Дмитрий С. Бочаров
Человек, проживший очень чистую жизнь
Сергею Бочарову – скульптору, вылепившему меня
ИСААК – Исаак Иткинд, скульптор. Сильно за девяносто… ближе к ста
НАДЯ – молодая красивая женщина, вполне во вкусе Исаака
СОНЯ – последняя жена Исаака. На тридцать лет младше его
ХУДОЖНИЦА НАДЕНЬКА – член художественного фонда Казахстана
1-й ХУДОЖНИК – член художественного фонда Казахстана
2-й ХУДОЖНИК – член художественного фонда Казахстана
ДОВИД – реб Довид, праведник
ЛЕЙЗЕР – старший слуга в доме Довида
ТЭМЕЛЕ – служанка в доме Довида (будущая мать Исаака)
ЯНКЕЛЬ – учитель в доме Довида (будущий отец Исаака)
1-й ХАСИД
2-й ХАСИД
ЛИЯ – молодая еврейка, проживающая в Москве по жёлтому билету. Не проститутка
ЛИБИ – молодая еврейка, проживающая в Москве по жёлтому билету. Не проститутка
ВОЛНУХИН – Волнухин Сергей Михайлович, учитель Иткинда в классе ваяния
КОКОРЕВ – миллионер, заказчик скульптурного портрета
МАРИЯ – жена Исаака, поехавшая за ним в ссылку, и умершая от тифа в Казахстане
ШАГАЛ – Марк Шагал, накануне эмиграции. В период своего появления в пьесе, совсем ещё не знаменитый художник
МАЯКОВСКИЙ
ЕСЕНИН
СЛЕДОВАТЕЛЬ НКВД
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК
ЗАВХОЗ
ПОЛИЦЕЙСКИЙ
При всей «многонаселённости» пьесы, возможен вариант исполнения её восемью актёрами (4 мужчины и 4 женщины).
______________________
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
Казахстан. Конец 60-х. Мастерская, заставленная деревянными, гипсовыми и глиняными скульптурами, повсюду раскиданы листы с карандашными набросками – ярко выраженный творческий беспорядок. У стены кровать, на которой Исаак в данный момент отдыхает, укрывшись всем, что есть тёплого. Старик постоянно мёрзнет.
ИСААК: Жалко, что я ослаб и не могу лепить. Как жить без работы? Ко мне недавно приходил один дирижёр, и я видел, что он скоро умрёт. И он умер. Потому что у него не было оркестра. Дирижёр – замечательная профессия. Но какой смысл махать руками, если у тебя нет оркестра? А у меня хорошая профессия, никто не может отнять у меня глину и дерево. Даже в землянке, в которой жил после лагеря, я работал. Ой, как же я тогда работал! Какое это было счастливое время! У меня было много сил тогда, я был совсем молодой – мне было семьдесят три года… И я был один. Совсем один.
СОНЯ: (заглядывает) Исаак, что тебе приготовить? Я купила хорошее мясо на базаре – очень свежую вырезку. К сожалению, это верблюд, а не корова, но чего ещё можно хотеть у нас в Казахстане?
ИСААК: Приготовь тефтели.
СОНЯ: Может я сделаю отбивные?
ИСААК: Соня, сделай, как всегда. Пусть это будут тефтели – ничего другого я не прожую…
СОНЯ: Хорошо. (исчезает)
ИСААК: И что вы на всё это скажете? А? Вы же ж видели её, это Соня… Она моя жена и вечно спорит обо всём. Старая потому что – всего на тридцать лет моложе. Ей нужны деньги, деньги… А вот в тридцать седьмом, до ареста, у меня была другая жена – на целых сорок лет младше! Но это ж совсем другое дело, сорок лет разница, если тебе только шестьдесят шесть. Ой, какая это была красавица! Журналистка! Двадцать шесть лет всего, вы представляете! Ой, как же это было давно… Я был такой счастливый…
Всё так же, лёжа на кровати, вспоминает – вслушиваясь в голоса из прошлого. Подразумевается 1936-37 год. Место воображаемого действия – мастерская Исаака, заставленная разнообразными скульптурными портретами Пушкина.
МАРИЯ: Исаак, зачем ты себя мучаешь?
ИСААК: Не отвлекай. Я работаю.
МАРИЯ: Ты не работаешь, а безжалостно изводишь себя. И меня… заодно. Никакой Пушкин не сто́ит этого.
ИСААК: Мария, но ведь он – УМЕР!!!
МАРИЯ: Все умирают. Что ты плачешь?!
ИСААК: Он так страдал!
МАРИЯ: Отдохни, умоляю тебя. Я приготовила рыбу-фиш.
ИСААК: Ты не понимаешь! Я, наконец, понял, как он умирал… как мучился… Это – в моём сердце! Мне кажется, я умираю вместе с ним…
МАРИЯ: Остановись. И так уже вся мастерская заставлена его портретами! Зачем так много?
ИСААК: Пушкин был разный – он же человек!
МАРИЯ: А я?
ИСААК: Что… ты?
МАРИЯ: Я – человек? Ты будешь есть рыбу-фиш?
ИСААК: Ты моя жена. Не мешай мне. Я пла́чу… Мне плохо. Я умираю.
МАРИЯ: Знаешь, что? Я посылаю за доктором. Еврей, который не ест рыбу-фиш, действительно смертельно болен!
ИСААК: Дай мне умереть спокойно, а потом… посылай за кем хочешь. Я должен закончить портрет умирающего Пушкина. Это получается очень хорошо…
МАРИЯ: Кому ты должен?! Ты должен мне – твоей жене. Я хочу нормальной жизни. Я хочу здорового, живого мужа.
ИСААК: Я должен Пушкину. Он так страдал…
МАРИЯ: Он – страдал. А я, значит… радуюсь?!
ИСААК: Ты меня отвлекаешь. Выйди, пожалуйста. Сейчас я закончу и приду есть рыбу-фиш. Стой! У тебя чистые руки. Вытри мне глаза. Слёзы мешают…
Действие возвращается в конец шестидесятых. Мастерская. Исаак по-прежнему лежит на кровати, предаваясь воспоминаниям.
ИСААК: Ах, как она готовила рыбу-фиш… как она меня любила, ой как любила! Она же за мной в Сибирь поехала, в лагерь. Через проволоку хлеб мне давала… А потом умерла от тифа. Здесь, в Казахстане. И я остался один. Совсем один. В землянке, заставленной деревянными скульптурами. Ко мне никто не приходил. Только казахские дети иногда заглядывали узкими испуганными глазёнками. И тут же убегали. Боялись… Почему-то считали меня колдуном. Я люблю детей. Они напоминают мне ангелов. Но дети не в счёт. Кроме них, больше никого не было. Шёл сорок четвёртый год, была война, и я так надеялся, что про меня забыли… Ах, как же я на это надеялся! …Ой, как я испугался, когда кто-то снаружи сказал мне: «Эй!»
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: (снаружи) Эй!
Исаак испуганно прислушивается. Действие переносится в 1944-й год. Казахстан, поле в пригороде Алма-Аты. Голоса, в ожидании ответа, беседуют между собой.
1-й ГОЛОС: Что ты нашла?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Нора какая-то в холме…
2-й ГОЛОС: Больше похоже на кротовый лаз.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Да нет, землянка. И, кажется, та самая. Видите, сколько кусков дерева вокруг валяется? Все со следами обработки. Эй! Можно войти? (вслушивается в тишину) Э-э-эй!!!
1-й ГОЛОС: (скептически) И только гулкое эхо было ей ответом… Да нет там никого! С чего вы взяли, товарищи, будто тут кто-то есть?! Пусто. Только скот вокруг пасётся. Зря пришли. А если даже и есть, какое отношение это имеет к нам?
2-й ГОЛОС: Всё равно нужно проверить. Очень подозрительные слухи ходят по городу.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Говорят, на окраине, в земле живёт полудикий старик – не то гном, не то колдун… он питается корнями, собирает лесные пни и из этих пней делает удивительные фигуры.
2-й ГОЛОС: Я тоже слышал об этом – колдун, оживляющий деревья.
1-й ГОЛОС: Чушь! Колдунов не бывает! Нам ли, товарищи художники, сомневаться в этом?
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Местные люди утверждают обратное. Дети, побывавшие в землянке колдуна, рассказывают, будто эти деревянные фигуры по-настоящему плачут и по-настоящему смеются… Я сама слышала рассказ одной женщины, чья девочка видела всё своими глазами.
1-й ГОЛОС: Девочки… мальчики… мало ли, что они напридумывают? (насмешливо) А ты во всё веришь, как маленькая. Наденька, будь реалисткой – у тебя же партбилет в кармане! Ерунда! Легенды! Выдумка! А мы люди серьёзные.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Марксизм утверждает: народ – мудр! Легенды просто так, на пустом месте, не появляются. В них всегда есть что-то… глубинное.
1-й ГОЛОС: Да объясните мне, дураку – при чём тут наш Казахский художественный фонд? Народными легендами должны заниматься фольклористы. Это их епархия, вообще-то!
2-й ГОЛОС: Товарищи, раз уж мы всё равно здесь, на Головном Арыке, давайте попробуем детально всё выяснить. Идёт война с фашизмом. Мы коммунисты. Не дело нам оставаться в стороне, когда религиозные фанатики наводняют Алма-Ату слухами.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: (настойчиво) Э-э-э-эй!!!! Можно войти?
ИСААК: Сейчас выйду. (выходит из землянки навстречу художникам) Здравствуйте. Могу я вам чем-то помочь?
1-й ХУДОЖНИК (обладатель 1-го голоса): Здравствуйте. (очень официально) Мы руководство Казахского художественного фонда. И мы хотели бы знать, что тут происходит?
ИСААК: Здесь происходит я – Исаак Иткинд.
2-й ХУДОЖНИК (обладатель 2-го голоса): Что за Иткинд? Какой Иткинд? (неожиданно вспоминая) Как… Иткинд? Тот самый… Иткинд?
ХУДОЖНИЦА НАДЕНЬКА: Иткинд?! Нам рассказывали о вас в художественном училище. (немного тараторя, перечисляет – словно на экзамене) Конёнков, Эрьзя, Иткинд – три знаменитых русских скульптора первой половины двадцатого века, чьё творчество оставило неизгладимый след в искусстве России. Исаак Иткинд был так же знаменит в СССР, как в те же годы во Франции были знамениты Марк Шагал и Пабло Пикассо. В предвоенные годы об Иткинде писали во всех газетах, с ним дружили знаменитые писатели и режиссёры – Максим Горький, Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Василий Качалов, его опекали нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский и первый секретарь Ленинградского обкома партии товарищ Сергей Миронович Киров. А ещё… выставки его скульптур были событием в культурной жизни довоенной России! (словно очнувшись) Но… позвольте! Этого не может быть! Тот Иткинд умер!
ИСААК: Не совсем, девочка… не совсем.
2-й ХУДОЖНИК: Но… как?! Почему вы здесь?
ИСААК: Они отпустили меня. Доживать.
ХУДОЖНИЦА НАДЕНЬКА: Они?….
