЕЦ: (перебивает) Помнится, эти строчки я уже слышал от тебя пару лет назад. И по похожему поводу.
ПУШКИН: Ты запомнил? Неважно. В них всё – про сейчас. К тому же… стихотворение не опубликовано. И вообще… почему вы все думаете, будто поэт на любое событие тут же откликается стихами? Даже изжога после еды не появляется сразу – нужно время для осмысления чувств!
АМЕРИКАНЕЦ: (со смехом) Помилуй Бог, я ничего такого не думал! Я вообще не успеваю думать под твоим напором!
ДАВЫДОВ: Мы оба не успеваем.
ПУШКИН: Представьте себе, получил письмо от Грибоедова из Тифлиса. Его Нине Чавчавадзе – тоже шестнадцать! И они повенчались двадцать второго августа. А уже через четыре месяца, в декабре, я встретил Натали на балу. Каково? Всё-таки, мы, поэты, чертовски похожи. Пересекаемся строчками, пересекаемся судьбами…
АМЕРИКАНЕЦ: Э-э-э, дружище Пушкин, с глупой нежностию к Гончаровой, ты для меня погиб. Чего не смогла сделать дуэль – совершила любовь.
ПУШКИН: Ты прав. Я безнадёжен. (романтично-возвышенно) Когда я увидел её в первый раз, красоту её едва начали замечать в свете. Я полюбил её. Голова у меня закружилась…
АМЕРИКАНЕЦ: (иронично цитирует) И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет… (внезапно мрачнеет) И этот список… прокля́тый список… и я… про́клят…
ПУШКИН: Какой список? Если ты про мой донжуанский, то с ним покончено! Навсегда! Друзья, я – ВЛЮБЛЁН!!!!!!!
АМЕРИКАНЕЦ: …Когда ехать?
ПУШКИН: Сейчас. И чем скорее, тем лучше! (Американцу) Что ты замер?!!
ДАВЫДОВ: Толстой молчит. Наверно пьян. Ах, да… я забыл… он же не пьёт… Ты спишь?!
АМЕРИКАНЕЦ: Так… прости. Вспомнилось…
Четырнадцатая картина
1821 год. Американец входит в дом, после отчаянной ночной карточной игры в Английском клубе. Его встречает Авдотья.
АВДОТЬЯ: Пришёл? А наша Сарра сегодня наконец поползла. Такая смешная… Как жаль, что старшие её сестрички все умерли – они бы так за неё порадовались. Сарре всего пять месяцев, а она уже такая ретивая! Жаль, ты не видел.
АМЕРИКАНЕЦ: (в своих мыслях) Поползла? Это хорошо…
АВДОТЬЯ: И ещё она всё время фырчит. Вот так: «Ф-ф-ф-ф!» Наверное, хочет сказать твоё имя – Фёдор.
АМЕРИКАНЕЦ: Оставь меня.
АВДОТЬЯ: Ты знаешь, Сарра очень странно ползёт – задом-наперёд. Как думаешь, отчего она так делает? К чему бы это?
АМЕРИКАНЕЦ: (мрачно-вызывающе – чтобы прекратить разговор и отвязаться) К тому, что её отца вскоре вынесут вперёд ногами.
АВДОТЬЯ: Не шути так больше.
АМЕРИКАНЕЦ: Какие шутки?! Я проигрался. В пух. Этой ночью. В Английском клубе. А денег нет.
АВДОТЬЯ: И что собираешься делать?
АМЕРИКАНЕЦ: Хочешь спросить, что ОНИ собираются делать? Я буду выставлен на чёрную доску – за неплатёж проигрыша в срок.
АВДОТЬЯ: Это плохо.
АМЕРИКАНЕЦ: Плохо?!! Это позор, которого я не переживу. (осенённый внезапной мыслью) …Но я его и не переживу. (задумчиво-неотвратимо, берёт пистолет, проверяет его готовность) Дуняш, ты бы вышла, что ли…
АВДОТЬЯ: Может, я могу помочь?
АМЕРИКАНЕЦ Чем?!!! Убирайся.
АВДОТЬЯ: Сколько ты должен?
АМЕРИКАНЕЦ: Какая разница? Пуля закроет все счета.
АВДОТЬЯ: Сколько?
АМЕРИКАНЕЦ: Тебе не всё ли равно? Этот долг тебя не касается.
АВДОТЬЯ: Сколько?
