«Я слышал беспрестанно, как около нас кричали: «Это отвратительная насмешка над Россией, насмешка над правительством! Да как это позволить? Да что скажет народ?» А отчего они кричали? Оттого ли, что в самом деле думали и чувствовали это? Извините! Оттого, чтобы произвести шум, чтобы запретили пьесу, потому что в ней, может быть, отыскали кое-что похожее на самих себя.»
Н.В.Гоголь. Театральный разъезд после представления новой комедии.
«Семен Семеныч. Это пахнет какою-то загадкой.
Первый комический актер[1]. Да как же в самом деле вы не заметили, что «Ревизор» без конца?
Николай Николаич. Как без конца?
Семен Семеныч. Да какой же еще конец? Пять действий; в шести комедия и не бывает. Разве новая побранка в придачу?
Первый комический актер. А, вот наконец догадались сделать этот вопрос.»
Н.В.Гоголь. Развязка Ревизора
Владимир Рыжков
ДЕЛО РЕВИЗОРА
Комедия в двух действиях, повествующая о том, что произошло после того, как из уездного города Nвыехал господин Хлестаков и прибыл настоящий ревизор.
Действующие лица:
Столичные чиновники:
Стрелецкий Петр Демьянович, действительный статский советник, ревизор, приехавший из Петербурга по именному повелению государя
Растревожин Данила Тимофеевич, поверенный по особым поручениям, симпатичный, сообразительный господин лет тридцати
Заморочкин Степан Аркадьевич, помощник поверенного, мещанин, неглупый молодой человек, себе на уме
Судья:
Ляпкин-Тяпкин Аммос Федорович, коллежский асессор, очень сурьезный господин, но с начальством никогда не спорит
Истец:
Сквозник-Дмухановский Антон Антонович, городничий, статный мужчина в летах, хорошо знающий уездную жизнь, но довольно старомоден
Ответчик:
Хлестаков Иван Александрович, молодой дворянин приятной наружности
Свидетели по делу:
Анна Андреевна, жена городничего, женщина добрая, но не без тщеславия
Марья Антоновна, дочь его, барышня осьмнадцати лет, недурна собою
Земляника Артемий Филиппович, надворный советник, попечитель богоугодных заведений, ленивый, разъевшийся, но неглупый господин
Хлопов Лука Лукич, титулярный советник, смотритель училищ, весьма худощавый и трусливый господин, боится даже своей тени
Добчинский Петр Иванович
Бобчинский Петр Иванович } небогатые помещики, как сказано у классика, обычные городские сплетники
А также:
Настасья Петровна – общительная дама приятнее некуда, жена Луки Лукича Хлопова
Уховертов Степан Ильич – частный пристав, готовый исполнить любой приказ начальства
Надзиратель в тюрьме, домашняя прислуга и прочие мелкие людишки.
Действие происходит в середине 1830-х годов, в средней полосе России, в уездном городе N.
Первое действие
Картина первая
Гостиная в доме городничего. Здесь расположились в креслах все, кто отвечает за городское управление: сам городничий, Ляпкин-Тяпкин, Земляника, Хлопов. Перед Земляникой лежат на столике чистые листы бумаги, стоит чернильница. Из конца в конец комнаты важно вышагивает Стрелецкий в вицмундире с золотым шитьем и высоких сапогах.
СТРЕЛЕЦКИЙ: Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам приятное известие. Я уезжаю из вашего города с покойным сердцем. Выслушав все ваши объяснения происшествию, должен доложить, что преступление будет расследовано в самое ближайшее время. И виновные будут наказаны по всей строгости закона.
ГОРОДНИЧИЙ, ЛЯПКИН-ТЯПКИН, ЗЕМЛЯНИКА: (в испуге) Кто!? Мы!?
Хлопов со страху пытается что-то сказать, но у него это не получается.
СТРЕЛЕЦКИЙ: Вы – государственная власть! А власть дана от Бога, и всё, что она делает, делается в угоду господу, царю и отечеству. Власть не может быть виновна априори. Ваши действия правомерны и заслуживают самого полнейшего одобрения. Виновен этот мошенник. Как его?…
ГОРОДНИЧИЙ: Хлестаков Иван Антонович. Тьфу ты, черт! Даже от волнения позабыл, как его по батюшке. Иван Александрович.
СТРЕЛЕЦКИЙ: Да, именно он и будет виновным за всё! Этого вашего Хлестакова необходимо изловить, доставить в здешнюю тюрьму, судить и назначить ему наказание, достойное совершенного им преступления.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Он у меня в Сибирь надолго пойдет, как мошенник из мошенников. Такой срок ему придумаю, каких и на свете не было. Со мною не торгуются. Я – судья или купчишка?
ГОРОДНИЧИЙ: Правильно, Аммос Федорович. В Сибирь его, мерзавца, за все, что он тут натворил! Вот выискался проклятый либерал, мошенник в пятом поколении, разбойник с большой дороги, кровавый убийца и насильник, растратчик казенных денег, иностранный шпиён, фальшивомонетчик, брачный обманщик, изменник отечества и Бог еще знает, в чем он повинен. (сникает) Только ведь где ж его поймаешь? Он уж давно в других краях.
СТРЕЛЕЦКИЙ: (судье) Ну-ка, Аммос Федорович, письмо его покажите!
Ляпкин-Тяпкин вынимает из кожаной папки измятую бумагу, исписанную с двух сторон – письмо Хлестакова, встает, подносит Стрелецкому. Ревизор бегло просматривает письмо.
СТРЕЛЕЦКИЙ: Что же вы так плохо материалы уголовного дела изучаете! Вот тут в конце приписано: «Прощай, душа Тряпичкин… Пиши ко мне в Саратовскую губернию, а оттуда в деревню Подкатиловку.» Вот он сам свое место пребывания и указал. (показывает городничему)
ГОРОДНИЧИЙ: Да как же это! Мы это письмо вслух читали всем собравшимся в моем доме в тот злосчастный день, когда этот мошенник… Ох, и вспоминать-то жутко! И никто внимания не обратил.
СТРЕЛЕЦКИЙ: (судье) Надо внимательней работать с документами.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (кланяется) Виноват, ваше превосходительство. Каюсь! Видит Бог, виноват! Но я исправлюсь. Не судите строго. С одного боку, моя вина, а с другого боку, все ведь глаза потеряли. (садится на свое место)
СТРЕЛЕЦКИЙ: Приказываю вам, Антон Антонович, послать в эту самую губернию вестового с особым предписанием полиции задержать мошенника и доставить под конвоем в здешнюю тюрьму. А я побеспокоюсь, чтоб к вам прислали толкового поверенного из министерства юстиции. Он проведет дознание по этому делу и всё повернет, как надо. Власть оправдает, а мошенника обвинит.
ЗЕМЛЯНИКА: Как же вы всё правильно рассудили, ваше превосходительство. Боже, как правильно! (торопливо записывает, пока не позабыл)
ГОРОДНИЧИЙ: (с восхищением) Ежели б не ваша добрая воля, ваше превосходительство, мы были бы обесчещены до конца дней своих. Несмываемый позор был бы моим угрызением в старости.
Стрелецкий уходит в другой конец комнаты. Все сидящие поворачивают следом за ним головы.
СТРЕЛЕЦКИЙ: На то ревизоров и присылают, чтоб ошибки местной власти исправлять. Заметьте, не наказывать за них, а исправлять. Наказывать власть никак нельзя. Представьте себе только на минуту, ежели я вдруг возьму и вас накажу! Что народ скажет? Не справляется власть на местах, скажет. Вон какие ошибки допускает! Гнать ее, скажет, поганой, скажет, метлой.
ТЯПКИН-ЛЯПКИН: Само собой, скажет, ваше превосходительство! Зубоскалов в нашем отечестве полно. Многие, очень многие возрадуются, что власть наказана.
ХЛОПОВ: (тихо) Либералы проклятущие!
СТРЕЛЕЦКИЙ: Мало того, на императора пятно ляжет. Он ведь власть местную назначал. В святом писании так и сказано: нельзя допустить власть наказывать, иначе народ воспрянет ото сна. Ежели какой чиновник провинился, его никак наказывать нельзя.
ГОРОДНИЧИЙ: (удивленно) А что же с ним делать?
СТРЕЛЕЦКИЙ: Награждать. Ежели виновного чиновника представить к награде, так и ему не столь обидно будет за свою провинность, и народу сразу станет ясно – раз местную власть поощрили, стало быть, она всё делает правильно, нужно и полезно. И успокоится.
ЗЕМЛЯНИКА: (с восхищением) Вот это очень разумно, ваше превосходительство! Боже, как разумно! Просто елей на душу! (торопливо записывает, макая перо в чернильницу)
ГОРОДНИЧИЙ: Давно ждем награду за беспорочную службу, ваше превосходительство. Да не дают…
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Дозвольте полюбопытствовать, ваше превосходительство. А вот ежели какой чиновник уж очень сильно провинился? Скажем, расходовал казенные деньги по своему усмотрению. На веселия и праздники. В своем доме. Или, скажем, на возведение этого самого дома. Вместо того чтоб эти деньги на ремонт больницы пустить. Тут ведь без наказания не обойтись?
СТРЕЛЕЦКИЙ: Конечно, не обойтись. Обязательно наказать нужно. Такое наказание ему дать, чтоб на всю жизнь запомнил, мерзавец.
ХЛОПОВ: На всю жизнь! Батюшки! (крестится)
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Какое же наказание применить в таком случае?
СТРЕЛЕЦКИЙ: Самое суровое, какое только может быть. Назначить на другую должность. Пускай чиновнику будет обидно до слез! Зато все увидят, что высшая власть хоть что-то делает для счастия народа – чиновников с места на место пересаживает. Какое счастье, скажут, что его сняли и в другую губернию направили. Пускай уж лучше там все разваливает. Зато нам покойней.
Он снова проходит в другой конец комнаты. Все собравшиеся снова поворачивают головы следом.
ГОРОДНИЧИЙ: Премного вам благодарен, ваше превосходительство. Век буду за вас и ваших деток молиться, ежели это дело хорошо закончится.
СТРЕЛЕЦКИЙ: Непременно хорошо закончится. Никак иначе! Нельзя допустить, чтобы слухи о бестолковых градоправителях пошли гулять по России.
ГОРОДНИЧИЙ (виновато опускает глаза): Мы не бестолковые, ваше превосходительство. Просто ошиблись немного. В святом писании ведь сказано: кто не ошибается, тот ничего не делает. Я было вначале засумневался. Вроде молод еще чиновник, не по годам должность. Но потом подумал, коль из столицы такого молодого прислали, стало быть, так положено. Может быть, он сын какого-нибудь уважаемого человека. Министра там или председателя палаты. Потому и на такой должности. И сдуру решил, что он – это вы, ваше превосходительство. Бес попутал.
СТРЕЛЕЦКИЙ: Бывает и не такое. Иные чиновники себя не помнят, начальство не признают. Приходится напоминать, кто есть кто. Главное, вот что! О том, что здесь на самом деле произошло, никто в городе не должен знать. Иначе лицо власти пострадает.
ХЛОПОВ: А как же?…
СТРЕЛЕЦКИЙ: Надо все это дело представить как покушение на государственную должность. По этой статье и судить мерзавца. В России мошенников, которые хотят важную должность занять, пруд пруди. Считай, каждый второй – мошенник. Остальные – пострадавшие. Никто даже не удивится.
ЗЕМЛЯНИКА: (записывает и бормочет) … каждый – мошенник… некому и удивляться…
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (привстает) Благодарствую за то, что вы мне статью заранее подсказали, ваше превосходительство. Чтоб мне потом не думать. Не люблю я особо думать. Какую статью начальство прикажет, такую и напишем. Какой срок укажет, такой и назначим.
ЗЕМЛЯНИКА: А ежели слухи о мнимом ревизоре пойдут вовсю гулять по губернии? Насмешников у нас много. А то еще в газете пропишут, чтоб вся Россия узнала. Шелкоперов развелось, как собак нерезаных. Всякий норовит бумагу испортить своими каракулями.