ИСААК: Девочка, ты похожа на ангела. Как тебя зовут?
ХУДОЖНИЦА НАДЕНЬКА: Надя.
ИСААК: Наденька, ты согласишься позировать мне для «повешенной»?
ХУДОЖНИЦА НАДЕНЬКА: Не понимаю…
ИСААК: Я хочу сделать скульптурную композицию о Зое Космодемьянской. Её убили немцы в сорок первом. А в тридцать седьмом меня арестовали и сослали сначала в Сибирь, потом сюда, в Казахстан. Теперь меня отпустили из лагеря, потому что я для них слишком древний. Но мне больше нельзя в Москву. Они сказали, что у меня пожизненная ссылка.
1-й ХУДОЖНИК: (сочувственно) За что же вас… посадили?
ИСААК: За то, что я враг народа, японский шпион. Они говорили, будто я… вы слышите – я… продал… Японии… секреты Балтийского военного флота! Что говорите? Вы ничего не сказали? Вот и они не захотели меня слушать…
ХУДОЖНИЦА НАДЕНЬКА: Можно посмотреть ваши работы?
ИСААК: (пожимая плечами) Если интересно…
Художники залезают в землянку, молча ходят между работами.
ИСААК: (рассуждает не для кого-то конкретного… так – мысли в пространство) Человек должен страдать. У каждого свой рок на земле. К чему роптать на судьбу, если во всём перст Господа? Я привык к предопределённости страшного конца, и мне перестало быть страшно. Я принял естественность несправедливости, и в сердце моём затеплилась надежда. Труднее всего было ждать. Но можно привыкнуть и к этому. Человек – не скотина, ко всему привыкает.
1-й ХУДОЖНИК: (набравшись смелости) Разрешите забрать вот этого смеющегося старика?
ИСААК: Как вы его понесёте? Он тяжёлый.
1-й ХУДОЖНИК: За нами должна приехать машина. Мы поместим эту скульптуру в музей художественного фонда Казахстана.
2-й ХУДОЖНИК: (напряжённым шёпотом) Что ты несёшь? Какой музей? Старик осуждён за шпионаж! Он враг народа! Тебя самого посадят! И нас с тобою… заодно.
1-й ХУДОЖНИК: (гордо выпрямившись) Шедевры должны находиться в музее! Наденька, помоги, пожалуйста.
1-й художник и Наденька несут скульптуру. 2-й художник, не скрывая своей озадаченности, уходит вслед за ними. Действие снова переносится в мастерскую.
ИСААК: Это было замечательное время! Я прожил в той землянке ещё целых двенадцать лет. А теперь я старый, мне скоро сто. Я лежу больной, боюсь умереть и очень не хочу попасть в ад. Меня обязательно отправят в ад – ведь я должен был стать раввином, а стал художником. Черти станут жарить меня на сковородке, будет много дыма. А у меня астма. Понимаете? Сейчас я поднимусь и буду работать. У меня очень хорошая профессия, никто не может отнять у меня работу. (стук в дверь) Кто там?
НАДЯ: (голос снаружи) Эй! Можно войти?
ИСААК: (услышав женский голос, преображается – вскакивая, быстро приводит себя в возможно более приличный вид) Подождите. Можно.
Входит Надя. Удивлённо осматривается вокруг. Ничего подобного она прежде не видела. И явно не ожидала увидеть.
НАДЯ: Здравствуйте.
ИСААК: Откуда ты, прелестное дитя? И как тебя зовут?
НАДЯ: Надежда… Надя. Я вам, наверное, помешала? Мне сказали, что вы скульптор и я осмелилась…
ИСААК: Люблю смелых. Ты смелая и очень похожа на ангела. А я Исаак – автор всего этого земного безобразия. (обводит жестом руки мастерскую) И я молод, как цветущая яблоня!
НАДЯ: Это никакое не безобразие, а очень даже замечательные скульптуры. Можно я их поближе рассмотрю?
ИСААК: Конечно. Скульпту́ры любят, чтобы на них смотрели. А ску́льпторы любят, чтобы смотрели на их скульпту́ры. Ко мне теперь мало кто заходит. Не то, что раньше. Помню, однажды, когда я, как обычно, на голодный желудок работал в мастерской Волнухина, вошёл Горький и спросил: «Что ты, Исаак, такой кислый?». «А отчего ты, Максим, такой горький?», – ответил я. Горький любил мои работы. Он даже пытался сделать мне «вид на жительство», но градоначальник его не понял. Градоначальники часто не понимают людей. Даже если эти люди – Горький.
– Вы понимаете, что Иткинд прославляет Россию своим творчеством? – спросил его Максим.
– Еврей? Россию? Ну-с, у вас и фантазия! – ответил градоначальник.
И я оказался на улице. А теперь я живу в Казахстане и никакой «вид на жительство» мне не нужен. Как я оказался в Казахстане? Меня привезли сюда вместе с такими же осужденными, как я. Ой, какой был мороз! Может быть, градусов сорок. Нам сказали: «Выходите и живите, где хотите!». Но какая это жизнь, если мне, скульптору, было не с чем работать? Вокруг степь, ни одного кустика, ни комочка глины. Приходилось менять хлеб на кусочки дерева. И вот я там был сторожем. Потом ко мне приехала жена. Её устроили уборщицей. Но она вскоре заболела сыпным тифом и умерла. А теперь у меня сколько угодно дерева! Вчера мне привезли настоящее дерево! Ой, какое оно прекрасное! Идём, я покажу, оно на улице под снегом. Если ты будешь мне позировать, я сделаю из него скульптуру «Весна»! Что ты так не торопишься? Идём скорей! …Ой, я забыл. Его уже перенесли в мастерскую. Теперь у меня есть мастерская. А раньше я жил в землянке. Но об этом позже. Где же оно? (утыкается в дерево)Как я мог не увидеть? Я теперь не очень хорошо вижу. …Ты видишь? Нет, ты только посмотри, какое замечательное дерево! Ой, какое дерево! (заметив недоумение гостьи) Ты не видишь замечательное дерево? Что ты видишь перед собой?
НАДЯ: Пень. Обыкновенный пень.
ИСААК: Какой же он обыкновенный?! А как же глаза? Видишь глаза?
НАДЯ: Нет…
ИСААК: Да вот же, вот! Только здесь надо немного убрать, а здесь срезать. Деревья, они как люди: каждое имеет свою судьбу, свои изгибы слоёв, непохожее на других расположение веток… Художнику ничего не нужно придумывать, всё уже создано природой – разгляди скульптуру, скрытую под корой, и отсекай лишнее! Представь себе, когда я прикасаюсь резцом к дереву – ощущаю то же, что чувствовал Бог, взяв в руки глину! Ты знаешь, что он чувствовал?
НАДЯ: Но ведь бога… нет?
ИСААК: Как нет? А кто же создал этот удивительный мир?!
НАДЯ: Сам зародился.
ИСААК: Сама зародиться может только глупость. Ой, в каком чу́дном мире мы живём! Знаешь почему? (доверительно) Когда-то давно, взяв в руки глину, Бог почувствовал счастье – он понял, что творит великую красоту!
НАДЯ: Судя по тому, в каком мире мы живём, не очень-то у него это получилось.
ИСААК: Просто ты не умеешь правильно смотреть. Чтобы оценить Творца, самому тоже нужно быть немножечко творцом… Я всё решил! Надя, ты будешь мне позировать. Ты обязательно должна мне позировать. У тебя имя, дающее надежду. А ещё у тебя загадочные глаза Джоконды. Это будет «Весна», настоящая! Ой, какую я сделаю тебя! Ой, какую!
НАДЯ: Но я не собиралась позировать. Я пришла только посмотреть. И… я никогда не позировала.
ИСААК: Я тебя научу. Не бойся. Перед свиданьем с Волнухиным, я тоже боялся. О, это был очень большой человек! Он преподавал скульптуру в Училище живописи, ваяния и зодчества. Я всю ночь не спал, мучился. У меня были рекомендательные письма… Ой, какие это были письма! Но я их порвал. Пусть будет как будет, решил я.
…Утром московские знакомые привели меня к Сергею Михайловичу. Представили, начали рассказывать… Я прислушался. Они говорили тихо, но у меня тогда ещё не была порвана барабанная перепонка. И я расслышал: «Самородок… из бедноты… заслуживает большого внимания… талант». Волнухин молчал… долго. Недоверчиво покачивал головой. Потом резко поднялся и объявил – так, чтоб я услышал! Так, чтоб все услышали: «Никаких комплиментов! Экзамен! Экзамен!»
…И меня привели в мастерскую. Ой, какая это была мастерская – огромная, потолка не видно, всюду ходят студенты, преподаватели, никому нет до меня дела. А на подиуме –самая настоящая обнажённая модель! И я… сбежал. Да, сбежал – как самый обыкновенный шлемазл! Не подумай плохо. Я не был трусом. Я был женат к тому времени, у меня были дети… Но голая женщина, такая смелая, спокойная, стоящая перед всеми – открытая, словно праздник. И я должен лепить её? Да ещё без одежды? Созданное Богом – недоступно человеку… сказано в Завете. Бог мой, кто я рядом с Ним?!! Меня охватил панический ужас. Как думаешь, что я сделал?
…Купил вина, пригласил девушку и поехал с ней за город. Там попросил раздеться. Она стояла передо мной обнажённая на зелёной траве. Такая спокойная, красивая. И знаешь, это оказалось не так уж и плохо! Я привыкал.
…Наутро я был в мастерской. Работал, как проклятый – целый месяц! Волнухин ничего не говорил, но поглядывал в мою сторону строго. Это подстёгивало. И вот наступил день, когда он окинул взглядом скульптуру, обошёл её со всех сторон. И улыбнулся: «Ваша работа, Иткинд, мне положительно нравится. Считайте, что экзамен вами сдан. Можете посещать мой скульптурный класс». Я был ошарашен. Во мне всё ликовало. Я снова обрёл себя. Как это хорошо!..
Ты будешь позировать?
НАДЯ: Да. (торопливо спохватившись) Только не голая!
ИСААК: Тогда чего же мы ждём?
НАДЯ: Что я должна делать?
ИСААК: Ничего. Стой, где стоишь, мы будем разговаривать, а я стану тобой любоваться. Знаешь, я очень люблю молодых девушек, ведь каждую из них можно превратить в скульптуру под названием «Весна».
НАДЯ: (смеётся) И всё?
ИСААК: Разве этого мало? Есть весна – значит есть обновление. И значит жизнь продолжается.
НАДЯ: Я не поняла, какую позу мне принять?
ИСААК: Никакую. Стой… нет, лучше сиди. (подбегает, ставит стул) Стоя ты устанешь. Сиди себе спокойно, читай или размышляй – я буду работать над твоей головой. Работать и говорить всякую всячину… можешь не слушать, я и сам себя не слушаю. Когда болтаю, легче работается. Я тебе расскажу одну очень древнюю историю… (приступая к лепке) В деревне Дикарки Виленской губернии жил праведный реб Довид. Однажды у него украли тысячу рублей…
Действие переносится в место и время рассказа. Примерно 1870-й год.