АМЕРИКАНЕЦ: Денег всё равно нет. И не достать.
АВДОТЬЯ: Сколько?
АМЕРИКАНЕЦ: Вот пристала, как банный лист к заднице.
АВДОТЬЯ: Сколько?
АМЕРИКАНЕЦ: Сорок две тысячи. Довольна? А теперь уйди. Незачем тебе это видеть. (приставляет пистолет к виску)
АВДОТЬЯ: Опусти пистолет. Я схожу за деньгами.
АМЕРИКАНЕЦ: (с недоумением, опуская пистолет) Какими… деньгами?
Но Авдотья уже вышла. Американец вновь приставляет пистолет к виску… отводит его… снова приставляет. Слышно жужжание мухи. Американец, моментально выцеливая, стреляет в муху. На шум вбегает Авдотья. В её руках толстая пачка ассигнаций. Она испугана и ошарашена.
АВДОТЬЯ: Ты что?!
АМЕРИКАНЕЦ: (ошарашен ничуть не меньше Авдотьи) Откуда у тебя деньги?!!!
АВДОТЬЯ: Зачем ты стрелял?
АМЕРИКАНЕЦ: Муха летала. Не бегать же мне за ней? …Откуда деньги?
АВДОТЬЯ: От тебя же. Мало ты мне дарил. Я всё прятала. Теперь возьми их, они – твои.
Американца трудно выбить из колеи. Но это – как раз тот самый редкий случай.
АМЕРИКАНЕЦ: Дуняша, ты… ты… ты понимаешь, что сделала? Ты – ангел! Ты моя спасительница! Ты лучшая из всех, кого я знал!
АВДОТЬЯ: Захвалил – прямо даже неудобно…
АМЕРИКАНЕЦ: Всё. Решено. Венчаемся! И будем вместе. Всегда. Повсюду. И в горе, и в радости.
АВДОТЬЯ: Не шути так больше. Мы и без того вдвоём. А горя нам хватает…
АМЕРИКАНЕЦ: Какие шутки?! Завтра же венчаемся!!! Затягиваю узел любви на остаток жизни!
АВДОТЬЯ: (с робкой надеждой) Правда? (решительно обрубая свои же собственные мечты) Ты забыл? Я – цыганка!
АМЕРИКАНЕЦ: А станешь графиней. Представляю, какие рожи скорчат наши московские дуры! Москва – старинная болтушка. Вот увидишь, разнесёт эту новость от Лужников до Рима, от Пяхты до Афинов.
АВДОТЬЯ: Они никогда не примут меня.
АМЕРИКАНЕЦ: Куда они денутся?
АВДОТЬЯ: Нет. Не примут. Никто. Даже твой друг Вяземский. Видел бы ты, как он на меня смотрит… Голову набычит и… как уставится своими маленькими глазками! Словно бы я – блоха какая.
АМЕРИКАНЕЦ: Он просто плохо видит. Не волнуйся. Все, жаждущие меня, вынуждены будут принять и тебя. А кто этого не сделает — зачем они нам? Я не понял. Ты что… не хочешь?
АВДОТЬЯ: Хочу. Очень хочу. Тебя царь не накажет?
АМЕРИКАНЕЦ: Плевать! Царь меня уже столько раз наказывал… Ну что… будешь моей женой?!
АВДОТЬЯ: Буду. Но боюсь.
АМЕРИКАНЕЦ: Чего же, глупая?
АВДОТЬЯ: Про нас станут говорить всякие гадости. Я не хочу, чтобы про меня плохо говорили. Плохие слова… я их не заслужила.
АМЕРИКАНЕЦ: Пусть только попробуют. Пистолеты, милая, не только на мух рассчитаны… (поднимает Авдотью на руки, начинает кружить её) Ах, как же это замечательно звучит – графиня Авдотья Максимовна Толстая! Авдотья Максимовна Толстая!! Авдотья!!!… Максимовна!!!!… Толстая!!!!!!!
Пятнадцатая картина
Конец 1837 года. Американец сидит за столом, за написанием воспоминаний. На стене и в комнате, по-прежнему – оружие, диковинки. Но во всём ощущается некоторое запустение… словно бы хозяевам не до поддержания порядка.