СТРЕЛЕЦКИЙ: Слух о мнимом ревизоре надо уничтожить на корню.
ГОРОДНИЧИЙ: Очень правильное решение, ваше превосходительство. Сам давно хотел. (сникает) Но как это произвесть? Слух – он ведь не человек, не мясная лавка. Это нечто воздушное, неосязаемое. Его и поймать нельзя. Ежели в атмосферный воздух попадет, так уж и не остановить. Как холерная зараза, от человека к человеку передается, и никаким лекарством ее не сбить. Ежели только пороть нещадно…
СТРЕЛЕЦКИЙ: Зачем же пороть? Это устаревшая метода. Только народ озлобите. Прививки-то на что? Надо пустить новый слух, что старый слух выдумка. И второй слух перебьет прежний. Старый слух поднадоел, никому не интересен, а тут новая новость появилася, о которой еще не слыхивали. Народ жаден до новостей. Это отвлекает его от серых будней. (уходит в другой конец комнаты)
ГОРОДНИЧИЙ: (поворачивается к нему) Какой слух пустить прикажете?
СТРЕЛЕЦКИЙ: (подходит) Господа, объявите через доверенных лиц всем жителям вашего города: вначале приезжал младший ревизор, не справился с проверкой, его и отослали обратно. А после него приехал старший, все проверил и серьезных недостатков не нашел. Народ успокоится, поверьте. И возрадуется еще больше, что высшая власть всегда бдит.
ГОРОДНИЧИЙ: (смотрит на него снизу вверх) Так ведь сколько гостей письмо слушало и все, как есть, узнало. Все, что относительно меня написано, Хлестаков, конечно, приврал. Но все, что касается моих подчиненных, это ведь правда.
ЗЕМЛЯНИКА: (возмущенно) Отчего же правда, Антон Антоныч? Разве я похож на свинью в ермолке? Скорее уж на кота. Милый такой, добрый, ленивый кот. Ну, никак не на свинью! Тепереча все за моей спиной так меня и кличут. Я не обижаюсь, пущай называют, но ведь я против неправды возмущаюсь.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: А меня вообще моветоном назвал! Жене так понравилось, что она теперь меня иначе и не называет. Иди, говорит, обедать, Моветон Федорович. Я во французском словаре смотрел. Всего лишь – человек дурного тона. Ну, ежели я горничную по заднему месту шлепну, так сразу и моветон?
ХЛОПОВ: (обиженно) А моя в чем беда? Этот мошенник написал, что я протухнул насквозь луком. Мало того, я его и в рот никогда не беру, так он у меня даже на огороде не растет. И кухарке запрещаю его покупать. Вот же правда! Так нет, иные дамы, кто на том вечере были, стали меня сторониться. Вроде как я чумной какой. Даже обидно.
ГОРОДНИЧИЙ: Согласен, правды тут тоже мало. Но народ ведь не заставишь молчать. Сейчас пойдут языком чесать и перечесывать.
СТРЕЛЕЦКИЙ: Не заставишь. Но попросить можно. Вежливо так попросить. Но строго. Всем вашим гостям, кто присутствовал при чтении письма, прикажите, чтоб рот на замке держали. И пригрозите, что мол, хоть слово из письма мошенника утечет в народ, могут потерять в должности. Поверьте, никто не захочет должностию рисковать.
ГОРОДНИЧИЙ: (радостно встает) Слава тебе, господи, что все так прекрасно разрешилось! Вот что значит, вы – столичный человек, ваше превосходительство. Умеете так просто разрешать непростые ситуации. Где уж нам с нашим провинциальным умишком за такое браться?
СТРЕЛЕЦКИЙ: Власть должна помогать друг другу в меру сил своих. В святом писании сказано: власть превыше всего, она Богом поставлена, а простой человек – раб ейный.
ЗЕМЛЯНИКА: Боже, какие замечательные слова! Мед, а не слова. Даже слаще меда. (записывает)
ГОРОДНИЧИЙ: Осмелюсь предложить, ваше превосходительство. Не сочтите за назойливость. Не хотите ли отобедать, чем Бог послал?
СТРЕЛЕЦКИЙ: (вынимает из кармана золотые часы на золотой цепочке) Да, пора уже! Совсем с вашими делами про стол забыл. Нехорошо это для здоровья внутреннего организма. А после обеда, пожалуй, и ехать можно. А то когда еще из вашего захолустья до столицы доберешься…
ГОРОДНИЧИЙ: Уж мы вас, ваше превосходительство, так попотчуем. Так попотчуем! И всеми дарами, какие есть, отблагодарим на дорожку! Пустым ни за что не отпустим!
Все встают из кресел. Стрелецкий идет к двери. Все услужливо кланяются ему, пропуская вперед. Ляпкин-Тяпкин открывает перед ним дверь. Чиновник с важным видом удаляется. Все по очереди выходят следом. Последним плетется Хлопов.
Картина вторая
Кабинет в доме городничего. Напротив хозяина кабинета сидит в кресле разодетая в красивое платье очень приятная дама тридцати пяти лет, Настасья Петровна Хлопова.
ГОРОДНИЧИЙ: Настасья Петровна, вы ведь на том вечере были с мужем Лукой Лукичом, когда то злосчастное письмо читали?
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Конечно, была! И все слышала. Вы, Антон Антонович, оказывается того… как сивый мерин…
ГОРОДНИЧИЙ: (перебивает) Ничего не оказывается! И хватит вам уже повторять эту глупость!
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: (торопливо) Это не я сказала! Это петербургский чиновник так считает. А ежели он так считает, может быть, так оно и есть. Хотя он и не чиновник вовсе, а так, ни то, ни се, а черт знает что, но ведь петербургский же. Там, в столицах, все лучше нас понимают и видят. Не правда ли?
ГОРОДНИЧИЙ: (раздраженно) Нет, не правда! Иной раз в столицах совсем не видят того, что в уездах происходят. Я вас предупреждаю, Настасья Петровна, ежели вы разболтаете всем про письмо, будут неприятные последствия. Для вас и вашего мужа. Он может в должности потерять. Нам его превосходительство Петр Демьяныч так и приказал. Всем молчать, рта не раскрывать.
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: (торопливо) Вот это приказ! Как же можно рта не раскрывать? Тогда и жить незачем! Простите, Антон Антонович, но человек высшего света для того и создан господом Богом, чтоб только ртом трудиться. Либо из него что-нибудь умное извергать, либо в него что-нибудь вкусное запихивать. Больше человек высшего света ничего делать не должен. Да и не умеет.
ГОРОДНИЧИЙ: (устало) Никто вас не заставляет рот на замке держать. Так сказать, повсеместно. Хотя и это не помешало бы. Вы можете говорить о всяких пустяках. Вот о них и говорите. Не возбраняется.
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: (обиженно) Я о пустяках не говорю. Только лишь о самых важных делах. О знакомых, о свадьбах, о поминках, о детях, о прислуге, об обедах, о платьях, о магазинах, о покупках, о лошадях, о прогулках, о погоде. Какие же это пустяки!
ГОРОДНИЧИЙ: (взрывается) Да говорите о чем хотите! Но умоляю, про письмо мошенника никому ни слова. Вот и все!
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Постараюсь, хотя это будет очень трудно. Так и хочется сказать, само изо рта выскакивает, так на языке и сидит, слетает, как галка с ветки. Невозможно удержаться.
ГОРОДНИЧИЙ: Ради меня! Ради вашего мужа. Ради процветания всего нашего города.
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Что ж, придется молчать! Придется терпеть эту нечеловеческую пытку. Какое насилие над свободой слова! Просвещенная европейская держава. Середина девятнадцатого века. А образованным людям затыкают рот, словно мы живем в средневековье. Кошмар! (спохватывается) Постойте, Антон Антонович, но ведь я уже многим знакомым успела рассказать.
ГОРОДНИЧИЙ: А знакомым скажите вот что! Вначале приезжал младший ревизор, не справился с проверкой, малость загулял и увлекся женским полом, его и отправили назад. Затем приехал старший, всё проверил и недостатков по городскому управлению не нашел. А письмо было шуткой, розыгрышем. Посмеялись и забыли. Пусть этот слух разнесется по всему городу.
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: (возмущенно встает) Вы за кого меня принимаете, Антон Антонович! Я – столбовая дворянка, мои предки при царском дворе служили, и я буду распускать нелепые слухи? Это ниже моего достоинства.
ГОРОДНИЧИЙ: (виновато) Это не моя прихоть, Настасья Петровна, а приказание столичного чиновника с особым предписанием. Государственное дело!
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Вот как! Что ж, тогда придется пасть. Так низко я еще никогда не падала. Ниже нижнего предела. А у вас другого слуха нет, поприличней?
ГОРОДНИЧИЙ: Чем вам этот не нравится?
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Ну что это такое, в самом деле! Младший, старший… Какая-то «Бакалейная лавка Печёнкин и сын» получается, а не ревизоры. Кто мне поверит?
ГОРОДНИЧИЙ: Помните, что в святом писании сказано? Чем нелепее слух, тем более в него верят.
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Учтите, Антон Антонович! Я иду на эту низость только ради вашего хорошего ко мне расположения. (игриво) Кстати говоря, столько уж раз я шла на всякие низости ради вас, а вы всё не цените. На какое еще дно мне нужно упасть, чтобы вы, наконец, меня возблагодарили?
Она подходит, садится к нему на колени, ластится, гладит по волосам. Городничий тает, обнимает ее рукой за талию.
ГОРОДНИЧИЙ: Не волнуйтесь, душа моя, возблагодарю! Вот отправлю жену с дочкой в столицу на зимние каникулы, тогда и…
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Обещанного три года ждут. А я столько ждать не намерена. Приходите ко мне вечерком. Я отправлю мужа к Ляпкину-Тяпкину в карты играть, отошлю прислугу на кухню, и вы спокойно меня возблагодарите. Как в прошлый раз. Вы такой мужественный человек, Антон Антоныч. Не в пример мужу моему. Я его люблю, конечно, но мой Луканчик – такая, прости господи, тряпка и рохля, что слов нет.
ГОРОДНИЧИЙ: Если б не ваши ласки, душа моя, никогда б не видать ему должности смотрителя училищ. А вы говорите, я вас не благодарю!
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Я это помню, Антон Антоныч. Но это было так давно. А за нынешнее вы меня совсем не благодарите. Ну, что вам стоит прийти вечером ко мне в гости? Я вас буду трепетно ждать. Мы пройдем в мою комнату, там такая мягкая постель.
Она обнимает его за шею, целует в щеку. Городничий улыбается, мурлыкает, но вдруг спохватывается, резко выпускает даму из объятий. Она чуть не сваливается с его коленей. Городничий встает, поправляет сюртук.
ГОРОДНИЧИЙ: (сухо) Сегодня никак не могу. Беглеца уж поймали. Должны вот-вот доставить. Надо будет его встретить, как полагается. Прощайте, Настасья Петровна! Простите, дела…
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: (обиженно отходит) Дела у него важнее любви. Надо же! Деспот! Тиран! Царь Ирод! Детоубийца!
ГОРОДНИЧИЙ: (недоуменно) Ну, вы хватили! Чем я детоубийца-то?
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Как же! У нас с вами могли бы детишки родиться. Как минимум, двое. Мальчик Ванечка и девочка Варечка. Такие ласковые, веселые, здоровенькие шалунишки. А вы лишили их жизни своим презрительным отношением ко мне. (хлюпает носом) Теперь они не родятся, не появятся на свет эти крохи, эти милые сердцу существа. (резко) Потому что вы их убили! Уничтожили в зародыше! Их никогда не будет. Никогда! Жестокий, бессердечный убийца детей!
ГОРОДНИЧИЙ: (виновато) Ну, будет, будет вам! Заеду я к вам как-нибудь после поста.