ДОВИД: Целая одна тысяча рублей! Меня обокрали в моём же собственном доме! Этого не может быть, но это случилось! Лейзер, ты старший из моих слуг. Ты знаешь, как сильно я тебе верю! Ты хорошо проверил? Может быть, деньги куда-нибудь завалились или закатились? Проверь ещё раз.
ЛЕЙЗЕР: Я всё проверил. Их нигде нет. Но, кажется, я напал на след. Посмотрите в сторону служанки Тэмеле, реб Довид. Вам не кажется, что деньги уплыли в её направлении?
ДОВИД: Нет, Лейзер. Твой след ведёт совсем не туда, куда его следует вести. Видит Бог, в этом направлении ничего хорошего уплыть не могло. Тэмеле служит у меня третий год. Такой скромной девушки я никогда и не встречал. Нет, нет, Лейзер, я никак не могу в это поверить…
ЛЕЙЗЕР: Это вам кажется, реб Довид, что она скромная. Вы не знаете её. Она нехорошая, распущенная девица! Слушайте меня, реб Довид… Три дня назад, в субботу после обеда, гуляем мы с женой между хлебами и видим – что мы видим? Молодую парочку. Понимаете, между хлебами… Кто, вы думаете, это был? Тэмеле и Янкель. Янкель, который учит вашего сына Мойше и который тоже держится таким скромником… И знаете, что дальше было? Они не пошли гулять туда, где все люди гуляют, а удалились в поля… Вы верите мне, реб Довид?
ДОВИД: (взявшись за голову, издаёт стон) Ай-ай-ай! Если она могла удалиться с чужим парнем в поля, уйти туда, где никто не гуляет, значит она могла украсть мои деньги. Нет, не могла украсть – украла мои деньги! Тысячу рублей, которые я привёз сегодня из Сморгони. Она – воровка! Пойдём к ней и заберём у неё мои деньги!
Довид и Лейзер заходят в кухню, где Тэмеле как раз рубит селёдку на форшмак.
ДОВИД: Я думал, ты честная девушка! Негодница! Если ты можешь гулять в полях с учителем моего сына, значит, ты могла украсть мои деньги! Я посажу тебя в тюрьму! Я пустил тебя к себе в дом, думая, что ты порядочная девушка! А ты обманула меня! Как могла ты так поступить со мной – твоим благодетелем! Блудница и воровка! Отдавай деньги и прочь из моего дома! Нет, подожди. Прежде, чем ты покинешь этот дом, я прокляну тебя самой страшной клятвой! (принимая торжественную позу, громогласно) Господи правый! Ты сделай так: у того, кто взял деньги (а мы знаем, кто это сделал), отними самое дорогое, что у него есть!
На этих словах Тэмеле, которая до того молчала, покраснев краснее самой красной свёклы, берёт доску с селёдкой и швыряет её прямо в лицо реб Довиду. После чего выбегает, столкнувшись в дверях с Янкелем, явившимся на крики.
ДОВИД: (трёт глаза) Что ты наделала, бесстыдница? Ай-ай-ай! Я теперь ослепну! Как же щиплет глаза! Доктора мне! Доктора! Лейзер, беги за доктором! Умоляю! Поторопись!
Лейзер выбегает.
ЯНКЕЛЬ: Как могли вы обидеть такую кроткую девушку, как Тэмеле, реб Довид? Я больше не буду учить вашего сына. Я не хочу служить человеку, который способен сделать то, что сделали вы! Вы боитесь ослепнуть, реб Довид? Но вы и так ослепли, сказав то, что только что сказали. Ой, как мне стыдно за вас! Отдайте мне вещи Тэмеле, реб Довид. Я забираю её из вашего дома!
Вбегает Лейзер. Без доктора, но с конвертом в руках.
ДОВИД: Ты привёл доктора?
ЛЕЙЗЕР: Нет, но я принёс деньги. Вот ваша тысяча. Признаю́сь, я украл её потому, что мне надо выдать замуж единственную дочь. Но теперь, когда я знаю, что по вашему ходатайству Бог может отнять у меня самое дорогое, то есть мою дочь, я решил не связываться ни с вами, реб Довид, ни с Господом Богом… Простите меня!
ДОВИД: Чтоб тебя черти забрали… Нет, не надо! Деньги нашлись – и я тебя прощаю… А вот простит ли Тэмеле, не знаю.
ЛЕЙЗЕР: Тэмеле? Между нами говоря, плевать я хотел на Тэмеле. Не помню где, кажется в Талмуде, сказано, что обидеть прислугу – всё равно, что обидеть кошку. Греха в этом нет.
ДОВИД: Видимо, ты невнимательно читал Талмуд, Лейзер! Обидеть невинного – смертный грех. Но я попробую исправить совершённое. Янкель, ты только что просил меня отдать тебе вещи Тэмеле. Я не только сделаю это, но на свои деньги куплю ей хорошее платье, куплю зонтик к свадьбе и благословлю её, потому, что её обидел Лейзер! (торжественно и громогласно, так, чтобы услышали все – даже убежавшая Тэмеле) Бог послал тебе хорошего жениха, Тэмеле! Когда ты выйдешь замуж, ты непременно родишь сына-праведника!
Действие возвращается в мастерскую. Исаак продолжает лепить портрет Нади.
ИСААК: Как думаешь, Наденька, кто был этот праведник, которого родила Тэмеле, жена Янкеля? Это был я, Исаак Иткинд, праведник из праведников… Я похож на цадика?
НАДЯ: Если честно, не знаю, как они выглядят…
ИСААК: Это потому, что настоящих праведников почти не осталось. Их всех убили. Войны для того и затевают, чтобы убивать праведников. Как жить плохим людям, если рядом с ними – праведники? Ты боишься новой войны? Ты думаешь, будет война? Ничего такого больше не будет. Эта тишина на сто лет. Но мир погибнет от этой тишины. Не сейчас, лет через сто. Когда плохие люди объявят себя праведниками. И им поверят. (задумчиво)Когда я был молод, каждая собака знала, как выглядит праведник. И я хотел стать праведником, учился на раввина в ешиботе – высшей школе по изучению талмуда. Целыми днями мы нараспев учили талмуд. Слышала бы ты, Наденька, какой невообразимый гам стоял там с утра и до вечера! А что было делать? Пища была, в основном, духовная – бедняки, вроде меня, получали по фунту хлеба в день и спали на голом полу. Но я был по-своему счастлив: жил, погружённый в старину – аскетом, не знающим (и не желающим знать!) ничего иного. Через четыре года, я получил диплом раввина. С отличием! Будущее казалось мне вполне определённым… Но всё обернулось иначе – я прочёл книжку об Антокольском! Что бы ты думала?! Знаменитый скульптор тоже оказался евреем! Да ещё и родом из Вильно, что в нескольких десятках вёрст от Сморгони! Что оставалось делать бедному Исааку?
Действие переносится в конец XIX века. Еврейское местечко Сморгонь.
1-й ХАСИД: Вы слышали, Иткинд сошёл с ума! Притащил глину и лепит у себя дома каких-то болванов! Вы только подумайте! У него прекрасное образование, он мог бы жениться на богатой невесте и безбедно прожить жизнь. А вместо этого таскает мешки с глиной… Самые умные люди города крутят у виска пальцем и пожимают плечами.
2-й ХАСИД: Я вас умоляю! Кто в наше время не таскает в свой дом мешки?
1-й ХАСИД: Да, но лепить из глины? Разве кто-нибудь кроме бога может это себе позволить?
2-й ХАСИД: Что вы к нему привязались? Человек сходит с ума. И я-таки вам скажу, имеет на это право. Кто-то играет на скрипке, кто-то обжигает горшки. Он лепит болванов. Главное, чтобы не лепил по субботам.
1-й ХАСИД: Он – гой! Он бросил религию, потерял бога! Уехал учиться в Вильно, два года работал там переплётчиком! А теперь вернулся к нам. Зачем, как вы думаете?
2-й ХАСИД: Вы задали вопрос, на который даже я не знаю ответа. Но я своими глазами видел, как Иткинд смял два куска глины и вылепил из них гиганта Ханцеля и горбунью Броню. Ханцеля, легко поднимающего два куля с мукой, словно он не хасид, а целый русский грузчик! Малые дети просят его за две копейки сделать коня. И Ханцель встаёт на четвереньки и возит их на себе, хоть и без того зарабатывает больше любого грузчика в городе – потому, что не может никому отказать. А теперь этот шлемазл решил всю оставшуюся жизнь катать на себе горбунью Броню, взяв её в жёны. Страшную Броню, от которой отказались все женихи Сморгони! Даже приказчики в магазине Пини, Брониного отца, готовые за грош продать душу – хоть чёрту, хоть кому угодно, и те отказывались от такого подарка!
1-й ХАСИД: Куда вы ведёте? Я и без вас знаю про Броню и Ханцеля.
2-й ХАСИД: Все в нашем городе знают про Броню и Ханцеля. И все удивляются на их любовь. Я лично на днях видел, как они шли по улице, и не знал, смеяться мне или плакать? Но знаете, что сделал Иткинд? Он их вылепил. Эта пара идиотов получилась у него прекрасной, словно два белых ангела! И я понимаю писателя Переца Гиршбейна, сделавшего статью в газету «Северо-западный голос», издающуюся в самом в Вильно! Вы читали?
1-й ХАСИД: Нет.
2-й ХАСИД: Он написал, что у нас в Сморгони живёт чудо, которое создает нечто похожее на шедевры. Вы знаете, что такое шедевры? Это то, на что похожи фигурки Исаака. Теперь хасиды не оплёвывают калитку дома Иткиндов, как они это делали вчера… Вы плевали? Нет? Очень зря. Потому, что сегодня мы послали по местечку выборного. Он ходит по домам, читает неграмотным газету со статьей об Иткинде и собирает деньги, чтобы Исаак поехал учиться туда, где из шлемазлов делают настоящих скульпторов. Вы-таки будете сдавать деньги?
1910 год. Москва. Комнаты Лии и Либи
ИСААК: (пишет письмо) Здравствуй, дорогая моя мама. Пишу тебе из Москвы, куда, как ты знаешь, я приехал учиться на настоящего скульптора и поэтому работаю столяром. Потому что надо же на что-то жить? Днём работаю, а леплю по ночам. И сплю на ходу. Жизнь у меня замечательная. Остановился я у двух очень милых девушек, похожих на небесных ангелов. Они посещают лекции профессоров на коллективных уроках при Московском обществе воспитательниц и учительниц и скоро станут такими образованными, что любая русская семья возьмёт их воспитательницами для своих детей. У Лии и Либи (ах, Либи – моё сердце!) жёлтые билеты, но не подумай о них плохо. Они совсем никакие не проститутки. Ты же знаешь, мама, праведным евреям в России разрешают жить в больших городах только если они проститутки или свободные художники. Поэтому у Лии и Либи жёлтые билеты проституток. А как иначе бедным еврейкам можно попасть в Москву, чтобы выучиться и стать богатыми?! Я тоже когда-нибудь стану богатым, и ты будешь даже гордиться тем, что я не стал раввином. Мой ребе Волнухин меня очень хвалит и обещает, что всё именно так и случится. Ребе очень большой человек! Его скульптуры стоят прямо-таки на улицах Москвы и все на них смотрят. Ты знаешь, ребе Волнухин обещал мне помочь с заказами! Думаю, всё так и произойдёт, и тогда у меня будет много денег… Я обязательно напишу тебе, когда… (прерывает написание письма, отвлёкшись на шум)
Дверь распахивается, и в комнату вваливается полицейский, который тащит двух отчаянно сопротивляющихся девушек – это Лия и Либи.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Подумать только, такой наглый обман! Им разрешили жить, как порядочным, а они…(задыхаясь от гнева) они… они… Прочь из Москвы!