АМЕРИКАНЕЦ: …на что я ответствовал – конечно, я подобен человеку в агонии, но не совсем же ещё и умер; следовательно, мне потребны лекарства, а не гроб. Состояние же души моей внушает сочувствие… особливо – после трагической смерти друга моего, великого русского поэта Александра Пушкина… (откладывает перо, вытирает слёзы) Эх, Саша… Саша… Зачем я выбрал жизнь ребёнка, если на весах, в тот проклятый момент, была ТВОЯ жизнь? Если б я только знал… если б мог что-то исправить… Зачем меня не было рядом с тобой?! Зачем моя грудь не приняла роковой свинец… вместо тебя?!!!!
Слышно назойливое жужжание мухи. Американец берёт пистолет, но… даже не начав выцеливать, со вздохом, откладывает его. Возвращается к написанию записок.
АМЕРИКАНЕЦ: Я не графствую, не графинствую, плохо здравствую; смотрю протекшим пасмурным августом, а на душе, а на душе – грядущий октябрь. Но грусть молчалива…
Из-за двери раздаётся отчаянный женский крик. И звуки избиения.
ГОЛОС АВДОТЬИ: Будешь знать, как воровать конфекты!
ГОЛОС МАРФУШИ: Простите, барыня!!!
ГОЛОС АВДОТЬИ: Почему перина не взбита?!! Зачем горница не выметена?!!!!
ГОЛОС МАРФУШИ: Простите, барыня!!! Ой, больно… отпустите волосы!!! Ну, пожалуйста! Бо-о-ольно!!!!!
АМЕРИКАНЕЦ: Да что ж это такое… (откладывая перо, яростно) Тише вы там!!!
Шум прекращается. В комнату входит разгорячённая, тяжело дышащая, Авдотья.
АМЕРИКАНЕЦ: Сколько это будет продолжаться?! Ты видишь, я работаю!!!
АВДОТЬЯ: Сколько неотмщённых осталось в твоём смертном списке?
АМЕРИКАНЕЦ: (моментально растеряв весь пыл) …Один. Последний. Тот, которого я убил, спасая князя Вяземского.
АВДОТЬЯ: Вяземского спас, а ребёнка потеряешь. Я снова беременная. И Сарра болеет. Кто из наших детей – на этот раз? Зачем ты убил столько людей? Ты страшный грешник! А каяться не хочешь.
АМЕРИКАНЕЦ: Зачем ты опять таскала за волосы Марфушу?
АВДОТЬЯ: Челядь должна знать своё место, не воровать. И помнить – кто её хозяин.
АМЕРИКАНЕЦ: Давно ли ты сама… Извини.
АВДОТЬЯ: Ну, уж нет. Продолжай, коли начал!…
Назревает семейный скандал, неожиданно прерываемый Саррой. Она заходит в комнату, с грудой бумаг в руках. Не обращая внимания на присутствующих, решительно подходит к камину и швыряет бумаги в огонь.
САРРА: Вот и всё, что останется от Сарры. Горстка пепла, подобная праху.
Американец, остолбеневший от поступка дочери, близок к удару. Он с трудом находит силы, чтобы начать говорить.
АВДОТЬЯ: (произошедшее не произвело на неё особого впечатления) Я пойду?
АМЕРИКАНЕЦ: Останься. (дочери) Зачем… ты сделала это? Как можешь ты быть столь жестокой со мной?
САРРА: Прости, папочка. Но зачем оставлять слова, которые лживы? Разве могут они сравниться со Словом, сказанным Богом? Со Словом того, которого я люблю больше жизни!
АВДОТЬЯ: (истово, искренне крестясь) В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
ТОЛСТОЙ: Больше жизни?! Я понимаю, как можно любить своих врагов. Но не понимаю, как можно любить Бога. Он изводит тебя болезнью, а меня страданием. Он превратил мою жизнь в ад. Остаётся только провалиться сквозь землю – авось там будет лутче!
САРРА: Мама говорит, что нужно надеяться.
АМЕРИКАНЕЦ: Мама много чего говорит. На что надеяться?! Надежда так же женщина, как и фортуна – не смею ей верить! Столько раз в жизни моей я ею был обманут! …Извини. Не то говорю. Будем верить во всё лутчее. Правда, дочка?
АВДОТЬЯ: (внимательно слушавшая разговор мужа и дочери) Всё оттого, что ты безбожник.
АМЕРИКАНЕЦ: Ты это к чему?
АВДОТЬЯ: Безбожник. Гореть тебе за твои грехи в геене огненной! На шпаге вертеться будешь! Пистолетные пули глотать станешь!