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: (идет к двери) Я ухожу, прощайте навсегда!
Раздается громкий стук в дверь, Настасья Петровна толкает ее, ей навстречу входит частный пристав Уховертов, крепкий малый лет тридцати.
УХОВЕРТОВ: (отдает честь) Дозвольте доложить, ваше высокоблагородие!
ГОРОДНИЧИЙ: Ну что? Есть!?
УХОВЕРТОВ: Так точно! Подозреваемый господин Хлестаков схвачен в Саратовской губернии и доставлен под конвоем в нашу тюрьму. Посажен в одиночную камеру, где прошлого года пребывал один из приезжих офицерОв, подравшихся в гостинице.
ГОРОДНИЧИЙ: Вот и отлично! Ну, тепереча мы с ним побеседуем без посторонних. За всё ответит пред судом божьим, мерзавец!
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: (заносчиво) И вы ответите пред Богом, Антон Антоныч! Как там у Пушкина? «Тираны мира, трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, восстаньте, падшие рабы!»[2] (с достоинством выходит)
ГОРОДНИЧИЙ: (приставу) Не обращай внимания, братец! Дама малость не в себе. Ну, пойдем глянем на этого мошенника попристальней! Руки чешутся разбить его физиогномию, да дворянское звание не позволяет. Был бы он мещанином, убил бы на месте!
УХОВЕРТОВ: Дозвольте, ваше высокоблагородие, заместо вас это самое произвесть! Меня дворянское звание не смущает.
ГОРОДНИЧИЙ: Не смей! И пальцем не трогай! У нас просвещенная европейская держава, а не азиатская деспотия. Должон быть законный суд. Соберем показания свидетелей, устроим судилище, дадим сроку. (злорадно) И без побоев ему прямая дорога в Сибирь лежит.
Городничий хватает шпагу и шляпу, и они с частным приставом выходят из комнаты.
Картина третья
Одиночная тюремная камера. Маленькая каморка, в углу шконка, у стены стол и табурет. На маленьком окошке – решетка. В окно пробивается солнечный свет.
Дверь с лязгом открывается. Чья-то сильная рука, вероятно, это рука судьбы, вталкивает Хлестакова. Молодой человек крайне напуган, он в расхристанной одежде и растрепанных чувствах. Дверь с лязгом закрывается, громко щелкает замок. Хлестаков осматривается, ставит на пол небольшой саквояж, который держал в руке, подходит к шконке, садится. Приподнимает тощий соломенный тюфяк, под ним доска.
ХЛЕСТАКОВ: Что за город такой! Никакого уважения к дворянскому происхождению. И что у них за тюрьмы? Такие же убогие, как гостиницы. Что тот нумер был отвратительный, что этот. Разве можно на этом топчане спать?!
Вскакивает, начинает нервно ходить из угла в угол. Подходит к двери, стучит кулаком.
ХЛЕСТАКОВ: Эй, половой, принеси мне обед! Я есть хочу с дороги! И учти, я не позволю подавать непрожаренное жаркое. Отнесешь обратно! И чтоб лабардан третьим блюдом. Слышишь, половой!
Открывается дверь, входит надзиратель, молодой угрюмый мужик, ставит на стол жестяную миску с баландой и деревянной ложкой. Кладет кусок хлеба. Хлестаков садится на табурет. Черпает ложкой баланду, кусает хлеб.
ХЛЕСТАКОВ: Это что такое? Это у вас суп такой? Тут даже не перья вместо масла, а опилки вместо перьев. Ты просто воды из лужи налил. Унеси обратно! Я этого есть не буду! (жадно глотает) Это не суп (глотает), это какая-то баланда! Как в тюрьме. (глотает) Я не хочу этого, дай мне другого.
НАДЗИРАТЕЛЬ: Другого не будет. Чего всем заключенным дают, то и вам.
ХЛЕСТАКОВ: (быстро доедает все, поднимает миску, сливает последние капли в ложку, глотает) Тащи жаркое и побольше. Я твоей баландой не наелся.
НАДЗИРАТЕЛЬ: (забирает миску) Более ничего нет…
Хлестаков вынимает из кармана ассигнацию, сует ему в руку.
ХЛЕСТАКОВ: Жаркое, и поживее! Ты привык обращаться с другими тут. Я, брат, не такого рода! Со мной шутить не позволю. У меня дядя этот, как его… генерал от артиллерии! Он вам тут порядок наведет! Жаркое неси, говорю! Живо!
НАДЗИРАТЕЛЬ: Слушаюсь!
Он выходит, щелкает замок. Хлестаков ждет немного, затем стучит по двери.
ХЛЕСТАКОВ: Половой! Где жаркое!? Приказываю тебе вернуться! (продолжает стучать)
Щелкает замок. Со скрипом открывается дверь, входят городничий, судья и частный пристав. Хлестаков в испуге отступает назад. Городничий и Ляпкин-Тяпкин с видимым удовольствием смотрят на него. Уховертов взвешивает кулак, примеряясь им поработать.
ГОРОДНИЧИЙ: (с сарказмом) А вот и наш ревизор! Ну, желаю здравствовать, ваше превосходительство!
ХЛЕСТАКОВ: (испуганно) З-з-здрасьте, Антон Антоныч!
ГОРОДНИЧИЙ: Чего вы так стучите? Никак в беспокойстве, что вас одного оставили? Никто взятки не подносит.
ХЛЕСТАКОВ: Я беспокоюсь только, из-за чего меня засунули в эту дыру. Вынули из постели, посадили полуголого в какую-то колымагу и сюда. За что меня так?
УХОВЕРТОВ: За всё хорошее, что вы тут натворили. Мы хорошее страсть как ценим. (примеривается кулаком к физиономии Хлестакова)
ГОРОДНИЧИЙ: (с сарказмом) Позвольте сперва полюбопытствовать, Иван Александрович, как доехали? Не тяжело ли было в дороге? Все-таки вы ехали не на той коляске с тройкой гнедых, что я вам снарядил, а на тюремных дрожках.
ХЛЕСТАКОВ: (успокаивается) Немного трясло, но вполне терпимо. Иной раз такие дороги попадаются, что все внутренности выворачивает. А сейчас ничего, даже заснул в пути, до чего мягко ехали. Позвольте в свою очередь полюбопытствовать, Антон Антоныч, как ваше самочувствие?
ГОРОДНИЧИЙ: До того, как мы с вами снова встретились, скверно себя чувствовал. Цельная стая кошек по душе скребла. А сейчас чувствую себя великолепно! Внутри, знаете ли, отпустило, а снаружи, напротив, всё напряглось.
ХЛЕСТАКОВ: Отчего же напряглось?
ГОРОДНИЧИЙ: От радостной встречи с вами, любезный Иван Александрович.
ХЛЕСТАКОВ: Я тоже очень рад снова вас увидеть. Да я и сам собирался вернуться, как только уладил бы все свои дела в Петербурге. Опять же, невеста меня дожидается. Ваша дочь…
ГОРОДНИЧИЙ: (хватает его за грудки) Ну, это мы еще поглядим, какая она невеста! Кому и кандальная чушка невеста. Отчего же поймали вас в Саратовской губернии? Совсем в стороне от столицы.
ХЛЕСТАКОВ: (испуганно) Заехал погостить ненадолго к другу детства, с которым мы вместе обучались в знаменитом Царскосельском лицее. Давно не видались, вот и заехал.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Уж не с Пушкиным ли вы там обучались? Может быть, за одной партой сидели? На дружеской, так сказать, ноге.
ХЛЕСТАКОВ: Не пришлось. Он постарше меня. На другом курсе учился. Это мы потом познакомились. На балу у императора.
ГОРОДНИЧИЙ: (выпускает Хлестакова) Помню, помню, вы рассказывали. И про то, как департаментом управляли, и про то, как с министром иностранных дел в вист играли. Знаете ли, многие вам поверили. Даже я, признаться, поверил вашим россказням. Хотя за свою жизнь стольких пройдох и мошенников повидал, что их за версту вижу. А вот вас не разглядел. Старею, видать.
ХЛЕСТАКОВ: Вы что же, Антон Антоныч, полагаете, что я пройдоха?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Пройдоха и есть! Вас зачем сюда привезли, как думаете? Чтоб лабарданом угощать? Вас судить будут! Лично я буду вам приговор выносить, как судья здешнего суда. И поверьте, не поскуплюсь. Отвешаю вам по полной.
ХЛЕСТАКОВ: (меняется в лице) За что же меня судить, господа, помилуйте!? Что я такого натворил, за что можно судить?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Ну, завсегда можно найти, за что судить. В святом писании сказано: была бы статья, а человек найдется.
УХОВЕРТОВ: Человек уже есть, а статью подобрать раз плюнуть.
ГОРОДНИЧИЙ: Вы, Иван Александрович, не обычный пройдоха. Вы на государственную должность покусились. Пытались занять место важного чиновника без всяких на то полномочий.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: А это преступление в Уложении о наказаниях свода законов от одна тысяча восемьсот тридцать третьего года[3] стоит между растратой казенных денег и изменой отечеству. За первое у нас полагается интересная поездка в Сибирь на казенный счет, за второе – плетеный галстух на шею. Вот сами и поразмыслите, что вам больше подойдет!
ХЛЕСТАКОВ: Вздор! Я не хотел ничьего места занимать, поверьте, господа! Вы меня сами приняли за важного чиновника. Уж не знаю, почему! Наверное, восхитились моим петербургским костюмом, моими манерами и обхождением. Я ведь знаю в этом толк! Меня в Петербурге всем в пример ставят. Генерал Сумасбродов так и говорит: «Какие же у тебя манеры изысканные, Иван Александрович! Сам бы поучился у тебя таким манерам, да государственные дела много времени отымают.» Вот, ей-богу, я не вру!
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Так вы что же, с генералом Сумасбродовым лично знакомы?
ХЛЕСТАКОВ: Мы с ним в некотором роде родственники. Как-то тетка моей матери что-то такое его отцу или отец его что-то такое моей матери. Об этом знает маменька моя, это их дело. Короче говоря, он мой дядя. (заносчиво) Я вот напишу дяде генералу, в какую дыру его племянника засунули, он сюда цельный артиллерийский полк пришлет. Поставят пушки, нацелят на ваш дом, да и разнесут его в щепки. У него это быстро делается! Он в отечественную войну всю французскую флотилию разбил вдрызг.
Городничий и Тяпкин-Лапкин испуганно переглядываются.
ГОРОДНИЧИЙ: (виновато) Так вы правду говорите? Или снова…
ХЛЕСТАКОВ: (принимает важную позу) Я, некоторым образом, дворянин, и слова мои имеют некую цену. Ну, приврал я чуть-чуть, когда вы меня своей неказистой мадерой напоили, раззадорился пред женщинами. Ведь у меня легкость в мыслях необыкновенная. А то вы никогда спьяну не привираете, господа! Ох, и приятные надо сказать, во всех отношениях в вашем доме женщины живут, Антон Антонович. Особливо Марья Антоновна, такая, надо сказать, прелесть барышня. А в остальном, все мои слова – сущая правда. Хотите верьте, хотите нет!
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Мы верить не будем. Мы будем поверенного из Петербурга ждать. Он дознание по вашему делу вести будет. С одного боку, может быть, вы и не виновны, а с другого боку виновны и еще как.
ГОРОДНИЧИЙ: (с сарказмом) Ваш, так сказать, непосредственный начальник, старший ревизор Петр Демьянович Стрелецкий, обещал нам его прислать незамедлительно. Как приедет, начнет во всем разбираться, что в ваших словах – истинная правда, а что – истинное вранье. А до той поры придется вам, Иван Александрович, в этой гостинице пожить. (осматривает камеру) Здесь, конечно, не очень уютно, холодно, кровать жесткая и на окне решетка, зато обед по расписанию. Прямо из ближайшего трактира. Не обессудьте!