ЛИБИ: (с истерическим смехом) Сюда я больше не ездок! Карету мне! Карету!
ПОЛИЦЕЙСКИЙ: (возмущённо) Я тебе сейчас такую карету устрою! (отшвыривает от себя девушек) Собирайте вещи. У вас час времени. Через час вышвырну, как есть – хоть голыми. И не вздумайте бежать. Я стою у двери. (угрожающе вытащив шашку из ножен, выходит)
ИСААК: Что случилось?
ЛИЯ: Мы попались.
ЛИБИ: А я говорила тебе, что ни к чему хорошему эта идея не приведёт!
ЛИЯ: Прекрати паниковать. Сейчас придумаем что-нибудь! Не может быть такого, чтобы не было никакого выхода.
ЛИБИ: Лия, милая, я уже боюсь этих твоих бесконечных придумок. Всё кончено. Что ты ещё можешь придумать? Где ты собираешься искать выход? Полицейский за дверью!
ИСААК: Лия! Либи! Объясните толком, что у вас стряслось?
ЛИБИ: У нас стряслось землетрясение! Десять баллов. Жизнь разрушилась и восстановлению не подлежит.
ЛИЯ: Чушь! Никаких-таких землетрясений! Всё просто-таки замечательно! (на грани истерики) Господа, нас наконец-то настигло… еврейское счастье!
ИСААК: Не пугай.
ЛИЯ: Сегодня был медосмотр, который каждая уважающая себя проститутка, раз в полгода…
ЛИБИ: И не уважающая себя – тоже!
ЛИЯ: Не уважающая – тем более! Так вот, медосмотр, который мы с Либи должны были пройти… (повисает пауза)
ИСААК: Что?! Да не тяните кота за болезненное…
ЛИЯ: За болезненное? Ой, как ты прав, мудрый праведный Исаак! Всё получилось очень болезненно! Публика плакала вот такими слезами!
ЛИБИ: Потому, что мы проявили преступное неуважение к закону!
ЛИЯ: И обманули врача в его самых возвышенных ожиданиях! Финита ля комедия. Наши жёлтые билеты аннулированы, как у особ, не оправдавших высокое доверие общества!
ЛИБИ: Да-да, не оправдавших. Представь себе, мы обе оказались… Угадай, кем мы оказались?
ИСААК: Больными?
ЛИБИ: Хуже.
ИСААК: Социалистками?
ЛИБИ: Ещё хуже.
ИСААК: Неужели… русскими?!
ЛИБИ: Фу!
ЛИЯ: Либи, что ты мучаешь бедного Исаака? Он всё равно ни за что не догадается. Мы оказались… (хором, вместе с Либи) девственницами!
ЛИБИ: И позором для всех приличных благонравных проституток златоглавой Москвы! Представь себе этот ужасный ужас – целых две девственницы-проститутки! Ой, как мне было стыдно!
ЛИЯ: Подобного кошмара древняя столица России ещё не знала!
ЛИБИ: Бедный врач от удивления так распахнул свой рот, что я боялась, как бы он не вывихнул челюсть.
ЛИЯ: Или не проглотил нас обеих, вместе с нашей вызывающей девственностью!
ЛИЯ: И вот теперь великих грешниц Лию и Либи с позором изгоняют из святой Москвы, как злостных преступниц! За недобросовестное отношение к «служебным обязанностям»! Дабы прочим блудницам впредь не повадно было!
ЛИБИ: Спасибо хоть не в кандалах!
ЛИЯ: В общем, собирай свои вещи, бедный наш Исаак, и думай, что тебе делать дальше. В этом доме ты больше не живёшь.
ЛИБИ: И мы тоже!
ИСААК: Можно, я письмо закончу? (дописывает) В Москву по этому адресу больше не пиши. Я тебе сам писать буду.
Действие возвращается в мастерскую в Казахстане.
ИСААК: Я стал бродягой, мне негде было спать. В то время евреи не имели права жительства в центральных городах страны. Целые толпы их двигались в ночи по пустынным улицам Москвы. И в числе их был я. Днём я работал, а ночью бродил по улице и спал где попало. Утром я шёл в Училище живописи, ваяния и зодчества. А вечером меня ловили… меня всюду гоняла полиция, по всей Москве. Я убегал, но однажды меня всё-таки сцапали. Я попросил позвонить по телефону. Когда я сказал, кому – они так смеялись. Весь полицейский участок собрался посмотреть на мой звонок самому генерал-губернатору! Глупцы. Они не знали, что его дочь влюблена в меня. Да, Наденька, я тогда был очень хорош собой. Я и сейчас неплох. Когда за мной подкатил лимузин, и из него, в чёрном бархатном платье, вышла она – они подавились собственным смехом, как собаки костью. А я ушёл, даже не взглянув на их испуганные позеленевшие рожи. …А Волнухин действительно нашёл для меня работу. Ой, Наденька, какая это была очень смешная история!
1912 год. Москва. Скульптурная мастерская. Исаак и Кокорев. Обстановка накалена до предела.
КОКОРЕВ: Вы что, действительно думаете со своим Волнухиным, будто меня за мои же деньги можно дураком выставлять?
ИСААК: Нет.
КОКОРЕВ: Нет, говоришь?! (хватает Исаака за шиворот, подтаскивает его к бюсту) Что ты вылепил?!
ИСААК: Вас вылепил. По-моему, очень похоже получилось.
КОКОРЕВ: Слишком похоже, мать твою перемать! (тыкает Исаака носом в бюст, как щенка в лужу) Это что? А это?! Желаешь показать уроду, что он урод? Да я тебя с твоим Волнухиным по стенке размажу! Я тебе… (выпускает Исаака, задыхается от гнева)
ИСААК: Помилуйте, ни сном, ни духом… И никакой вы не урод.
КОКОРЕВ: (всё ещё тяжело дыша, но постепенно успокаиваясь) Да нет. Урод. Как есть – урод! Думаешь, сам не знаю, что мордой не вышел? Я же ж каждое утро имею счастье собственную рожу в зеркале лицезреть, прости, Господи! Тьфу… Нос картошкой, морщины, синяки под глазами. Так мало того – подозрительные прыщики по всему телу пошли. И похудеть надо бы. Доктор велел купаться в дорогом вине. Но ведь жалко! (доверительно) Я вот что придумал-то, слушай сюда… раз уж доктор сказал, тут ничего не попишешь. Надо – значит надо. А то вино, которое после меня в ванне остаётся, слуга вычерпывает, выносит во двор и народ сзывает: «Пейте, люди русские, за здоровье доброго миллионера Кокорева!» За меня, значит. Во как: и мне, выходит, польза, и людя́м радость. Благое дело! (с усмешкой) Они ж не знают, что их благодетель в этом вине только что купался – пьют! Стаканами пьют, кружками, чашками! Не поверишь – дерутся даже! Ей богу, дерутся! (хохочет) Весёлый народ у нас, и меня любит! Потому и заказал тебе портрет. Для народа! ПОРТРЕТ – понимаешь?
ИСААК: (окончательно сбитый с толку) Не очень…
КОКОРЕВ: А Сергей Михалыч говорил, будто ты лучший ученик евонный. Неопытен ты ещё. Глуп. Пойми, мне не внешнего сходства нужно, я требую сходства духовного. Я церковный староста, верующий, занимаюсь благотворительностью, помогаю бедным. Вот это и должно быть отражено в моём портрете.
ИСААК: Кажется, начинаю понимать. Вы хотите… чтобы я изобразил вас благодетелем…
КОКОРЕВ: Тепло!..
ИСААК: …исполненным святости
КОКОРЕВ: Ещё теплее!!..
ИСААК: …и благочестия?
КОКОРЕВ: Горячо!!!! (довольный) Молодец! Ну ведь можешь, если захочешь! (притянув к себе, звучно целует Исаака) Я пошёл. Ко дню моего рождения, бюст должен быть готов. Переделай. (уходит)
Появляется Волнухин, который, находясь в соседней комнате, слышал весь разговор.
ИСААК: (с отчаяньем) Вы слышали?
ВОЛНУХИН: Слышал. Что делать думаешь?
ИСААК: Пойду утоплюсь. То, что он от меня просит – невозможно!
ВОЛНУХИН: Ну и дурак. Я тебе для чего этот заказ организовал? Чтоб ты денег заработал! Обносился-то как – смотреть страшно.
ИСААК: Я вам очень благодарен, Сергей Михайлович. Вы так добры ко мне… Но я действительно не знаю, как быть. Я, наверное, плохой ученик? Вам стыдно за меня?
ВОЛНУХИН: Просто ты слишком честный. Пойми, здесь не творчество, а самая обыкновенная халтура. За деньги. За очень большие деньги! Заказчик желает – ты должен выполнять желаемое, чего бы тебе это ни стоило. Если ты, конечно, профессионал. Ты считаешь себя профессионалом?
ИСААК: (упрямо) Кокорев хочет, чтобы я изобразил его святым. Но он не святой.
ВОЛНУХИН: Где ты видел святых миллионеров?
ИСААК: Я не буду изображать грешника святым…
ВОЛНУХИН: Не хочешь – не надо! Кто тебя просит лепить дурака Кокорева?
ИСААК: Вы просили.
ВОЛНУХИН: Что ж ты за праведник-то у меня такой наивный… Не хочешь лепить Кокорева – не лепи.
ИСААК: Но ведь надо лепить?
ВОЛНУХИН: Надо лепить – лепи. Изобрази не Кокорева, а святого! Купи за три рубля лик Иоанна Крестителя, да и лепи с него портрет благочестивого миллионера!
ИСААК: Так просто?
ВОЛНУХИН: Так просто.
Действие возвращается в конец шестидесятых годов двадцатого века. Мастерская Исаака.
НАДЯ: И вы…
ИСААК: Я так и сделал. Купил за три рубля лик святого, и ко дню рождения Кокорева портрет был готов. На радостях, Кокорев меня даже в число гостей включил. Представь себе: светские дамы в декольте, спесивые мужчины и я… слоняющийся среди них. Музыка, аплодисменты, стягивается покрывало… И перед собравшимися предстаёт мраморный бюст хозяина! Общий восторг, все восхищаются сходством и святостью лица! Меня хвалят, поздравляют с удачей! Но тут, на мою беду, один из гостей Кокорева узнаёт в бюсте Иоанна Крестителя…
НАДЯ: И что?