АМЕРИКАНЕЦ: Ишь, святоша выискалась… На себя посмотри, дура! Забыла, как с табором языческим шлялась?
АВДОТЬЯ: Врёшь! Мы, цыгане – христианской веры!
АМЕРИКАНЕЦ: Вот именно, что цыгане. Авдотья Максимовна, говоришь?! Марфушу воспитываешь?! Давно ли сама Дуняшей была?!!
САРРА: Папа! Мамочка! Не надо!
АВДОТЬЯ: (не находя слов от ярости) Ты… ты… ты…
АМЕРИКАНЕЦ: (издевательски-язвительно, протягивая жене открытую ладонь) А и погадай мне, красавица. Что было? Что будет? Расскажи, как есть – а я тебе ручку позолочу…
АВДОТЬЯ: (схватив со стены кинжал) Не подходи! Зарежу!!!
САРРА: (в совершенном отчаянии) Папа! Мамочка! Умоляю – не надо!!!!!!!
Американец замирает перед женой. Окидывает её оценивающим взглядом и… разражается хохотом.
АМЕРИКАНЕЦ: Узнаю свою певунью – до чего же хороша! Ничего не могу с собой поделать, когда ты такая. Бог с тобой – мир. Иди ко мне, моя ненаглядная – поцелуемся.
АВДОТЬЯ: (размахивая кинжалом) Не подходи!!! Только попробуй!!! Не подходи!!!…
Американец, умелым движением опытного дуэлянта, обезоруживает жену, отбрасывает кинжал в сторону. Обхватывает Авдотью страстным объятьем. Та сопротивляется… но недолго.
АВДОТЬЯ: (сомлев от ласки) Зачем ты грубый?
АМЕРИКАНЕЦ: Потому, что я твой медведь. Забыла?
АВДОТЬЯ: Медведь… а мёду не принёс. Одни пчёлы кусачие.
АМЕРИКАНЕЦ: Всё. Хватит. Нацеловались. Иди уж. Стой! Спой мне…
АВДОТЬЯ: Об чём?
АМЕРИКАНЕЦ: Об чём хочешь.
САРРА: Спой, мамочка! Ты так давно не пела.
АВДОТЬЯ: (берёт гитару, задумывается. Наконец… поёт)
Как тяжко жить среди непониманья,
С неразделённой горечью души…
Когда поблекли сильные желанья –
Как тяжко жить.
Как тяжко жить, когда уйти не властен,
Внимая бездне в призрачной тиши…
Воспоминаньем минувшего счастья
Как тяжко жить!
Как тяжко жить средь непрерывной тризны,
Устало пепелище ворошить –
Безликой тенью, после яркой жизни
Как тяжко жить!
АМЕРИКАНЕЦ: Теперь иди.
Авдотья выходит. Из-за двери тут же вновь раздаются звуки экзекуции над Марфушей.
САРРА: Зачем ты так с мамой?
АМЕРИКАНЕЦ: Не обращай внимания. Это мы так друг друга любим. Твоя мама – необыкновенная. Кто ещё, кроме неё, меня выдержать сможет?
САРРА: Пап, а я тебе стих написала. Прочесть?
АМЕРИКАНЕЦ: Конечно же. Зачем спрашиваешь?
САРРА: Ну… слушай. Только он… кажется… не очень получился… (собирается с духом)
Сколь часто плакал ты, любезный мой отец!
Как огорченья твои волосы белили!
Терзалась грудь твоя страданьями былыми –
Невыносимыми для искренних сердец.
И я, дитя твоё, любимое дитя,
Была причиной слёз неудержимых.
Я чувства ранила – от боли раздражима.
И палачом была, как будто бы шутя.
Но сердцу отчему – любимая милей,
Чем кровь, чей путь – чрез сердце обращенье.
Прошу смиренно нежного прощенья.
Прости меня. Жалей…
АМЕРИКАНЕЦ: (растроганный) Спасибо, дочка! Прямо даже не знаю, как сказать, до чего хорошо. Аж… в сердце слеза счастливая возникла. И жжёт – приятно так. Но, всё-таки… зачем ты сожгла бумаги?
САРРА: Потому, что я скоро умру. Очень скоро. Не спорь – я знаю.