ХЛЕСТАКОВ: А повеселее нумера нет? С видом на базарную площадь. А то ведь я тут со скуки помру. Не могу я жить, когда до смерти скучно. Даже в карты сыграть не с кем. Если, например, забастуешь тогда, как нужно гнуть от трех углов…
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Поверенный с вами сыграет, Иван Александрович. Но у него на руках всегда выигрышный расклад будет. Вы много проиграете. Это я вам обещаю.
ГОРОДНИЧИЙ: Желаю здравствовать! Хотя бы до суда.
Уховертов открывает дверь. Городничий и Ляпкин-Тяпкин выходят. Дверь со скрипом закрывается. Хлестаков решительно садится за стол, достает из своего саквояжа лист бумаги, перо и чернильницу. Отворачивает с нее крышку.
ХЛЕСТАКОВ: Раз они так со мною, буду писать генералу! (макает перо, пишет и бубнит под нос) Дорогой и милый мой дядя Петр Алексеевич! Представьте себе, забросила меня судьба снова в этот уездный городишко, о котором я вам рассказывал. Сижу я в здешней тюрьме, в самых скверных условиях проживания, какие только можно представить… (перестает писать) Вот, черт возьми! Это же я всё про дядю наврал. (думает) Или не наврал?
Он откладывает перо, встает, ходит по камере.
ХЛЕСТАКОВ: (мечтательно) А хорошо бы и в самом деле иметь дядю генерала. Приехал бы он сейчас сюда, да и показал бы всем этим городничим и судьям, как надо с его племянником обращаться. И засунул бы этого судью в эту камеру! (хлопает себя по лбу) Вот дурья голова! Напишу-ка я письмо генералу, а они на здешней почте увидят адрес и испугаются. Непременно испугаются!
Быстро пишет дальше, сует лист в конверт, запечатывает сургучом от свечки, стоящей на столе. Пишет сверху адрес.
ХЛЕСТАКОВ: В Санкт-Петербург, в Главный штаб, его высоко-превосходительству генералу от артиллерии Петру Алексеевичу Сумасбродову лично в руки. Писано его родным племянником Иваном Хлестаковым.
Встает, стучит по двери.
ХЛЕСТАКОВ: Половой! Дело есть!
Щелкает замок, открывается дверь, входит надзиратель. Хлестаков отдает ему письмо и ассигнацию.
ХЛЕСТАКОВ: Живо отнеси на почту!
НАДЗИРАТЕЛЬ: Слушаюсь! (забирает письмо, выходит)
Картина четвертая
Дорогой нумер в гостинице. Растревожин стоит у окна, смотрит на улицу. Он в щеголеватом костюме по самой последней петербургской моде. Его помощник Заморочкин разбирает вещи из открытого саквояжа, укладывает в одежный шкаф.
РАСТРЕВОЖИН; Ну, и скверный городишко! Серость, грязь, пыль. Скука смертная! Небось, и приличного трактира нет! И это у них базарная площадь!? Да в Питере на Сенной такой базар, что ни конца, ни края не видать.
ЗАМОРОЧКИН: А в Гостином дворе базар поболе будет. Чем только не торгуют. Глаза разбегаются, руки сами за кошельком тянутся.
РАСТРЕВОЖИН: Немудрено, что здесь такие вещи случаются. Поди, столичного жителя видят раз в десять лет. Потому и считают каждого проходимца за важную персону.
ЗАМОРОЧКИН: Само собой, ваше-ство! Где же им столичного жителя увидать? Кто приедет, сразу, поди, цельная толпа любопытных набирается на него поглазеть.
РАСТРЕВОЖИН: Толпы пока не видать. Ты хозяину гостиницы сообщил исподволь, что я – поверенный из Петербурга?
ЗАМОРОЧКИН: А как же! Он у меня полчаса выспрашивал, кто мы, да зачем сюда пожаловали, а я все не говорю и не говорю. Пока он не побелел с отчаяния, я не сообщил. Надеюсь, городничему уже донес.
РАСТРЕВОЖИН: Что-то нет никого.
ЗАМОРОЧКИН: Надо было нам самим к ним пожаловать и доложиться о прибытии.
РАСТРЕВОЖИН: Ты ничего не смыслишь! Поединок начинается до его начала. Подследственный ждет нашего появления, а мы всё не идем. Он поймет, что мы уверены в своих силах и дело будем расследовать обстоятельно. И подследственный занервничает. А когда он нервничает и суетится, расколоть его проще простого. Сам ведь знаешь!
ЗАМОРОЧКИН: Стало быть, он не нервничает. И ему наплевать, как мы будем расследовать.
РАСТРЕВОЖИН: Ошибаешься, брат! Вон, коляска какая-то подъехала! Местные чины из нее выбираются. Ну вот, Степан Аркадич, мы с тобой его уже переиграли. Никогда не надо первым начинать партию.
В дверь стучат. Заморочкин подходит, открывает.
В комнату входят городничий и судья. Растревожин отходит от окна к ним навстречу.
ГОРОДНИЧИЙ: Желаю здравствовать!
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Всякого здоровья и благополучия!
РАСТРЕВОЖИН: Мое почтение…
ГОРОДНИЧИЙ: Разрешите представиться? Градоначальник здешнего города Антон Антонович Сквозник-Дмухановский. (кивает)
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Судья здешнего уездного суда, коллежский асессор Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин. (делает кивок)
РАСТРЕВОЖИН: Очень рад знакомству! Позвольте и мне. Поверенный по особым поручениям, статский советник Данила Тимофеевич Растревожин. (показывает на помощника) А это мой помощник, коллежский секретарь Степан Аркадьич Заморочкин. Намеревался после обеда доложиться вам о прибытии, да вы меня опередили.
ГОРОДНИЧИЙ: Обязанность моя, как градоначальника, принимать важных гостей с почетом и уважением. Как только мне доложили об вашем приезде, не мог стерпеть, чтоб не нанести вам визита.
РАСТРЕВОЖИН: Садитесь, господа! Как говорят в народе, в ногах правды нет. Хотя чаще бывает так, что в головах ее не найдешь.
Все рассаживаются в кресла.
ГОРОДНИЧИЙ: Очень приятно с вами познакомиться, Данила Тимофеич! Вижу, вы человек деловой и ответственный. Позвольте узнать, как поживает его превосходительство?
РАСТРЕВОЖИН: Вы про какое превосходительство изволите спрашивать?
ГОРОДНИЧИЙ: Про Петра Демьяновича Стрелецкого! Это ведь он приезжал в наш город в качестве ревизора и пообещал прислать сюда поверенного, чтобы тот разобрал все наше дело на месте. Разве Петр Демьяныч вам не рассказывал?
РАСТРЕВОЖИН: Как же, как же! Прекрасно поживает Петр Демьяныч! Он мне все рассказал про ваш замечательный город и про ваш необычный случай. И поставил предо мною нужную задачу. Я потому спросил, что в моих хороших знакомых почитай с десяток их превосходительств числится. Один – Петр Демьяныч, другой – генерал от инфантерии Тугодумов, третий – заместитель министра юстиции Чардынцев, четвертый – обер-прокурор верховной коллегии Коромыслов, пятый – директор департамента внешней торговли Забалуев, шестой уж и не упомню кто. Когда в высшем свете Петербурга вращаешься, постоянно на их превосходительств наталкиваешься.
ГОРОДНИЧИЙ: (немного напуган) П-п-полагаю… в Петербурге все друг с дружкой знакомы. Столько балов, столько общих интересов, столько разных мест, где можно с их превосходительствами знакомства завесть.
ЗАМОРОЧКИН: Просто по улице пройти нельзя, чтоб какому-нибудь превосходительству на ногу не наступить.
РАСТРЕВОЖИН; Именно так, уважаемый Антон Антонович! Кстати, пока не позабыл. (вынимает из папки бумагу с печатью и вензелями) Вот подтверждение моих полномочий. Подписано самолично министром юстиции Дмитрием Васильевичем Дашковым.4 Не сочтите за труд ознакомиться.
Протягивает бумагу городничему. Тот показно отворачивается.
ГОРОДНИЧИЙ: Ну что вы, ваше превосходительство! Как можно-с! Не буду же я проверять у вас документ. Ни за что на свете! Ежели такой уважаемый человек, как его превосходительство Петр Демьяныч, прислал к нам поверенного, которому он вполне доверяет, то его ручательства сверх всякой меры. Тут и проверки не нужно.
РАСТРЕВОЖИН: А вы все-таки посмотрите. Не будем отступать от порядка. Документ всегда нужно смотреть. Сейчас такие времена, что любой может представиться кем угодно. Господи, кому я это говорю!
Городничий берет бумагу, бегло читает, возвращает.
ГОРОДНИЧИЙ: Всё в высшей степени восхитительно! Особливо меня порадовала гербовая печать. Позволю себе заметить, гербовая печать, стоящая на документах, вызывает у меня приступ неизъяснимой гордости и патриотического умиления. (смахивает слезу) Я бесконечно горд, что так же, как и вы, ваше превосходительство, служу государству российскому.
РАСТРЕВОЖИН: Ну, зачем это чинопочитание? Давайте по-простому. Еще раз назовете меня превосходительством, я, пожалуй, обижусь. Мы с моим неизменным помощником в меру скромных сил наших служим правосудию. А для правосудия, как вы, наверное, знаете, все люди равны.
ГОРОДНИЧИЙ: Независимо от сословия?
РАСТРЕВОЖИН: Может, вас это и сильно удивляет, но это так.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Совершенно с вами согласен, ваше… Данила Тимофеич. Правосудие должно беспристрастно судить людей, невзирая на чины и звания. С завязанными, так сказать, глазами.
ГОРОДНИЧИЙ: Отчего же с завязанными, Моветон… тьфу ты черт, ведь прицепится же! Аммос Федорыч? По моему глубокому убеждению, правосудие должно судить людей выборочно. Дворян и помещиков оправдывать, прощать им прегрешения противу закона, а простой люд – в каторгу. Там ему самое место.
ЗАМОРОЧКИН: (в сторону) А кто работать будет, ежели всех в каторгу?
РАСТРЕВОЖИН: Согласен, иногда правосудию стоит подсмотреть сквозь повязку! Не так ли, уважаемый Аммос Федорович? Иначе оно и не разглядит ничего.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: С одного боку, повязка нужна, а с другого боку, в некоторых особых случаях, повязку необходимо снимать. Когда преступник изобличен полностью и преступление его очевидно для всех. Вот как, скажем, преступление мошенника Хлестакова.
РАСТРЕВОЖИН: Не всё так просто, Аммос Федорович! Чтобы разобраться в этом непростом деле, нужно рассмотреть его со всех сторон, допросить всех свидетелей и собрать все необходимые доказательства. И только на основании всего собранного материала можно судить о роли каждого из участников происшествия.
ЗАМОРОЧКИН: (хмуро) Может статься, преступник окажется совсем другой.
ГОРОДНИЧИЙ: (бледнеет) Согласен с вами, Данила Тимофеевич, нужно досконально разобраться. Но мне помнится, Петр Демьяныч обещал, что будет разбираться дело о мошенничестве. Только лишь о мошенничестве. Зачем же трогать уважаемых людей?
РАСТРЕВОЖИН: (добродушно) Никто их трогать не будет. По уставу процессуальной проверки положено допросить всех свидетелей. Дело ведь надо заполнить материалом для представления в суд. И потом составим всё так, что мошенник будет изобличен. Не сумневайтесь!
ЗАМОРОЧКИН: Уж мы так его изобличим, что мало никому не покажется!
ГОРОДНИЧИЙ: (успокаивается) А я было переволновался, что вы и меня прицепите к этому делу в виде обвиняемого. Но я всего лишь исполнял свой долг. Стоял на страже интересов государства. Помогал правосудию изобличать преступника.
РАСТРЕВОЖИН: В этом никто не сумневается, уважаемый Антон Антонович.
ГОРОДНИЧИЙ: (радостно улыбается) Не сочтите за навязчивость. Не хотите ли, господа, отобедать в моем доме, чем Бог послал. Уж мы вас так попотчуем, так попотчуем.