ИСААК: Выгнали. С позором. Повезло.
НАДЯ: Повезло?!
ИСААК: Иногда уже почти приму выгодное предложение… а Иоанна Крестителя вспомню – и откажусь! Знала бы ты, Наденька, сколько гениальных художников растеряли себя в халтурах. Ой, девочка, мастерства, глубины не хватает нашему брату… всё за деньгами гонимся. А искусство – оно похоже на Тихий океан с его бесчисленными островами. Мой остров – скульптура. На нём растут деревья и летают райские птицы.
НАДЯ: Мрамор или гранит – тоже хороший материал для скульптора. Почему вы работаете с деревом?
ИСААК: В дереве солнечный свет, воздух в дереве, музыкальная душа живёт в нём. Знаешь, что скрипка Страдивари сделана из обыкновенной ёлки? Ёлку-то, правда, называют музыкальной елью. Лесозаготовители наши выискивают её, как охотничьи собаки… И я их понимаю. Однажды я увидел в центре города столетний карагач. Я ходил к нему, как юноша на свидание к девушке. Я разговаривал с ним, гладил его…
НАДЯ: И что?
ИСААК: Мне разрешили его спилить! Он стал певцом Джамбулом, который теперь живёт в фойе театра. Мой остров – скульптура. Я сижу на этом острове и совсем не чувствую себя Робинзоном… Ведь ко мне пришла ты. Сегодня не пятница случайно?
Действие переносится в 1922 год. Малаховка. Трудколония «Третий Интернационал» для еврейских детей-сирот. Исаак работает над новой деревянной скульптурой. Входит Шагал.
ШАГАЛ: Исаак! Что ты засел в мастерской, словно Робинзон на необитаемом острове? На улице весна, шумят сосны, поют птицы. Воздух полон упоеньем. И кажется, все малаховские влюблённые вот-вот полетят по небу, взявшись за руки! Вся трудколония «Третий Интернационал» для еврейских детей-сирот – радуется жизни!
ИСААК: Не отвлекай. Каждый радуется, как умеет.
ШАГАЛ: Ты радуешься?!
ИСААК: Да. Я отпустил своих учеников отдыхать. И работаю.
ШАГАЛ: Над чем?
ИСААК: (не прекращая резать дерево) Закончу – скажу.
ШАГАЛ: (обходит вокруг скульптуры, над которой работает Иткинд, внимательно вглядывается) Сильно. Как называется?
ИСААК: Не скажу. Хочу, чтобы каждый человек сам догадывался безо всяких подсказок по моим работам, что это «Поэт», это «Музыкант», это «Мыслитель», это «Пророк»…
ШАГАЛ: Я бы назвал: «Россия в цепях»
ИСААК: Почти угадал. «Россия, разрывающая цепи». Как твои ученики?
ШАГАЛ: Набрасываются на краски, как звери на мясо. Некоторые из них просто одержимы творчеством – рисуют, сочиняют музыку, стихи, кто-то предаётся абстрактному искусству, выстраивая своё искусство, как инженер, кому-то ближе искусство соборных витражей… Я восторгаюсь их рисунками, их вдохновенным бормотаньем. Кем станут они, мои дорогие ребята? Буду вспоминать их с замиранием сердца.
ИСААК: Им повезло. Ты хороший учитель.
ШАГАЛ: Им не повезло. Я уезжаю.
ИСААК: (прекращая работать, откладывает инструменты, стряхивает стружку с одежды) Надолго? Куда?
ШАГАЛ: Сперва в Берлин, с выставкой – по личному разрешению Луначарского. А дальше… дальше, как пойдёт. Знаю только, что обратно не вернусь. Только умоляю, никому!
ИСААК: (смеётся) Не переживай. Даже если кому-нибудь проболтаюсь, не поймут. У меня слишком плохой русский.
ШАГАЛ: Знаешь, сердце кровью обливается за моих учеников. Я обучал их искусству, обещал светлое будущее, а сам… сбегаю, словно крыса с корабля.
ИСААК: Ты сделал для них, что мог. Имя учителя останется в их памяти.
ШАГАЛ: Не останется. Кому в России нужен Марк Шагал? Да и в Европе, боюсь… тоже. Странное ощущение. И жить без родины не могу. И сбегать страшно. Опасаюсь, что, потеряв страну, потеряю себя. А так много ещё нужно сделать!
ИСААК: Честолюбие – мощная пружина для достижения цели. Мне по душе честолюбие творцов. Может, передумаешь? Ещё не поздно.
ШАГАЛ: Нет. Это ты работаешь с деревом, корнями вгрызаясь в почву. А я – перекати-поле.
ИСААК: Мне кажется, ты неправ.
ШАГАЛ: Всё зависит от точки зрения: твоя Россия разрывает цепи, моя – в цепях. И это, увы, одна и та же скульптура. Я уезжаю из России потому, что здесь нет красок… Цве́та нет…
ИСААК: Как по мне, цве́та вокруг даже слишком много. Но дерево для скульптур всегда найдётся.
ШАГАЛ: Конечно найдётся! Обязательно найдётся – и для скульптур, и для… гробов! Извини, шучу. Знаешь, Исаак, я тебе завидую. Ты верен себе, твоё мастерство взобралось на гималайскую высоту, высоту движения духа. Оно парит, оно чарует. Тебе удаётся сплавить воедино пластическое и поэтическое. Фактура дерева у тебя звучит как музыка. Я всем говорю: Иткинд – это Ван Гог в скульптуре!
ИСААК: Спасибо.
ШАГАЛ: Честное слово, даже если где-то в Париже у меня появятся другие примеры для подражания, я никогда не забуду тебя.
ИСААК: Забудешь. А вот подражать никогда, никому не станешь.
Действие снова возвращается в конец шестидесятых годов двадцатого века. Мастерская Исаака.
ИСААК: Марк зря боялся. Он прекрасно устроился в Европе. Настоящему художнику не страшны перемены. Потому, что внутри – он всё равно остаётся собой. Истинный шедевр должен быть цельным. Кому нужны руки Венеры Милосской? Кто знает, какими они были? Венера и без них удивляет. Даже больше, чем если бы была с руками. Если хорошую скульптуру сбросить с горы – скатившись к подножью, она не должна потерять главного. Это как с человеком – жизнь крутит, ломает, но главное в тебе остаётся. И вот ты уже близок к концу – а ощущаешь себя всё тем же молодым Исааком, в которого влюбилась дочь московского генерал-губернатора. Это было так давно… Я всю жизнь любил женщин. И они всегда отвечали мне взаимностью. (взрывается) Что мне делать с этим беспомощным телом?! Ты влюбляешься, а девушки думают, будто ты старый. Совершенно не принимают всерьёз! Ты считаешь меня старым?
НАДЯ: Нет…
ИСААК: Врёшь. Считаешь. Я и сам знаю, что старый. (смеётся) А глуп, как молодой! Молодые всегда такие глупые. Я тоже был молодым. И почему-то постоянно хотел есть. Ты хочешь есть?
НАДЯ: Я поела дома, перед тем, как идти сюда.
ИСААК: Ой, что за времена – люди ходят в гости сытыми! Когда я был молод, в гости ходили, чтобы поесть. Я ел… ел… и никак не мог наесться. Я тебе ещё не надоел?
НАДЯ: Нет, что вы! Рассказывайте. Мне очень интересно!
ИСААК: Ну что бы ещё тебе рассказать? (задумчиво) В моей жизни был один очень большой случай. Мою работу купил сам Морозов! Ты не знаешь, кто такой Морозов? Это ещё до революции было. Я стал очень знаменит. Представь, Максим Горький повсюду ходил и говорил: «Иткинд! Иткинд!» Потому что я вылепил Горького, а Морозов купил его. Нет, не Горького купил… как бы он его, спрашивается, купил? Морозов купил бюст Горького. Я не очень хорошо говорю по-русски, но ты не обращай внимания. Слава пришла ко мне. Ой, чепуха всё это… Слава – временный успех на бирже жизни. Сегодня ты наверху, завтра об тебя вытирают ноги. А потом – бац! Случится революция… и никакой биржи вообще не станет.
НАДЯ: Надо же, Горький… Шагал…
ИСААК: (пытаясь произвести впечатление, продолжает список) …Маяковский. Ты знаешь Маяковского?
НАДЯ: Конечно! У меня в школе за его стихи пятёрка была. (декламирует)
Я достаю из широких штанин
Дубликатом бесценного груза!… А почему вы о нём спросили?
ИСААК: Я с ним дружил.
НАДЯ: С Маяковским? С самим? Разве такое возможно?!
ИСААК: Мои седины не позволяют мне изменять правде. И почему «с самим»? Маяковский, как Маяковский. Голос у него, правда, громкий был. И рост. Маяковский был весь поэт. И даже палка – поэт.
Действие снова переносится в далёкое прошлое. Вечер футуристов. Бедлам, сумасшедший дом… Все в зале, набитом битком, орут, лезут на столы. За столом – Давид Бурлюк, Каменский, Маяковский, Есенин. Есенин, пытаясь прорваться сквозь шум, читает стих.
ЕСЕНИН: Месяц рожу полощет в луже,
С неба светит лиловый сатин.
Я стою никому не нужен,
Одинокий и пьяный, один.
А хорошего в жизни мало,
Боль не тонет в проклятом вине,
Даже та, что любил, перестала
Улыбаться при встрече мне…
Прерывается криками: «Долой Есенина!», «Слюнтяйство!», «Упадничество!»
МАЯКОВСКИЙ: Правильно! Лучше меня слушайте!
(громогласно начинает)
Пролетарий
туп жестоко –
дуб
дремучий
в блузной сини!
Он в искусстве
смыслит столько ж,
сколько
свиньи в апельсине.
Мужики –
большие дети.
Крестия́нин
туп, как сука.
С ним
до совершеннолетия
можно
только что
сюсюкать!
Возмущённые вопли: «Позор!», «Убожество!», «Надоело!»
МАЯКОВСКИЙ: Да дайте же дочитать! (бесполезно, крики становятся только истошнее) А ну вас, черти…
Громкий вопль: «Долой футуризм!»
МАЯКОВСКИЙ: Здесь среди нас присутствует знаменитый скульптор Исаак Иткинд. Интересно, что он думает о футуризме?
Сопротивляющегося Исаака ставят на стол.
ИСААК: (растерянно) Я так понимаю, нужно что-то говорить? (одобрительные крики) Я не знаю, что говорить. (свист, улюлюканье) Я вам сейчас расскажу одну притчу из Талмуда…
Дикий хохот в зале.
МАЯКОВСКИЙ: (мощным рокочущим басом) Дайте Иткинду говорить! Талмуд и футуризм – это очень интересно.
В зале повисает тишина, на грани скандала.
ИСААК: (сначала немного робко, затем всё более уверенно) Однажды мудрец и мальчик пришли в огромный город и попали на базар. Это было очень давно, много веков назад. Один из торговцев на весь базар орал: «Вот самое гнилое мясо. Всего десять грошей!» Рядом стоял другой торговец и робким голосом говорил: «Вот свежее мясо, всего два гроша». Но никто не обращал внимания на него, а к продавцу за десять грошей ломилась толпа. И тогда мальчик спросил у мудреца: «Скажи мне, почему гнилое мясо берут за десять, а свежее не берут за два гроша?» Мудрец усмехнулся: «Знаешь, сынок, всё просто – сейчас мода на гнилое мясо!»