Шестнадцатая картина
1838 год. 24 апреля. Чернота ночи, освещаемая тусклым светом свечи, горящей около икон. Тишина неожиданно нарушается замогильным воем собачьей стаи. Входит Американец – в халате, накинутом поверх ночной рубашки, в ночном колпаке. Но с пистолетом в руке. Торопливо приближается к окну, распахивает его, стреляет в темноту. Слышен скулёж раненой собаки.
АМЕРИКАНЕЦ: Пошли вон, черти! Не боюсь вас! Чем можете вы напугать меня – прошедшего ад жизни?! (закрывает окно, задумчиво подходит к иконам) Воскресение Христово – уж девять дней как, а душа всё без праздника… Господи, прости меня. За то, что не верил… и за то, что верил неправильно… за то, что жил отчаянно… и грешил, не задумываясь… Сердце рвётся наружу… а я так хочу успокоения. Но где его, успокоение, взять – не знаю…
Вбегает Авдотья. Она опять заметно беременная.
АВДОТЬЯ: Сарре плохо! Я зашла к ней, а она вся в огне, задыхается. Я искала тебя, но ты ушёл. Я стала тебя ждать и заснула. А потом услышала выстрел. А собаки сошли с ума. Мне страшно, Фёдор.
Хор собак за окном взвывает с новой силой.
АМЕРИКАНЕЦ: Вот к чему черти разгулялись… (Авдотье) Жди меня здесь. (стремительно выходит)
АВДОТЬЯ: (рухнув на колени перед иконами – на фоне не прекращающегося воя собак) Милый мой, любимый мой святой чудотворец Спиридоний! Ты покровитель рода нашего – не оставь благостию своею дочь мою Сарру. Избави ея от болезни мучительной, несправедливой. Не дай ответствовать за вины многогрешного отца ея. Ибо не должно дочери за отца ответствовать. Невинна она, как дитя, и к свету жаждет. Пусть вернется здравие в тело ея. Чудотворец Спиридоний, прости мя грешную – замолви словечко своё заступное пред Господом милосердным нашим за дочь мою… Перед Пресвятой Богородицей Девой Марией милостивой…
АМЕРИКАНЕЦ: (входя, вместе с заплаканной Марфушей) Аминь. Твои просьбы бесполезны. Она умерла. Марфуша, оказывается, ей уже неделю читает… читала отходные молитвы.
АВДОТЬЯ: Отходные молитвы? Почему я ничего не знала?
МАРФУША: Простите, барыня. Сарра просила никому не рассказывать…
АВДОТЬЯ: А ты, дрянь, послушалась? (голосом, не обещающим ничего хорошего) Подойди сюда…
АМЕРИКАНЕЦ: Оставь её. Уходи, Марфуша. Она тебя не тронет. Никогда больше не тронет. (Авдотье)Понимаешь ты? Эти руки – её руки! – проводили из этого мира нашу дочь!!!… Посмей только прикоснуться. Посмей только… (подходит к столу, достаёт смертный список, рвёт его) Квит. Счёт закрыт. Слышишь, Дуняша? Закрыт!!! Вот они, все одиннадцать – клочками бумажными разлетаются! Хочу тебя обрадовать. Ты можешь рожать без страха. Ты можешь быть счастлива… наконец. Но… никогда не сможешь… простить меня. И я… сам себя… не сумею… (срывается в крик)
Не тужи, не плачь, детинка,
В нос попала кофеинка,
Авось проглочу!!!! (рыдает)
АВДОТЬЯ: Ты плачешь, милый. Давай я тебя успокою. (присаживается рядом) Положи голову ко мне на колени. Вот так. Ты стал совсем седой… но всё равно – ты у меня самый лучший в мире медведь. Мы будем жить-поживать в нашей берлоге. Я скоро рожу тебе нового медвежонка. И он будет – жить! Долго жить. Всегда жить. (поёт уже знакомую колыбельную)
Спи, мой ангел… С верой в чудо,
Станут дни твои – чисты.
Под конец дороги, всюду
Лишь кресты… кресты… кресты…
Всё пройдёт – не плачь, мой милый.
Улыбнись. Пока живёшь.
Ты от горести постылой
Очень скоро отдохнёшь.
Утекут слезами реки,
Прекратится в сердце боль.
Все, ушедшие навеки,
Скоро встретятся с тобой.
Выйдет новая дорога…
Станешь счастлив, возлюбя.
Там, на небе, встретишь Бога –
Он помилует тебя…
ЗАНАВЕС
___________
boch-tdnl@yandex.ru
тел: +7-903-73-73-578 (Дмитрий)