РАСТРЕВОЖИН: Мы хотели пообедать в каком-нибудь трактире. Но раз вы приглашаете, Антон Антонович, не смею вам отказать. Как вы, Степан Аркадич, не против?
ЗАМОРОЧКИН: С моим превеликим удовольствием. Лишь бы кухня была достойной.
ГОРОДНИЧИЙ: Да упаси вас Бог, обедать в наших трактирах! Грязь, смрад, духота. В наши трактиры лучше даже не заходить. Я даже не понимаю, как там люди едят. Блюда такие отвратительные, что после них только до ветру бегать. А народ ест, нахваливает и еще просит. Какой же дремучий у нас народ, доложу я вам. Ему чем хуже делаешь, тем ему все более нравится.
РАСТРЕВОЖИН: Почему бы вам, Антон Антонович, не завести приличного ресторана? Чтоб люди высшего общества и состоятельного звания могли с шиком посидеть и вкусно пообедать. Ведь в вашем городе наверняка такие найдутся.
ГОРОДНИЧИЙ: Непременно найдутся! В нашем городе много всякого разного высшего общества. Иной раз даже и не разберешь, высшее оно общество или какое иное. Но простите, я недопонял, как вы это самое назвали?
РАСТРЕВОЖИН: Ресторан. Был я нынешней весной в Париже в свите министра юстиции…
Городничий и судья вытягиваются во фрунт.
ТЯПКИН-ЛЯПКИН: Самого министра! Господи боже мой! С какими людьми рядом стоим!
РАСТРЕВОЖИН: Так в Париже эти самые рестораны натурально на каждом шагу. Ежели переводить с французского, так ресторан5 – это просто подкрепляющая кухня, по-русски, забегаловка. Но вы ведь знаете этих французов, они могут из обычной забегаловки устроить черт знает что. И понатыкают свои рестораны по всему миру, как будто их об этом кто-то просил. Вот почему русские свои трактиры никуда не тыкают?
ГОРОДНИЧИЙ: Потому как самим в трактиры заходить противно.
РАСТРЕВОЖИН: Вот-вот, Антон Антонович! Русский свое родное презирает и считает ничтожным, а все заграничное обожает до колик. Даже родную речь так исковеркает иностранными словами, что порою сам ее не понимает. Так уж русский человек устроен, и ничем его не переделаешь. Ну, что ж, пошли в трактир…
ГОРОДНИЧИЙ: Ни в коем разе, ваше… Данила Тимофеич! Домашняя кухня – самое лучшее, что есть на свете! У меня отменные повара дома трудятся. Зашел я раз с проверкой в трактир, что вот тут рядом, на базарной площади, а там такие деликатесы, пальчики оближешь. Нет, думаю, за что простому народу деликатесы? Не заслужил он этого. Ну, я, натурально, поваров к себе в дом забрал. А в трактире пускай уж по-простому кашеварят. Потому я вам и не советую в этот трактир заходить. Все блюда там – истинная гадость.
РАСТРЕВОЖИН: И отчего вы так народ не любите, Антон Антоныч?
ГОРОДНИЧИЙ: А за что же его любить прикажете? Почитай, наш народ большею частию – мошенники, воры, дармоеды, бездельники и лежебоки. Возьмите первого попавшего из народа, да рассмотрите его хорошенько. Ежели он до этого ничего не украл, так потом непременно украдет. А если честно трудится, так через силу, без особого усердия, и всё мечтает, как бы пораньше кончить, каши налопаться, на печь забраться, да поспать. Это ж какое мужество надо иметь таким ленивым и ненасытным народом управлять!
ЗАМОРОЧКИН: Какой вы мужественный человек, Антон Антоныч! Ой, какой мужественный!
РАСТРЕВОЖИН: Раз уж зашел такой разговор. Вот в Европах все трудятся добросовестно, с радостию, и никто на печи не лежит.
ГОРОДНИЧИЙ: Это всё потому, что там начальство почитают. Чего оно прикажет, все тут же исполняют с удовольствием и старанием. Вот какой послушный народ живет! Не то, что у нас, в России, одни лентяи и бездельники.
РАСТРЕВОЖИН: Вы будете удивлены, Антон Антонович, но в Европах начальства нету совсем. Весь народ сам по себе трудится, сам на себя и для собственного удовольствия. Только налоги платит в казну и всё. Конечно, есть наемные работники, но ежели им хозяин не по нраву, они к другому идут. Никто их не неволит.
ГОРОДНИЧИЙ: (удивленно) Как же такое может быть!? Зачем ж народу трудиться в таком случае? Кто же его заставит трудиться, окромя начальства и помещика?
РАСТРЕВОЖИН: А никто не заставляет. Некому заставлять. Потому и трудятся с удовольствием.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Позвольте заметить, ваше превосходительство, вы весьма вольнодумные идеи высказываете. Как же можно трудиться без принуждения? Да еще и с удовольствием. В святом писании сказано: всякий труд является повинностию.
РАСТРЕВОЖИН: Ну, порою в святом писании совсем не то читают, что там написано. Вы бы побольше к чаяниям народа прислушивались, глядишь, лучше бы дела пошли.
Городничий удивленно смотрит на него, переглядывается с судьей.
ГОРОДНИЧИЙ: Зачем же народ слушать? Что он сказать может, окромя вранья? Дай ему свободу слова, так он, пожалуй, и до бунта договорится. А там и на власть императора посягнет. Ни в коем разе ему нельзя слова давать! Наш народ по своему крайнему либерализму не вселяет к себе особенного доверия в отношении благонадежности.
РАСТРЕВОЖИН: Простите, господа, размечтался. После этих Европ такой сумбур в голове. Всё тянет к свободам поближе. Что же, идемте?
ГОРОДНИЧИЙ: Да, пожалуй!
Все выходят.
Картина пятая
Гостиная в доме городничего.
Здесь присутствуют городничий, Ляпкин-Тяпкин, Земляника, Хлопов, Бобчинский и Добчинский. Растревожин сидит в кресле, все стоят вокруг него. Заморочкин находится поодаль.
ГОРОДНИЧИЙ: (обводя всех рукою) Вот и собрались все, кто принимал участие в этом деле. Нет только почтмейстера Шпекина. Но я отправил его в отставку.
РАСТРЕВОЖИН: За что же, позвольте узнать?
ГОРОДНИЧИЙ: Можете себе представить, Данила Тимофеевич, он вознамерился читать чужие письма. Допустил нарушение должностных обязанностей.
ЗЕМЛЯНИКА: Антон Антонович, вы ведь сами просили его, чтоб он читал письма ревизора.
ГОРОДНИЧИЙ: Упаси Бог! И намека ему не давал на то, чтоб читать. Я просил его только доложить, ежели будет послано письмо от ревизора.
ДОБЧИНСКИЙ: Это почтмейстер виновен в безобразиях, несомненно. Не вскрыл бы он письма, ничего бы не случилось. Всё было бы спокойно и благополучно, как прежде.
БОБЧИНСКИЙ: Вечно вы всё путаете, Петр Иваныч! Не в письме дело-то! Куда настоящего ревизора девать прикажете? Все бы и так узнали, что перед ним был мошенник.
ДОБЧИНСКИЙ: Это вы путаете, Петр Иваныч! Антон Антонович не стал бы докладывать ему об мошеннике, и всё было бы шито-крыто.
БОБЧИНСКИЙ: Как бы он не стал докладывать, когда всем всё и так известно? Об этом уж которую неделю весь город толкует. Как придешь на базар, только и слышно: ревизор ненастоящий, сивый мерин, да сивый мерин!
ГОРОДНИЧИЙ: (взрывается) Да замолкните вы, сплетники городские! Болтуны проклятые! Колпаки недошитые! Сороки короткохвостые! И эти…
ЗЕМЛЯНИКА: (подсказывает) Сморчки толстобрюхие!
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (добавляет) Трещотки трактирные!
ГОРОДНИЧИЙ: Вот именно! Скажете еще хоть слово, я попрошу вас удалиться. (Растревожину, извиняясь) Вы видите, Данила Тимофеич, с каким народом приходится иметь дело. Никакого терпения не хватит. Поседеешь раньше старости.
РАСТРЕВОЖИН: Понимаю, понимаю. Всяк намерен свое мнение высказать, всякому хочется об себе заявить.
Бобчинский и Добчинский отходят в сторону, продолжая негромко спорить между собою.
Входят Анна Андреевна и Марья Антоновна.
Растревожин вскакивает с кресла.
АННА АНДРЕЕВНА: Ну, вот, Антоша, опять ты кричишь, словно пьяный боцман на корабле!
ГОРОДНИЧИЙ: Осмелюсь представить вам, Данила Тимофеевич, семейство мое: жена Анна Андреевна и дочь Марья Антоновна.
РАСТРЕВОЖИН: (кланяется) Я безмерно счастлив, сударыни, что имею удовольствие вас лицезреть. Служба наша ответственна и скучна, и с особами женского пола мы редко имеем дело. Поэтому всякая встреча с приятными во всех отношениях дамами для меня сущее наслаждение.
ЗАМОРОЧКИН: А для меня-то какое! Мечтаешь дам увидать, а тебе одних господ подсовывают.
АННА АНДРЕЕВНА: Нам еще более приятно видеть таких важных особ.
РАСТРЕВОЖИН: Помилуйте, сударыня, совершенно напротив: нам это намного приятнее. (внимательно смотрит на Машу) Особливо дочь ваша несказанно хороша. Давненько не встречал я в уездных городах такой удивительной красоты.
Марья Антоновна смущенно опускает глаза.
АННА АНДРЕЕВНА: Не смущайте барышню, Данила Тимофеич, Машенька еще юна и целомудренна. Был у нее всего один жених, да и тот весь вышел. Прошу покорно садиться!
Растревожин садится. Анна Андреевна и Марья Антоновна садятся в соседние кресла.
АННА АНДРЕЕВНА: Скажите, любезный Данила Тимофеевич, как вам показался наш городок после Петербурга?
РАСТРЕВОЖИН: Чрезвычайно приятным. Такой милый, уютный, чистый город. Я вообще очень люблю провинциальные городки. В них жить намного покойней, чем в шумной и грязной столице, с толпой людей, постоянно снующей по улицам, с потоком карет, едущих в обе стороны.
ЗАМОРОЧКИН: Иной раз не обернешься, точно под карету угодишь.
МАРИЯ АНТОНОВНА: В самом деле? Неужто так неприятно жить в столице? Я бы ни за что не отказалась…
РАСТРЕВОЖИН: Весьма неприятно. Я даже позволю себе помечтать переехать когда-нибудь сюда, в ваш тихий, уютный, живописный городок, да и зажить здесь с семьею и детишками, коих у меня пока еще не имеется.
ЗАМОРОЧКИН: (в сторону) И не будет никогда. Какие детишки с такою жизнию? Одни разъезды…
МАРЬЯ АНТОНОВНА: (смущенно) Вы, Данила Тимофеич, вероятно, слишком занятой человек, потому и не обзавелись семейством?
РАСТРЕВОЖИН: Не скажите, любезная Марья Антоновна. На семейство времени у меня нашлось бы в избытке. Да не встретил я еще ту прекрасную барышню, которая составила бы мое счастие. Вот ежели встречу ее, непременно обзаведусь.
АННА АНДРЕЕВНА: (оживляется) Но ведь ее можно встретить не только в столицах и заграницах, но и в провинции? Не правда ли?
РАСТРЕВОЖИН: Несомненно, любезная Анна Андреевна. Мое мнение таковое, что в провинциях барышни обладают более высокими душевными качествами, нежели в столице.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Ах, как бы мне было приятно пожить в столице! Тьфу на них, на эти душевные качества. Я бы пожертвовала всеми ими, лишь бы очутиться в Петербурге. Наш городок – скучный, бестолковый, пыльный. Такая тоска. Только и есть развлечение, что приезжие.