Зал взрывается оглушительными аплодисментами.
ИСААК: Так и вы здесь кричите все: дайте нам гнилого мяса, дайте!
ЕСЕНИН: (взбираясь на стол) Я не читал Талмуд, я читаю другие книги. И пишу их. И я не знаю – есть в Талмуде эта притча, или Исаак её нам прямо здесь, сейчас – стоя на столе – выдумал? Но даже если и так, всё равно: браво, Исаак! Молодец! Здорово выдумал! Так нам всем и надо!
Действие опять переносится в мастерскую.
ИСААК: С Есениным мы были знакомы давно, встречались в мастерской у Конёнкова, пили спирт. Серёжа был как земля – простой, красивый, как ветер, по возрасту мальчик, но мальчик гениальный. Я его очень любил.
НАДЯ: Горький, Шагал, Маяковский, Есенин – вы всех их действительно знали?!
ИСААК: Да. А ещё Мейерхольда, Михоэлса, Качалова, Кирова, Конёнкова, Павлова, Голубкину, Книппер-Чехову, Толстого, Вахтангова… кажется кого-то забыл…
НАДЯ: Я не думала, что вы такой знаменитый!
ИСААК: Я был очень знаменит, Наденька. Ко мне приезжал даже брат президента Америки… как же его звали? Нет, не брата… президента… Рузвельт. Точно – Теодор Рузвельт! Так вот, его брат приехал и купил все работы, которые увидел у меня в мастерской. И стал звать уехать. Обещал богатство, признание… Конечно, посмотреть на мир интересно. Очень интересно… Я не поехал. И не жалею. Я сказал ему: «Я знаю, вы хотите посадить меня в золотую клетку. Нет! В Америку я не поеду!»
НАДЯ: Но почему? Вас ждала всемирная слава. Вы могли бы стать миллионером.
ИСААК: Нет. И не уговаривай! Другие художники могут ехать куда хотят, они и при царе были людьми. Хотят быть миллионерами в Америке? Их дело. А я при царе, в России, был человеком только с утра и до шести вечера. А ночью бегал от полицейских. А сейчас, после того, что революция сделала меня человеком круглосуточно, как я мог оставить Россию?
НАДЯ: И вы никогда не жалели?
ИСААК: Сказать честно? Жалел. Однажды. Всего лишь один разочек! Но очень сильно.
1937 год. Петропавловская крепость.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ты будешь говорить правду?!
ИСААК: Не бейте меня…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Кто к тебе приезжал из Парижа от Блюмкина?…
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
1937 год. Петропавловская крепость. В процессе допроса, следователь периодически избивает Исаака, а периодически сам находится в состоянии лёгкого аута.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ты будешь говорить правду?!
ИСААК: Не бейте меня…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Кто к тебе приезжал из Парижа от Блюмкина?
ИСААК: Я старый больной человек. Мне шестьдесят шесть лет…
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Кто?!!!!!
ИСААК: Я не знаю никакого Блюмкина. Ко мне приезжал Блюм.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Что за Блюм? (заглядывает в дело) Тут написано Блюмкин.
ИСААК: Леон Блюм. Премьер-министр Франции.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Премьер-министр Франции? Кто ты такой, чтобы к тебе приезжал сам премьер-министр?
ИСААК: Меня ему рекомендовал Луначарский. Он очень добрый человек.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Блюмкин?
ИСААК: Луначарский. Он ко мне хорошо относился. Он даже помог, когда меня однажды задержали в комиссии по улучшению быта учёных.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ах, так тебя уже задерживали?! (пролистывает дело) Странно. В деле об этом ничего нет.
ИСААК: Мне должны были дать паёк, потому что был восемнадцатый год, и был голод. Они дали мне анкету и попросили заполнить. Но я не умею писать по-русски. Они сказали, что профессор Иткинд, если он действительно профессор, не может не уметь писать по-русски, и что я самозванец. Конечно, доказать, что ты – это ты, не так просто, особенно мне. Они меня задержали, и целых два с половиной часа я сидел за решёткой, словно канарейка. Вас когда-нибудь держали за решёткой? Нет? Вам повезло. Это очень неприятное провождение времени. Потом им позвонил Луначарский. Вы знаете, кто такой Луначарский? О, это очень большой человек! Он целый нарком. Они услышали его голос в трубке и встали по стойке смирно. Меня, конечно, сразу выпустили и дали двойной паёк сушёной воблы и хлеба. Я человек воспитанный. Я пришёл к Луначарскому и сказал спасибо. «Сколько времени вас держали как подозрительного субъекта?» — спросил Анатолий Васильевич. «Два с половиной часа». «Мало, — рассмеялся он, — надо было продержать до тех пор, пока вы не выучили бы русский язык». Очень воспитанный был человек. Разговаривал со мной на «вы».
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Не заговаривай мне язык… тфу ты, зубы! Что делал Блюм у тебя в мастерской?
ИСААК: Что может делать человек в мастерской у скульптора? Блюм купил у меня скульптуру «Россия, разрывающая цепи»
СЛЕДОВАТЕЛЬ: (заглядывая в дело) Тут написано – «Россия в цепях». В цепях?! Так ты ещё и на Россию клевещешь?! Какие сведения ты передал Блюмкину вместе со скульптурой? В ней был тайник? Отвечай!!!!
ИСААК: Я не знаю никакого Блюмкина. Я знаю Блюма.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Блюмкин… Блюм… Какая разница? Блюм… он ведь из Франции?
ИСААК: Предполагаю, что да.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Где и когда ты познакомился с Блюмом?
ИСААК: В мастерской. Как я уже только что говорил, он пришёл купить мою скульптуру.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Это Блюм поручил тебе вести антисоветскую агитацию среди работников культуры?!!!!!
ИСААК: Мне?!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: (заглядывая в дело) Есть сведения, что ты одобрительно отзывался о Родене. Об этом французском (читает, старательно выговаривая трудные слова) эротомане, прославляющим в своих дегенеративных скульптурах загнивающее буржуазное искусство.
ИСААК: Таки вы неправы. Роден хороший скульптор.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Кто здесь хороший, а кто плохой – я буду решать! Кому ты продавал секреты Балтийского флота?
ИСААК: Какого флота? Я с детства боюсь воды. Я плаваю, как дерьмо в проруби.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Я тебя самого сейчас по стенке размажу, как дерьмо!
ИСААК: Зачем размазывать дерьмо по стенке? Дерьмо плохо пахнет. Я не хочу, чтобы после меня в вашем прекрасном кабинете плохо пахло.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Молчать!
ИСААК: Понял.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Как и где ты связывался с японским агентом? Сколько тебе заплатили? Какие были пароль? Явки? Ну?!!!! Говори!
ИСААК: Вы велели молчать.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Говори!!!!!
ИСААК: Что говорить?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Как и где ты связывался с японским агентом? Когда назначена ваша следующая встреча?
ИСААК: Мне кажется, вы чем-то очень огорчены. Зачем вы так нервничаете? У вас дёргается правый глаз. Поверьте, я о-очень много в этом понимаю. Академик Павлов, когда я лепил его, много рассказывал мне про инстинкты у собак. А я ему говорил про Тору. Мы с ним даже поспорили. А потом он пришёл с Кировым, и я объяснил им некоторые неясные аспекты богословия.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ты говорил с товарищем Кировым о… Торе?!
ИСААК: Да. И знаете, Сергей Миронович показался мне умным человеком.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: (в состоянии лёгкого аута) С самим… Кировым?
ИСААК: Он долго расспрашивал меня, в каких условиях я живу, над чем работаю, покупаются ли мои работы. А потом Русский музей купил несколько моих скульптур. У вас трясутся руки, и вы весь покрылись холодным потом. Это нехорошо. Примерно так выглядел реб Довид перед смертью. Я ещё написал об этом на идише рассказ, который опубликовал Алексей Толстой в своём журнале. «Блоха и цадик». Нет. Это не название журнала, это название рассказа. Вы думаете, я скульптор? Это ошибка. Я писатель. Только мне не удалось им стать. (доверительно) Нужно писать о любви. Когда о любви, о правде, о справедливости – это волнует. А вот читаешь некоторых современных писателей и удивляешься. Пишут о любви к людям, о гуманизме, а слова так и пышут злобой. Нельзя сеять одну ненависть и ждать урожая добра. …Так я могу вам чем-нибудь помочь?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ты? Мне?..
ИСААК: Я всегда обожал Толстого, любил Достоевского и никогда – Виктора Гюго. У него нельзя учиться, у него нет стиля. Его слог риторичен, напыщен, велеречив. Вы скажете, что у Гюго глубокие мысли! Но разве можно быть писателем, не имея мыслей?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Прекрати!! Молчать!!!!! Вот тебе бумага и ручка. Пиши, раз уж ты такой писатель: «Я, Исаак Иткинд, японский шпион, продавал секреты Балтийского флота в Японию». Какие секреты ты продал Японии?!!!!!
ИСААК: Я не могу вам написать это.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Помни, добровольное признание облегчит твою участь.
ИСААК: Я не смогу.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Нет, ты напишешь!!!! А ещё опиши, как искал шпионские подходы к самому Сергею Мироновичу Кирову – первому секретарю Ленинградского обкома ВКП(б), зверски убитому троцкистско-зиновьевскими наймитами! Ну?!!!!
ИСААК: (жалостливо) Ведь я в этом ничего не понимаю… совсем ничего… Со мной надо, как с маленьким.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Ну?!!!!!!!!!
ИСААК: Не бейте меня, пожалуйста. После последней встречи с вами, у меня шла кровь из левого уха. И я совсем перестал им слышать. Как вы думаете, может стоит обратиться к врачу?
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Не смей лгать мне!!!!!!
ИСААК: Есть люди, не терпящие лжи, но и от правды они становятся бешеными. Не бейте меня!
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Пиши!!!!! Считаю до трёх. Раз, два…
ИСААК: Простите, я очень хотел бы вам помочь! Честное слово! Но я не умею писать по-русски.
Действие опять переносится в мастерскую.