АННА АНДРЕЕВНА: (дочери) Ну вот: как знала, что даже здесь будешь спорить! Говорят тебе, в столице жить неприятно, стало быть, так и есть. Вот пред вами, Данила Тимофеич, гостил у нас один чиновник из Петербурга. Так он жизнь в столице расписывал, как роман! И про балы, и про суп из Парижа, и про вист с посланниками. Так Маша и с ним принималась спорить, что якобы не он написал «Юрия Милославского».
РАСТРЕВОЖИН: Выходит, Марья Антоновна – единственная из всех, кому хватило смелости перечить высокопоставленному чиновнику. И только она одна читает книги. (смотрит на Машу с уважением)
ГОРОДНИЧИЙ: (жене) Душа моя, Данила Тимофеич как раз и приехал, чтобы разбираться с деяниями твоего чиновника из Петербурга. Вот он и выяснит, что этот чиновник написал и под чьим именем.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: (с надеждой) Что же он, вернется к нам?
АННА АНДРЕЕВНА: Непременно обязан вернуться. Он же обручился с Машей. И ежели он порядочный человек…
ГОРОДНИЧИЙ: Снова она лезет мне в глаза с этим обручением! Тебе же говорят, душа моя, что он не порядочный человек. Он уж вернулся к нам, да что с того!
АННА АНДРЕЕВНА: Как, он уж вселился в гостиницу!?
ГОРОДНИЧИЙ: Конечно, вселился, да только не в ту гостиницу, в какую хотел. Он доставлен под конвоем и сидит в одиночной камере нашей тюрьмы. Осталось получить его признание, что он покушался на государственную власть. Не признается, я ему все зубы выбью. (показывает всем сжатый кулак)
МАРЬЯ АНТОНОВНА: (радостно) Так можно к нему на свидание сходить? Так хочется с ним повидаться!
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Вне всякого сомнения, Марья Антоновна. Я выпишу вам пропуск, когда пожелаете.
АННА АНДРЕЕВНА: Вот еще вздумала! Негоже тебе по тюрьмам шастать.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Но, маменька, он ведь мой жених.
ХЛОПОВ: Жених в тюрьме! Батюшки мои! (крестится)
ГОРОДНИЧИЙ: (взрывается) Боже ж ты мой! Я же вам говорю, он – первостатейный мошенник. Я уж на него подал иск! Его судить будут после того, как Данила Тимофеевич допросит всех свидетелей и дело в суд представит. А уж там Моветон Федорыч определит, где и сколько ему дальше проживать.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Двадцать лет в Сибири уж я ему обеспечу с вашего позволения, Антон Антоныч. Никак не меньше! Я человек добрый, никому никогда много не присуждал, но ежели меня разозлить…
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Я за ним в Сибирь пойду!
АННА АНДРЕЕВНА: Тоже мне, невеста декабриста выискалась! Помолчи лучше.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Русские женщины сильные духом, маменька. Все это знают.
РАСТРЕВОЖИН: Не сочтите за нескромность, но между прочим говоря, я в деле декабристов принимал самое непосредственное участие. Рылеева лично допрашивал. Пестеля опять же. И даже Муравьева-Апостола. Всегда, когда какое-то необычное дело, требующее напряжения умственных усилий, за мной посылают. Никак не могут без меня обойтись.
ГОРОДНИЧИЙ: В самом деле?
РАСТРЕВОЖИН: Натурально! Помните, господа, дело князя Безумнова?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Никак нет, ваше превос… Данила Тимофеич! Все уголовные дела по «Вестнику прокуратуры» изучаю, но об таком деле не слыхивал.
Все удивленно слушают.
РАСТРЕВОЖИН: Ну как же! Князь Безумнов убил на дуэли поручика Дерецкого. Об этом весь Петербург почитай месяца три говорил, пока дело тянулось.
ГОРОДНИЧИЙ: Не слышали-с.
РАСТРЕВОЖИН: А дело вот в чем! Князь Безумнов – молодой, образованный, галантный, умный человек, хоть и бретёр. И вот он повздорил с этим поручиком из-за графини Тихомирской, в которую оба влюбились до потери сознания. Через три дня они стрелялись, и князь с первого выстрела уложил поручика наповал.
АННА АНДРЕЕВНА: Какой меткий! Как ему это удалось?
РАСТРЕВОЖИН: Поскольку дуэли особым указом императора6 запрещены, князь всегда говорил, что в России всё сто раз меняется. Сейчас, говорил, запретили, а завтра разрешат. Так надо, говорил он, постоянно глаз тренировать, чтобы потом, когда снова разрешат, тут же начать со всеми стреляться. Так сказать, наверстывать упущенное.
ХЛОПОВ: Так прямо и говорил!? Батюшки мои! (крестится)
РАСТРЕВОЖИН: Вот он и дострелялся! Что же теперь с бедным князем сделают? Натурально, сошлют на Кавказ. Вы бы знали князя! Он и дня не может прожить без дамского общества, веселой компании, разных развлечений и балов. Для него Кавказ – погибель. Ну, и конечно, князь обращается ко мне и на коленях умоляет меня придумать спасение. Не мог же я отказать такому человеку.
ГОРОДНИЧИЙ: И что же вы придумали?
РАСТРЕВОЖИН: Пришлось представить это дело в нужном ключе. Князь Безумнов, слава Богу, на свете не один такой. Его папенька погиб в военную кампанию двенадцатого года на полях сражений, но дед его, слава Богу, живехонек. Вот мы и уговорили старого князя, так сказать, заочно поучаствовать в дуэли вместо внука. Опыт у него большой, не один раз стрелялся, таким же бретёром был, как и его внучок. Полиции ведь донесли, что князь Безумнов убил поручика, а какой именно князь, не уточняли.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: И старый князь согласился признать, что это он убил?
РАСТРЕВОЖИН: Дело в том, что старому князю девятый десяток, он не слышит ничего, да и видит плохо. Возраст такой, что хочешь, не хочешь, а умирать надо. Так внук его попросил дедулю на все вопросы кивать и отвечать «да», о чем бы ни спрашивали. Потому князь и подтвердил в полиции, что безумно влюбился в графиню, повздорил с поручиком, кто из них даму развлекать будет, стрелялся с ним и убил первым выстрелом. Старому князю ничего не будет, кто же старого человека накажет, на Кавказ не сошлют, в звании не понизят. А молодому князю-то жить, да жить!
ЗЕМЛЯНИКА: Как ловко! Я бы никогда до такого не додумался! Да и князей живьем никогда не видал.
АННА АНДРЕЕВНА: Как это восхитительно – стреляться из-за дамы сердца! И почему в нашем городе никто из-за дам не стреляется?
ЗАМОРОЧКИН: (в сторону) Знать, у вас такие дамы…
РАСТРЕВОЖИН: Видимо, Анна Андреевна, ваши мужья так сильно любят своих жен, что никто более не смеет претендовать на них. А раз нет повода…
АННА АНДРЕЕВНА: Как же мы отстали от столицы! (мужу) Антоша, почему бы нам как-нибудь на народные гулянья не устроить показательной дуэли? Чтоб все видели, что мы тоже не лыком шиты.
ГОРОДНИЧИЙ: Никак невозможно. Государь запретил. Не будь запрета, назначили бы ответственного и подобрали бы две достойные кандидатуры.
РАСТРЕВОЖИН: Так вот, о нынешнем деле! Это ведь тоже необычное дело, требующее к себе особого подхода.
ГОРОДНИЧИЙ: Так точно, ваше превосходительство!
РАСТРЕВОЖИН: Я же просил, Антон Антонович, не называйте меня так! Мне при дамах неудобно. Не дай Бог, Марья Антоновна подумает, что я – такая важная птица, что ко мне и подступиться нельзя. А я простой человек, поверьте! И с барышнями, и с князьями по-простому разговариваю.
ХЛОПОВ: И с князьями даже! Батюшки мои! (крестится)
АННА АНДРЕЕВНА: Данила Тимофеевич, а скажите, какие они, князья-то? Все ведь высокого росту?
РАСТРЕВОЖИН: Непременно. Такого высокого росту, что приходится с ним вот этак разговаривать, (задирает голову) глядя снизу вверх. Очень неудобно, шея начинает болеть. Оттого я, признаться, более с барышнями люблю разговаривать, нежели чем с князьями. С барышнями не только наравне говоришь, но еще и получается в щечку поцеловать.
АННА АНДРЕЕВНА: Бог с вами, Данила Тимофеевич, совсем нас засмущали. Как же можно об этом при всех говорить? Это в высшей степени неприлично!
РАСТРЕВОЖИН: Вон как у вас тут всё запущено! А в Петербурге это не только приличным считается, но и является знаком наивысшего расположения. Я совершенно свободно могу барышню, которая мне нравится, за талию приобнять (обнимает Машу за талию), да и в щечку поцеловать. (целует в щечку) И никто не посчитает это зазорным.
Мужчины в удивлении смотрят на него. Анна Андреевна всплескивает руками. Марья Антоновна радостно вскрикивает.
ХЛОПОВ: При всех в щечку! Батюшки мои! Разврат какой! (крестится)
АННА АНДРЕЕВНА: (растерянно) Вот оно что! В Петербурге дозволено. Тогда ничего, пожалуй. Тогда можете и меня поцеловать. (подставляет щеку)
Городничий встает между ней и Растревожиным.
ГОРОДНИЧИЙ: (ревниво) Что же мы заговорились! Пора бы уж и обед подавать.
АННА АНДРЕЕВНА: (вскакивает) Давно стол накрыт! Прислуга наготове стоит. Прошу, господа, прошу!
Все встают и выходят в столовую.
Картина шестая
Кабинет в доме городничего. Растревожин ведет допрос Ляпкина-Тяпкина. Заморочкин, сидя за столом, пишет протокол, макая перо в чернильницу.
РАСТРЕВОЖИН: Всё, что вы мне рассказали, любезный Аммос Федорович, весьма интересно. Хотя Антон Антонович про всё это уже расписал в красках. И про завтрак с мошенником в богоугодном заведении, и про его фанфаронское выступление, и про реакцию обчества на его письмо. Вы добавили деталей…
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Позвольте, Данила Тимофеич! С одного боку, все присутствовали при сих событиях, но с другого боку, у каждого имеется свой взгляд, отличный от других. И должен вам заметить, полагаться на мнение нашего городничего не стоит.
РАСТРЕВОЖИН: Почему вы так считаете?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Разве может быть истинным мнение душевно больного человека?
РАСТРЕВОЖИН: То есть вы уверены?…
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Вне всякого сомнения, у него произошло помутнение рассудка.
ЗАМОРОЧКИН: Это писать, ваше-свто?
РАСТРЕВОЖИН: Пиши, братец, пиши. У нас все любят заниматься не своим делом. Почему бы судье не поставить медицинский диагноз? (судье) Так отчего вы, Аммос Федорович, думаете, что именно помутнение?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (возмущенно) А что иначе? Ну, как можно было этого прохвоста, эту сосульку, этого юного негодяя принять за ревизора? Это же уму непостижимо! Уж Антон Антонович тридцать лет на службе, стольких ревизоров за свою жизнь повидал, сколько я подсудимых не судил. И так опростоволоситься! Явно с головой у него не в порядке. (крутит пальцем у виска)
РАСТРЕВОЖИН: Помилуйте, Аммос Федорович! Вы ведь тоже приняли прохвоста за ревизора?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Кто!? Я!? Никоим образом, ваше превос… Данила Тимофеевич. Я бы никогда в жизни не поддался на обман. Ну не мог же я поверить в то, что этот мальчишка и вдруг ревизор! Слава Богу, в голове моей еще имеется рассудок и понимание происходящих вещей.