ИСААК: Ты знаешь, Наденька, почему я выжил в тюрьме? Они посадили меня в Петропавловскую крепость, в одиночку, в подвал, на целых восемь месяцев. И каждый божий день следователь бил меня. Представляешь, этот шлемазл даже выбил мне барабанную перепонку в левом ухе! Но я выжил. Знаешь, как? Меня «выжила» моя профессия. Эти мясники каждое утро давали мне только один маленький кусочек чёрного хлеба и надеялись, что я ослабну, сдамся… Но я не ел их хлеб! Весь день не ел. Я лепил из него фигурки. Иногда это были фигурки следователей и конвоиров. Иногда – ангелов… Не важно! Всё равно ночью я съедал их. Но работа помогала забыть страх. Они каждый день били меня, а я вспоминал о своих фигурках. Я мог лепить – и быть свободным, лепить – и не думать о страхе! Те, кто думали о страхе, признавались, будто они шпионы, хотят убить Сталина. И их тут же расстреливали. А я не думал. Понимаешь – НЕ ДУМАЛ! И поэтому они ничего не могли сделать со мной. Потому, что каждое утро сами же давали мне кусочек чёрного хлеба. И я ничего не подписал. И меня отправили в Сибирь. Там стало совсем лучше – было много дерева, и я мог по ночам резать фигуры. И снова не думать. Это так замечательно – не думать о плохом. Знаешь, Наденька, когда не думаешь о плохом, жизнь становится хорошей. А потом меня отправили сюда, в Казахстан. И сразу стало хуже. Здесь за каждое дерево приходилось платить… А ещё нужно было заботиться о жене. Ой, у меня была молодая жена, ой, какая красавица! Как она меня любила, ой как любила! Она же за мной в Сибирь поехала, в лагерь. А потом умерла от тифа. Здесь, в Казахстане.
Землянка, та самая, из начала пьесы. Исаак, напевая что-то хасидское, ритмично стучит молотком, починяя сапог. Мария лежит, разметавшись на кровати. У неё жар.
МАРИЯ: Исаак, ты не мог бы стучать не так громко? Страшно болит голова.
ИСААК: Не могу. Нужно зарабатывать деньги на жизнь. Ахмед сегодня вечером обещал прийти за своими сапогами, а я всё ещё не закончил подошву. (с неуклюжей попыткой игривости) И всё потому, что вчера у тебя тоже болела голова. И позавчера болела. Мария, ты стала такая капризная, я совершенно не могу работать! (задумчиво, про себя) Как же хочется работать… как хочется вернуться к моим скульптурам! (заботливо) Я старый, и уже не могу носить тебя на руках. А ты несколько недель лежишь, не вставая. У тебя слабость…
МАРИЯ: Это у меня от голода. Суп из отрубей не слишком сытный… даже если его заправлять праздничным укропом.
ИСААК: Праздничным? А что у нас за праздник?
МАРИЯ: Раздобыли укроп – вот и праздник.
ИСААК: (продолжая работать, напевает)
Не домой, не на суп,
А к любимой в гости
Две морковинки несу
За зелёный хвостик.
…Ты не поверишь, но эту песенку написал Маяковский. Я думаю, он и сам не поверил, что он её написал. Знаешь, дорогая, скоро наступит весна. Всюду распустятся цветы. И мы пойдём по степи, взявшись за руки… куда же мы направимся? Не важно, куда. Важно то, что мы выйдем в путь. Помнишь, как ты когда-то готовила мне рыбу-фиш?
МАРИЯ: Мне холодно. Очень холодно! Я устала есть недоваренную пищу, стирать в ледяной воде, откалывая лёд от краёв проруби… у меня все руки изрезаны льдом. Я вся покрыта льдом… Как же меня трясёт… зуб на зуб не попадает… Мы снова в Сибири? Ты не сердишься на меня? Обидно… мне не хватило сил докинуть тебе еду через проволоку. И ты остался голодным… почему тебя в лагере так плохо кормят? Ведь ты ни в чём не виноват! Ведь правда, не виноват? Бедный ты мой, бедный… а меня на работу не хотят брать потому, что я жена врага народа. Представляешь, какая глупость? Зачем вы в лагере без конца пилите лес? Разве для гробов России нужно так много дерева? Почему ты не разрешаешь мне сжечь эти все твои деревяшки?! Мне нужен огонь! Много огня! Я замерзаю…
ИСААК: Потерпи дорогая, скоро весна. А там и лето придёт.
МАРИЯ: В эту страну никогда не придёт лето! Ты понимаешь, что мы погибаем?! А знаешь, что? Твои деревяшки меня ненавидят! Они живые! Сожги их всех! Они смотрят на меня, и я не могу заснуть! Я хочу заснуть! Мне холодно… (замолкает, впадая в забытьё)
Исаак, прекратив работать, на цыпочках подходит к Марии. Поправляет на ней одеяло.
ИСААК: Спи, моя Мария. Спи, любимая, отдавшая мне себя, но не получившая взамен того, чего так достойна! Ах, если б я только мог! Если б мог… Я питаюсь пищей духовной, но не могу достать настоящую пищу для своей единственной. Я умею удивлять чужих, но не смог порадовать тебя, жена моя. Я слишком слаб и беспомощен. Я не могу защитить тебя в этом жестоком мире. Я умею любить. Но чего стоит такая любовь? Я могу вырезать бога из дерева, но я – не бог.
Действие опять переносится в мастерскую.
ИСААК: Когда умерла моя жена, про меня все забыли, даже сын. Я сам про себя забыл…
СОНЯ: (заглядывает) Компот или чай?
ИСААК: А сладенького вина нет?
СОНЯ: Слишком много сладенького. Прекрати рассказывать девочке ужасы. (Наде) Он думает, что, если разжалобит тебя, ты согласишься позировать голая.
ИСААК: Уйди, Соня, пока я не рассердился!
СОНЯ: Значит чай. Будь с ним поосторожней, девочка. Сперва он вылепит твоё лицо, потом попросит помочь ему… И вот тут держи ухо востро! (исчезает)
ИСААК: (вдогонку) Дура! (Наде) Старая, поэтому ревнует. Я никогда ничего не просил. Но всю мою жизнь люди помогали мне. Меня настигали неудачи, но мне охотно помогали. Я жил и работал. Мне нужно было довести до конца начатое. Я стоял на своих ногах. Глина, мрамор, дерево – вот и всё, что мне было нужно… И мне помогали. Когда с меня сняли судимость, я пришёл в театр в Алма-Ате, и меня взяли туда маляром. А ещё разрешили жить прямо в театре, в подвале. Там было тепло. И можно было вырезать скульптуры.
1958 год. Алма-Атинский театр. Молодой, только что принятый на работу главный художник театра обходит свои владения. Завхоз сопровождает его в этой прогулке, помогая войти в суть дела. Отдалённый стук молотка по резцу – это Исаак в подвале работает по дереву.
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК: (прислушивается) Откуда стук?
ЗАВХОЗ: Да… чепуха. Исаак в подвале развлекается.
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК: Что за Исаак?
ЗАВХОЗ: Маляр. Старик, из бывших «врагов народа». Ох, я вам скажу, это кошмар какой-то! Весь город наводнён отпущенными сидельцами. Голодные, обтрёпанные. Кто мог, конечно, уехал домой, к родным… а кому ехать некуда – куда им деться? Вот и бродят бедняги в поисках хоть какой-нибудь работы. И, представьте, каждый из них, если их послушать – знаменитость… в прошлом!
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК: Этот тоже?
ЗАВХОЗ: Какое там! Вы бы поглядели на него, когда он в театр пришёл устраиваться! Это было, я вам скажу, зрелище! Я не знал, плакать мне или смеяться. Видать, крепко его жизнь ударила… Как сейчас вижу: (вспоминает с улыбкой) одет в какие-то допотопные брюки, с плеч ниспадает чёрная крылатка, сохранившаяся с тех времён, когда Ленский стрелялся с Онегиным… с шеи свисает видавший виды чёрный шёлковый бант, из дырки линялого рукава выглядывает грязный локоть… и надо всем этим – высокое чело, обрамлённое седыми и прямыми, как у композитора Листа, волосами. И рост – от горшка два вершка, гном-гномом! Короче, забавный старик. Взяли, из жалости, на 60 рублей в месяц. Живёт себе в подвале, никому не мешает. Что-то там вырезает из дерева – со всего Казахстана пни и коряги собрал. Но маляр хороший! Видать, в прошлом действительно художником был.
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК: Вы так всё красочно описали! Признайтесь, балуетесь пером?
ЗАВХОЗ: (стеснительно) Да не то, чтобы… Стишки пописываю.
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК: Ну ведите меня к этому вашему Исааку.
ЗАВХОЗ: Зачем он вам? Старик недотёпа.
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК: Меня взяли в театр главным художником. А он маляр. Следовательно, мой подчинённый. Надо познакомиться.
Спускаются в подвал.
ЗАВХОЗ: Исаак, смотри, кого я тебе привёл! Новый главный художник театра!
ИСААК: (вытирая грязные руки тряпкой) Здравствуйте. Простите, я в рабочем виде…
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК: (ошалело оглядываясь вокруг) Что это?
ЗАВХОЗ: Мы всё уберём. Простите, я виноват – разрешил. Исаак, что ты стоишь? Немедленно вытаскивай прочь всё это безобразие! Ишь, развёл беспорядок! Подвал в театре разве для деревяшек? А вдруг пожарная проверка? Простите пожалуйста, я сейчас организую! Полчаса – и всё на помойку! Исаак, что ты замер?
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК: Но ведь это… гениально! Кто вы, как ваша фамилия?
ИСААК: Иткинд.
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК: Исаак… Иткинд? Здесь? У нас?! В Казахстане?!!! За 60 рублей в месяц?.. Но почему вы… маляр? Я слышал о вас. Но никак не ожидал встретить… вот так. Мне говорили, что вы умерли… ой, простите… я что-то не то сказал…
ЗАВХОЗ: Так не выбрасывать? Вы разрешаете?
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК: Как я смею разрешать что-то Иткинду? (встает на колени) Самому́ великому Иткинду!!! Я видел в музее ваши скульптуры. Но я даже мечтать не смел… иметь честь…
ИСААК: Пустяки. Скажите спасибо Балтийскому флоту. Это они меня сюда направили. Я могу продолжить мою работу? Да, кстати… не хотите позировать мне для молодого еврея? У вас такое выразительное лицо. Встаньте! Встаньте, наконец…
Действие возвращается в мастерскую.
НАДЯ: Какие ужасы вы мне порассказали!
ИСААК: Без горя нет счастья. А ведь я был очень счастлив потом. Мне больше никто не мешал, я мог работать. Я стал знаменитым казахским скульптором. Недавно меня, хасида, родившегося в местечке под Вильно, даже сделали Заслуженным деятелем искусств Казахстана, выдвинули на Государственную премию СССР! И даже сняли обо мне целый настоящий фильм! Можешь себе такое представить? А теперь ко мне пришла ты.
НАДЯ: Всё равно это несправедливо! Вам так много пришлось пережить!
ИСААК: Переживания – хлеб художника. Что ж, я очень хорошо поел этого хлеба. И сам стал зерном, из которого смололи муку́. Это нормально. Города и люди должны вписываться в пейзаж так же естественно, как лес или река. Пейзаж выражает жизнь природы. Дождевой пузырь, блестящий на песке, цветок, разламывающий яблоневую почку, тени облаков на снежных вершинах – это и есть жизнь земли. Природа ставит свою печать и на человеческий характер. Нам надо учиться у неё глубине образа, значительности формы, красоте выражения. И тогда, может быть, после смерти нас назначат ангелами.