РАСТРЕВОЖИН: Почему же вы не направили городничего на путь истинный?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (сникает) По слабости своей. Почитаю начальство превыше всего. Сколько уж намучался я с пороком моим. Понимаю, что оно неправо, что надо указать ему на ошибку, но не могу. Ежели вышестоящее начальство приказало поверить, я поверю во что угодно. В святом писании так и сказано: чти начальство свое и всецело верь ему. Скажет мне начальство, что это сам император, я этому поверю. Скажет начальство, что экономика России шагает семимильными шагами, и в это поверю. Спорить ни за что не буду. И в отношении приговора тоже завсегда начальство слушаю. Еще не было случая, чтоб я самолично приговор кому выносил. Какой прикажут, такой и вынесу.
РАСТРЕВОЖИН: Скверно, очень скверно. Ваше положение хуже, чем я думал. Пожалуй, даже хуже, чем положение городничего.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (испуганно) Отчего же еще хуже? Куда уж хуже?
РАСТРЕВОЖИН: (сурово) Сами поразмыслите, Аммос Федорыч! По всему выходит так, что при вашем попустительстве произошло серьезное преступление – покушение на государственную власть. Вы могли открыть всем на него глаза и арестовать мошенника для выяснения личности. Но этого не сделали!
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (виновато кивает) Мог… но не сделал…
РАСТРЕВОЖИН: Иными словами, вы потворствовали преступнику. Юридически выражаясь, совершили должностное преступление. Статья двести… Да вы и сами должны знать, какая статья! Вину-то городничего спишут на умственное расстройство, его оправдают и отправят на излечение. А вашу-то вину на что списать? Не на что! Стало быть, в этом деле вы уж никак судьей быть не можете. И свидетелем не можете. А уж только обвиняемым! Вон оно как выходит! Напишу в Петербург, чтоб другого судью присылали. А вам, простите великодушно, в отставку надобно подать и адвоката себе подыскивать.
Судья бледнеет со страху, сползает со стула, встает на колени перед поверенным.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (испуганно) Не погубите, ваше превосходительство! Век буду за вас молиться! Что хотите для вас сделаю. Никак не потворствовал преступнику, а только выполнял указания начальства. Только лишь одни указания!
РАСТРЕВОЖИН: Успокойтесь, Аммос Федорович. Встаньте, встаньте!
Судья встает, сгибается в поклоне перед Растревожиным.
РАСТРЕВОЖИН: И не хочу я вас погубить совсем. Я всего лишь пытаюсь установить роль каждого фигуранта этого дела. Такова моя задача. Ваша роль, как соучастника преступления, очевидна и отражена в протоколе. Не сочтите за труд подписать!
Он кивает помощнику. Заморочкин подсовывает судье листки с протоколом, макает перо в чернильницу, подает судье. Тот смотрит в протокол, читает, берет перо.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (бормочет) Не надо отражено… не надо протокол…
ЗАМОРОЧКИН: Чего это не надо? Нешто мы не знаем, как уголовные дела вести. Не первый год этим занимаемся. Всё, что вы сказали, верно изложено? Так подписывайте!
Судья трясущееся рукой выводит внизу листка загогулину.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Богом прошу, Данила Тимофеевич! Мне через три года в отставку. Мечтаю дослужить до нее в честности и порядочности. И выйти на отдых самым добродетельным и справедливым судией за всю историю нашего городка. Чтоб люди при встрече кланялись в пояс, а не плевали вслед. Ведь сейчас отправят с позором! Не перенесу позора… Не смогу жить во всеобщем проклятии. Готов понести перед вами любую ответственность, ваше превосходительство. Только не перед законом. Мне через три года…
РАСТРЕВОЖИН: Успокойтесь, Аммос Федорович. Дослужите вы до отставки. Всё ведь в вашей власти.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (не понимает) Как вы изволили выразиться? Как в моей?
РАСТРЕВОЖИН: Здесь все свои люди. Все мы служим правосудию. Зачем нам губить друг друга?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Да-да, незачем губить. Я тоже… правосудию, как и вы, ваше превосходительство.
РАСТРЕВОЖИН: Но в святом писании что сказано? За свои грехи всяк заплатит пред господом.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Понимаю. Сколько вам будет угодно. Любые деньги! (вынимает бумажник)
РАСТРЕВОЖИН: (в сторону) Десять тысяч. Лучше золотом, но можно и ассигнациями.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Простите великодушно, ваше превосходительство. Какую сумму вы изволили назвать?
РАСТРЕВОЖИН: Не хочу повторять. Услышать могут. Зачем нам питать уши посторонних? Утечет в народ, в городе начнутся пересуды. Не дай-то Бог, горожане усомнятся в вашей честности. Спросят, а судьи у нас кто?
Ляпкин-Тяпкин трясущимися руками убирает бумажник.
ЛЯПИН-ТЯПКИН: Теперь не имею при себе такой суммы. Но я добуду, обязательно добуду! К вечеру будет вам доставлена в полном размере. Не изволите сумневаться.
РАСТРЕВОЖИН: Ну, вот и хорошо, любезный Аммос Федорович. А мы протокол с вашим допросом уничтожим. Вы лучше сами напишите, как всё происходило. Всё, что вы своими глазами видели. Вы – око смотрящее.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (бодро) Обязательно напишу! Всё, как есть напишу! И укажу отдельно вину каждого из наших чиновников. Никого не позабуду!
РАСТРЕВОЖИН: Вот идите и пишите.
Он смотрит на Заморочкина. Тот берет исписанные листки, рвет их на части. Ляпкин-Тяпкин отступает к двери, кланяется и выходит. Растревожин закрывает за ним дверь, поворачивается, смотрит на Заморочкина.
РАСТРЕВОЖИН: Ты зачем протокол изорвал? Да еще с подписью подследственного.
ЗАМОРОЧКИН: Обижаете, ваше-ство. Нешто я своей работы не знаю? У меня завсегда припасено десяток исписанных листков нарочно для таких случаев, когда нужно что изорвать. Вот оно, его признание, с подписью и датой.
Он показывает листки с протоколом, сует их в папку.
Картина седьмая
Тюремная камера. Хлестаков лежит на шконке. С лязгом открывается дверь, входит барышня. На голове шляпка с вуалью, прикрывающей лицо, в руках узелок. Дверь камеры закрывается. Хлестаков поднимается на ноги. Барышня откидывает вуаль. Это Маша.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Здравствуйте, Иван Александрович! Как я рада вас снова видеть!
ХЛЕСТАКОВ: (изумленно) А уж я как рад! Не могу передать словами. Душенька моя, Марья Антоновна, как же вы осмелились прийти сюда, в это мрачное подземелье, навестить одинокого узника? Это всё грязные политические игры. Меня оклеветали завистники. По этой причине заточен в темницу.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Не такая уж здесь и темница! Вон солнышко в окошко пробивается. Это конечно, не ваша комната в нашем доме, но вполне уютно.
ХЛЕСТАКОВ: Вы не представляете, Марья Антоновна, сколь мне пришлось вынести. Таких издевательств и унижений я не испытывал никогда в жизни. Но они меня не остановили. Я знал, что меня ждет моя невеста, и ехал к вам, несмотря на все превратности судьбы.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Зачем же вы написали это глупое письмо? Не было бы превратностей.
ХЛЕСТАКОВ: Вы про какое письмо изволите говорить?
МАРЬЯ АНТОНОВНА: То, что вы писали своему другу в Петербург. Почтмейстер Иван Кузьмич его вскрыл и всем прилюдно прочитал. Все над нами потешались. Более всех папеньке досталось.
ХЛЕСТАКОВ? Вот у меня дурья голова! Но кто же письма чужие читает? Я и не знал этого. Вот значит, как меня нашли. Но за что же меня заперли? Я не совершал ничего предосудительного! Просто немного посмеялся надо всеми.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Какие они все глупые, эти взрослые! Шуток совсем не понимают. Вы ведь пошутили, Иван Александрович? Скажите, что пошутили!
ХЛЕСТАКОВ: Конечно, пошутил, Марья Антоновна! Я хотел, чтоб всем весело было. Страсть как люблю шутки и веселье. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: И надо мною вы тоже подшутили? Вы ведь обручились со мною. Или уж забыли?
ХЛЕСТАКОВ: Нет, что вы, Марья Антоновна, я продолжаю вас любить, несмотря на все невзгоды. И от своего желания не отступлюсь. И если вы согласны выйти за меня, то передайте папеньке вашему и маменьке вашей, что я согласен венчаться. Сей же час согласен! Только бы отсюда выйти поскорее.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Непременно передам. Думаю, они с радостию согласятся. Ведь нехорошо это, когда жених их любимой дочери в тюрьме пребывает. Вот, возьмите, я вам угощения принесла. Выпросила у кухарки нашей. А то ведь вас тут не очень хорошо кормят.
Она отдает ему узелок, Хлестаков хватает его, разворачивает, берет кусок пирога, начинает есть.
ХЛЕСТАКОВ: Премного вам благодарен, уважаемая и любимая Марья Антоновна. Как же здесь скучно! Без еды еще можно прожить, а без развлечений совсем нельзя. Вы навещайте меня почаще, до самого венчанья.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Обязательно навещу.
ХЛЕСТАКОВ: Я так думаю, ваш папенька нарочно меня сюда запер, чтоб я не пропал до свадьбы. Всё боится, что я куда-нибудь по делам уеду. А у меня более никаких дел нет. Одно лишь дело осталось – выбраться отсюда.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Я папеньке передам, чтоб они к венчанью готовились и вас выпустили. Вы ведь никуда более не уедете?
ХЛЕСТАКОВ: Ни в коем разе. У меня и желания нет от своего счастия бежать.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Вас выпустят. Обязательно выпустят. Всё, мне надо идти. Иначе маменька заругается. Она мне строжайше запретила к вам приходить. Они ведь, родители мои, несколько старомодны. Почему-то считают, что барышне нельзя до свадьбы с своим женихом наедине время проводить.
ХЛЕСТАКОВ: Какие отсталые нравы! Вот в столице барышни с женихами не только время наедине проводят, но и живут вместе по нескольку дней.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: (всплескивает руками) Боже, какой ужас! Не приведи господь, до такого позора дойти! Я бы умерла со стыда!
Она идет к двери, стучит. Дверь открывается, и Маша выходит. Дверь с лязгом встает на место, щелкает замок. Хлестаков опускается на шконку.
ХЛЕСТАКОВ: Интересно, а сколько за ней приданого дадут? Хватит мне на новую бричку?
Картина восьмая
В гостиной сидят сам городничий, его жена и дочь.
АННА АНДРЕЕВНА: Вот было бы хорошо выдать Машу за Данилу Тимофеича. Такой благородный, порядочный и воспитанный человек! Мошенник Хлестаков только наобещал жениться. Над нами посмеялись все со злобою. А мы вот тепереча возьмем и выдадим ее за настоящего петербургского чиновника. Вот утрем всем нос!
ГОРОДНИЧИЙ: Было бы неплохо, в самом деле. Да, разве ж он согласится?
АННА АНДРЕЕВНА: После того, как он нанес такое оскорбление Машеньке, как поцелуй в щеку, он просто обязан жениться. Ежели откажется, так его, пожалуй, и на дуэль можно вызвать.
ГОРОДНИЧИЙ: Кому, мне? Душа моя, дуэли запрещены высочайшим повелением. Не смею ослушаться.
АННА АНДРЕЕВНА: Отчего же в Петербурге все стреляются?
ГОРОДНИЧИЙ: Так столица! Вечно там законы нарушают. Либералы проклятые! Им что запретно, то и лучше всего. Вот вмени в обязанность дуэли, так никого стреляться не заставишь. Только чтоб противу закона пойтить.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Какое же оскорбление, маменька? Мне понравилось.
АННА АНДРЕЕВНА: И что у нас за развратная барышня растет! В приличном обществе поцелуй невинной девы считается покушением на ее честь, и всё тут.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: А Данила Тимофеич говорит, что в Петербурге поцелуй в щечку – признак самого хорошего тона.
ГОРОДНИЧИЙ: Стало быть, так и есть. А что, в этом видна столичная непринужденность. Я теперь всех здешних дам буду так приветствовать.