…Они все стали ангелами. Люди из Сморгони, среди которых я родился и вырос. Их убили такие же люди. Обычные люди, живущие по соседству – всю жизнь танцевавшие под еврейские скрипки, лечившие у евреев своих детей, отдававшие им в починку часы, обувь… Но пришли немцы. И открыли этим, таким же людям, их подлинные, звериные физиономии. Вскоре в моей Сморгони не осталось ни одного живого еврея. Люди со звериными физиономиями решили еврейский вопрос. И евреи стали ангелами. Ведь все невинно убиенные обязательно становятся ангелами! Как же иначе?!! Когда я умру, обязательно встречусь на небе со своими братьями, сёстрами, племянниками… с горбуньей Броней, добрым богатырём Ханцелем и их многочисленными детьми… снова увижу Лию и Либи (ах, Либи – моё сердце!)… а ещё… ещё – обниму маму с папой! Ко мне недавно приезжали из Сморгони с предложением сделать памятник жертвам фашизма. Давали гонорар. Я отказался. Как можно брать деньги за кровь? Но попросил выделить двух молодых помощников. Ведь я старый, и времени на эту работу осталось так мало… а надо успеть. Обязательно надо успеть!
…Ой, какая чудесная мысль только что пришла мне в голову! Я хочу создать портрет тирана – жестокого, одинокого, полусумасшедшего старика, достигшего высшей власти. Он не доверяет никому, даже собственным детям. Во всех приближённых к нему талантливых людях он видит или соперников, или врагов. Всё его наслаждение в том, что судьбы людские зажаты в его кулаке, а все важнейшие решения зависят от него одного. Он живёт унылой жизнью старого, а потому постоянно торопящегося куда-то человека, не знающего, что он торопится к смерти. Хотя… нет! (сокрушённо) Нельзя создавать характеры, говоря о них полуправду. Полуправда приносит новую неправду. Портреты тирана или палача, всегда пессимистичны, а пессимизм бесплоден. Особенно для нас, художников. Я прожил долгую жизнь. И знаешь, что понял? Следует остерегаться одних мрачных красок. Знаешь, Наденька, сталинщина и всякая тирания – это ужасно! Это очень стыдно! Давай поговорим не о мраке, а о свете. Для меня самый яркий свет – Пушкин. Это самый совестливый человек после Иисуса Христа. Ты моего Пушкина видела?
НАДЯ: Нет.
ИСААК: Ну да… ты такая молодая. Когда праздновали день смерти Пушкина… (неожиданно взрывается) Что тут праздновать?! В такой день нужно плакать! Но у нас в стране любят отмечать чёрные юбилеи. И они объявили конкурс на сто лет после смерти. На три месяца я закрылся от мира в своей мастерской! Никого не хотел видеть. Ко мне приходили – я не разговаривал, закрывал дверь. А я люблю поговорить, люблю людей… я тебя не заболтал?
НАДЯ: Продолжайте, пожалуйста!
ИСААК: Я вылепил, может быть, сорок или… сто портретов Пушкина! Кто их считал? Все разные. Но ведь и Пушкин был разный – он же человек. Приходили люди, кому какой нравился – я дарил. А другие пропали… Семь или восемь, кажется, сохранилось в музеях. Два в Эрмитаже – молодой, только из лицея, и постарше, уже после женитьбы. Мне говорили, на табличках под скульптурами, написана дата моей смерти. По их мнению, я уже умер. Ещё в тридцать седьмом. Они не хотели ничего плохого! Они просто потеряли меня в лагерях. А я вот всё никак не умру…
НАДЯ: Зачем вы так? Давайте не будем о смерти!
ИСААК: Почему бы старому еврею не поговорить о смерти?
НАДЯ: Тогда я отказываюсь позировать!
ИСААК: Какая ты упрямая! Но всё равно придётся поговорить – мой «Умирающий Пушкин» победил на том конкурсе. Он теперь в Пушкинском доме на Мойке. Все говорили, что это лучшая моя работа. Я тоже так думаю. Это было очень хорошо! Потому, что я его почувствовал, понял, как он умирал, как мучился. Я лепил ему лицо и сам плакал. Я думал, что сам заболел. Жена испугалась, послала за доктором… Глупость. Разве можно заболеть от Пушкина? Пушкин был как солнце… Он любил солнце, любил жизнь. Я тоже люблю жизнь. Я всегда читал Пушкина – «Цыганы», «Бахчисарайский фонтан»… (разворачивает станок с эскизом скульптуры) Ну как тебе?
НАДЯ: (с сомнением) Кажется… не очень похоже.
ИСААК: Хочешь похоже – иди в ателье! К фотографу! Самое ценное, в человеке – душа. Она прекрасна. Прекрасное вечно. А вечность – это бессмертие. Еще Леонардо говорил: главная цель портрета – уловить в лице душу. У тебя прекрасная душа. Я вырежу её из этого старого карагача. И ты останешься навсегда молодой. (возбуждаясь) Не ищи в искусстве подобия! Когда я смотрю на живую натуру или работаю по воображению, для меня важна человеческая сущность, характер человека. Именно это я хочу выразить в работе. Когда я работаю, я думаю: это будет моё самое лучшее. А закончу – и мне уже не нравится. Думаю: надо было сделать не так, а так. А портретное сходство – зачем оно? Кому его? Поверь старому еврею, который чего только не повидал на своём веку. Я видел великую славу и ещё более великое одиночество, прошлое потеряло надо мной власть, настоящее перестало волновать. Искусство – моё последнее прибежище. Познать свою собственную сущность – вот бы чего я хотел прежде, чем резец выпадет из пальцев. Чем дольше я вглядываюсь в жизнь и людей, тем сильнее и тревожнее стучит моё сердце. Прожить почти сто лет и не сказать самого главного!..
НАДЯ: А что – главное?
ИСААК: Правда… но как её выразить? …Я давно мечтаю создать скульптуру «Ленин – друг!» (описывая воображаемый портрет) Умное лицо, сияющее внутренним светом… добрый, человечный, отзывчивый, обаятельный… Обязательно с чувством юмора! И обязательно в дереве – оно тёплое… (удовлетворённый «увиденным») Такого Ленина не было!
НАДЯ: Ленину скоро сто лет.
ИСААК: Мне тоже. Я счастливый – получил по почте большую посылку. Посмертную маску Ленина, снятую Альтманом. Большая удача! Не надо романтизировать никого. Даже Ленина. Некоторые из художников-романтиков излучают холодное голубоватое пламя гнилушек. Но гаснут с первыми проблесками трезвого реализма. Ленин – очень большая работа. Я должен подготовиться.
СОНЯ: (заглядывает) Исаак, я приготовила твои любимые тефтели!
ИСААК: Ты видишь? Я работаю!
СОНЯ: А когда бывает так, чтобы ты не работал? Мой руки и приходи. Тефтели остынут и станут невкусными.
ИСААК: Уйди! (Соня исчезает) Когда я был молод, кто-то из мудрецов рассказал мне, что Бог ежедневно творит новый сонм ангелов, которые, исполнив свою хвалебную песнь, погибают в огненной реке. Бедные ангелы, думал я тогда. Счастливые ангелы, говорю я сегодня. За право исполнить хвалебную песнь перед Богом, можно и в огне сгореть. Я смею утверждать это – я старый. Я пою свою песнь так долго, что давно уже пришло время гнать меня со сцены. Моя душа в шрамах, ожогах, но всё ещё жива. То ли огненная река оказалась не такой уж огненной, то ли я оказался для огня несъедобным? Знаешь, Наденька, а ведь ты ангел! Мне кажется, если я потрогаю твою спину между лопаток, там обязательно окажутся крылья.
НАДЯ: (нерешительно поднимается) Простите пожалуйста, а можно я завтра опять приду?
ИСААК: Но ведь ты ещё не ушла.
НАДЯ: Мне надо бежать. Я и так засиделась. Меня муж ругать будет. Да и вас жена зовёт. Я обязательно приду завтра позировать. (торопливо накинув верхнюю одежду, выбегает) До свидания!
ИСААК: Вот оно, еврейское счастье. Стоит ангелу залететь в мою мастерскую… ангел оказывается замужним!(обходит вокруг скульптуры, рассуждая вслух) Этот ракурс недоработан… скульптура должна смотреться с любой точки, постоянно меняясь, иначе это не скульптура, а чурбан… А вот здесь у моей Наденьки будут крылья. Спрячу их под волосами. Если зрителю будет не очень понятно – волосы это или крылья, получится, как в жизни… ведь ангелы так похожи на обычных людей! (обращаясь к залу) Вы знаете, я, наверно, умру. Но и в раю буду работать. Я думаю, что должен обязательно попасть в рай – там же много райского дерева и все ходят голые, можно выбрать хороших натурщиков. Мне их всегда так не хватало на земле. И будет сколько угодно свободного времени. Буду работать! Попробую сравниться с природой, которая сама великий скульптор – она создает такое, чего никакой художник не выдумает. Но вы знаете, я всё равно боюсь умереть. Мне почти сто лет, вокруг меня пустыня – никого из тех, кого раньше знал, не осталось. Тишина такая, что болят виски́. И всё равно боюсь. Знаете, почему? Вдруг рядом со мной похоронят восьмидесятилетнюю старушку? И мне придётся целую вечность лежать с нею вместе! Лежать – ладно. Но, таки, она ещё запретит мне даже смотреть на молоденьких – не то, что лепить! Знаю я этих женщин… И как вы это себе представляете? А? Я лучше подожду. Куда спешить старому еврею? У меня много дерева и много работы придумано. Да, мне здесь очень хорошо. Ко мне приходит молодёжь – посмотреть, как я леплю. Такие смешные! Смотрят и удивляются, что я всё ещё работаю. Чему тут удивляться? Когда-нибудь они тоже станут старыми. Но сейчас им легче поверить в жизнь на Марсе, чем в свои морщины, выпавшие зубы, седые волосы… А ещё ко мне приходят евреи из синагоги и старательно записывают каждое произнесённое мною слово… словно бы я – цадик. Я диктую им книгу о смысле жизни. Жизнь всегда имеет смысл, хоть и кажется, порой, бессмысленной… Ведь даже конец её – обязательно становится чьим-то началом! Всё в природе имеет глубокий смысл и всё правильно придумано. Победа приходит на смену поражению – в тот момент, когда на неё уже никто не надеется. Обида и боль приводят к возрождению души. Несправедливость заставляет задуматься. А что может быть лучше думающего человека? И мне нужно работать. Человеку нужно работать, делать своё дело – в лагере, в тюрьме, всё равно. Тогда он живёт – это тоже природой придумано. Или – Богом… Да, я сейчас много думаю о природе и о Боге, еврейском Боге, от которого я бежал семьдесят лет назад… Мне уже скоро будет сто лет, я постоянно уменьшал себе годы, чтобы не пугать женщин своим возрастом… Слушайте, я так долго живу, так долго… Я каждое утро просыпаюсь, открываю глаза и удивляюсь: неужели я ещё жив?
…Я прожил чистую, вы слышите, очень чистую жизнь.
______
В пьесе использован рассказ Исаака Иткинда «Начало автобиографии»
______
Контактные данные:
boch-tdnl@yandex.ru
8-903-73-73-578 (Дмитрий)