АННА АНДРЕЕВНА: Только посмей, Антоша! Я не погляжу, что ты – градоначальник, как залеплю тебе при всех подзатыльник.
ГОРОДНИЧИЙ: А ведь и в самом деле неплохо было бы выдать Машу за него. Вот бы мы сделались птицами самого высокого полета. Тебе и во сне такое не виделось, Анна Андреевна, просто из какой-нибудь уездной городничихи и вдруг… в Петербург. Будешь по Невскому проспекту ходить, как пава какая-нибудь, а позади тебя трое горничных и все с покупками. А я в департамент на службу поступлю. Буду там главнокомандующим над всеми чиновниками.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Вы уж раз мечтали об этом, папенька.
ГОРОДНИЧИЙ: Ну, и что с того! Тот был прохиндей из прохиндеев. Потому и не вышло ничего из наших мечтаний. А этот, Данила Тимофеевич – самый порядочный и честный человек на всем белом свете.
АННА АНДРЕЕВНА: Ты почём знаешь, Антоша, что самый?
ГОРОДНИЧИЙ: Да я таких порядочных в жизни не видал! Представьте, показывает мне грамоту, подтверждающую его полномочия. Я отказываюсь из приличия, а он всё одно мне ее всовывает. Говорит, для порядку. Пришлось брать. А на документе, батюшки мои, личная подпись самого министра юстиции и самая настоящая гербовая печать! Я так и прослезился. Ну, какие вам еще нужны доказательства его порядочности, окромя гербовой печати?
МАРЬЯ АНТОНОВНА: А мне прежний больше нравился.
ГОРОДНИЧИЙ: Вот уж Бог наказал женщин! Да прежний твой под судом уже! Сибирь ему светит. Надо думать, как нынешнего заполучить. Ты уж, Маша, постарайся на все свои способности. Улыбайся ему лукаво, глазками стреляй томно! Уж этому вас, женщин, не надо учить. Вот какую птицу нам никак нельзя из рук выпускать.
АННА АНДРЕЕВНА: Уж и я постараюсь на сей раз не упустить удачу! Приложу все свои усилия, чтоб такого жениха нашей Маше спровадить. Когда еще в нашу деревню неженатый столичный человек заедет!
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Больно строгий он. Мне бы повеселее. Такого, как Иван Александрович.
ГОРОДНИЧИЙ: А тебя кто спрашивает? Какого жениха назначим, тот и будет. Это ж какие капризные барышни пошли! Хотят мужа себе выбирать. Чай, не на базаре шляпы примеряешь. Какого дали, такого и носи!
Все трое выходят из гостиной.
Картина девятая
Дорогой нумер в гостинице. Открывается дверь, входят Растревожин и Заморочкин. Заморочкин как есть в сюртуке, падает на кровать.
РАСТРЕВОЖИН: Чего это ты, братец, в сапогах на постель ложишься, как барин?
ЗАМОРОЧКИН: Устал я, Данила, от этих церемоний. Да и так объелся на обеде у городничего, что стоять не могу.
РАСТРЕВОЖИН: Может, прикажешь тебе сапоги снять?
ЗАМОРОЧКИН: Ежели нетрудно.
РАСТРЕВОЖИН: (строго) А ну, встал немедля!
Заморочкин испуганно вскакивает с кровати.
РАСТРЕВОЖИН: Быстро сапоги снял!
Заморочкин садится на стул, снимает сапоги.
РАСТРЕВОЖИН: Вот так! Слушай начальство и не перечь ему. Чего приказывает, то и делай!
ЗАМОРОЧКИН: Какое ты начальство? Такой же прохиндей, как и я. Оба мы из одной шайки.
РАСТРЕВОЖИН: (строго) Пока мы в деле, соблюдай субординацию. Сколько раз учил тебя, дурака! Чтоб в разговоре при посторонних не сбиться, не сболтнуть лишнего. Каждую минуту тренируй язык. Я – поверенный по особым поручениям, ты – мой помощник. Называй меня постоянно – ваше превосходительство. Заруби себе это на носу, на затылке, на животе, где хочешь, там и заруби. Давай, снимай, живо!
Растревожин садится. Заморочкин встает на карачки, принимается снимать ему сапоги.
ЗАМОРОЧКИН: Да понял, понял… ваше превосходительство! Нешто я не ученый в таких делах. Не первый год вместе работаем. Столько всего наворотили. Одного я, ваше-ство, не пойму, как вы вызнали, что в этот затрапезный городишко должны поверенного прислать?
РАСТРЕВОЖИН: Человечек из министерства юстиции шепнул. Дальняя родня. Я его еще раньше просил, будет какое государственное дело, сейчас мне донести. А уж я обмозгую, как это дело использовать в своих интересах. Он мне и гербовую печать соорудил. Подсунул ответственному за нее мою бумаженцию в общей папке.
ЗАМОРОЧКИН: Ну и ловкач же вы, ваше-ство! Всегда заранее готовите махинации. Всё продумываете до мелочей. Ну, а как настоящий поверенный нагрянет? Снова будем удирать, как в последней конфузии?
РАСТРЕВОЖИН: Не нагрянет. Мне родственник доложил, у них в министерстве пока некого послать. Когда найдут, полгода пройдет. Успеем тут деньжатами разжиться, вдоволь покутить, барышню соблазнить, да и удрать под его самым носом.
Помощник ставит сапоги в ногах кровати. Растревожин потягивается, садится на кровать. Заморочкин встает сбоку в полупоклоне, изображая крайнюю почтительность.
ЗАМОРОЧКИН: Чего еще изволите, ваше-ство? Самоварчику не прикажете? Али квасу подать?
РАСТРЕВОЖИН: Поди прочь, прихвостень! Мне твои шуточки уже вот где!
ЗАМОРОЧКИН: Не изволите гневаться. Чем провинился, отец родной? Завсегда угодить готов. Бейте, секите, все заради вас снесу. Токмо не гоните.
РАСТРЕВОЖИН: Да пошел ты! Дай отдохнуть.
Хватает сапог, кидает его в помощника. Тот ловко увертывается. Растревожин кидает второй, попадает Заморочкину по спине. Помощник обиженно отходит.
ЗАМОРОЧКИН: Вот она, благодарность за верную службу! Господская натура. Ты ему принеси, подай, а он в тебя сапогом. Прислуга – не человек, а домашняя скотина. И еще говорит что-то про демократию и свободы.
РАСТРЕВОЖИН: Извиняй, брат! В роль вошел. (ложится в сюртуке на постель)
ЗАМОРОЧКИН: А последнее дело у нас ловко вышло! Как мы того купца-то надули с завещанием. Он ведь поверил, что вы его сводный брат. Половину наследства вам отвалил. А тут вдруг настоящий брат заявился. Пришлось ноги в руки…
РАСТРЕВОЖИН: (зевает) А-а, купца надули… Ты, брат, еще вспомни, как в прошлом годе мы у поляка золотые монеты за фальшивые ассигнации покупали. Надуть купца или поляка – это, брат, никчемное занятие, разминка перед битвой. Вот надуть городничего или директора департамента – это дело. Они, брат, сами кого хочешь надуют, такие прохиндеи, каких свет не видывал. А мы к ним в доверие втерлись, да нос и утерли. Вот она, подлинная виктория!
ЗАМОРОЧКИН: Ну, и как ты… то есть, как вы, ваше-ство, хотите городничего надуть?
РАСТРЕВОЖИН: Поглядим, посмотрим! Он – человек неглупый, бывалый, людей понимает, жизнь знает. Вот начальство боится чрезмерно. Это его слабое место. На том его Хлестаков и подловил. Ловкий пройдоха оказался. Сразу видно, наш человек. Одного не пойму, зачем он им адрес свой сообщил. Таких проколов наша профессия не прощает.
ЗАМОРОЧКИН: Может, хотел на дочке городничего жениться, да и увезти к себе в имение. Ан не вышло!
РАСТРЕВОЖИН: А что, я тоже не прочь! Очень приятная барышня. Такая прелесть! Красивая, томная, нежная, а глаза какие. Загляденье! Бездна океана, а не глаза. Да и умом не обижена. Я бы сам такую увез.
ЗАМОРОЧКИН: Может, хватит, а! Я уж со счета сбился. Ежели всех ваших невест, жен и любовниц, ваше-ство, собрать в одно помещение то, пожалуй, получится институт благородных девиц. Такие они все красавицы неписанные, воспитанные в благочинии, самых благородных кровей, отданы вам такими высокопоставленными отцами, что дух захватывает.
РАСТРЕВОЖИН: Конечно, благородных! Что же, прикажешь мне на кухарке жениться? Которая потом будет управлять государством.
ЗАМОРОЧКИН: Как же такое возможно, кухарке править государством?
РАСТРЕВОЖИН: Всякое в истории бывает. Какое государство, такие и правители.
ЗАМОРОЧКИН: Ваше-ство, вы знаете, я человек прямой, лукавить не умею. И всегда говорю правду в глаза, как она есть. Грубую, жестокую, горькую, но правду. И прямо в глаза! Не могу смолчать. За то меня и бьют постоянно. Вы только не бейте.
РАСТРЕВОЖИН: Ладно, не буду бить. Я правду ценю, даже горькую. Говори.
ЗАМОРОЧКИН: С вашими способностями и умом только государством и управлять. Вот мое истинное мнение!
Растревожин встает босыми ногами на пол, гордо расправляет плечи, закладывает руку за отворот сюртука.
РАСТРЕВОЖИН: Настанет и наше время, когда такие, как мы с тобой, придут к управлению государством. Недолго России ждать осталось. Лет сто, не больше.
Второе действие
Картина первая
Кабинет в доме городничего. Растревожин допрашивает Землянику. Заморочкин сидит за столом, пишет протокол.
ЗЕМЛЯНИКА: Я очень почитаю нашего городничего, Антона Антоновича, как много знающего человека, но должен сказать со всей возможной ответственностью. Он виновен во всех безобразиях, каковые у нас произошли. Вот, извольте ознакомиться, я изложил на бумаге свои соображения на эту тему.
Он подает Растревожину свернутые в трубку листки, завязанные цветной ленточкой.
РАСТРЕВОЖИН: И в чем же вина его?
ЗЕМЛЯНИКА: В том, что он пошел на поводу у преступника и с легкостью, которую можно было бы применить к другим вопросам, ждущих разрешения годами, поддался на его обман.
РАСТРЕВОЖИН: Но отчего вы не убедили его, что он ошибся?
ЗЕМЛЯНИКА: Не посмел. Строг он, очень не любит когда ему перечат. Заругается, а то еще побьет. Вы ведь знаете, Данила Тимофеич, начальство не терпит, когда ему указывают на его ошибки.
РАСТРЕВОЖИН: То есть как побьет? Кулаком?
ЗЕМЛЯНИКА: Именно этим самым. В его подчинении состоят все полицейские чины, особливо квартальный Держиморда, который может по одному кивку Антона Антоновича любому навешать чугунным кулаком, не глядя на чины и звания. И женщин не щадит. Унтер-офицерскую вдову Иванову лично розгами по заднему месту так исполосовал, что она три дни сидеть не могла. А потом городничий всем говорил, что она сама себя высекла. (крутит пальцем у виска)
ЗАМОРОЧКИН: Всякое в жизни бывает! Иной сам себе в ногу выстрелит, лишь бы на войну не иттить. Вот один раз…
Растревожин строго смотрит на него, и Заморочкин замолкает.
РАСТРЕВОЖИН: А нам городничий показался весьма милым человеком.
ЗЕМЛЯНИКА: Маска для начальства. А с подчиненными сущий дьявол. Я всегда держусь от него подальше, он может в горячке так кулаком заехать, ей-ей! И другие не лучше. Судья наш Аммос Федорыч, если признаться пред вами, хотя он мне родня и приятель, поведения самого предосудительного. Имеет весьма тесную связь с замужней дамой в стороне от брака. Об этом весь город знает, окромя ейного мужа. Смотритель Лука Лукич тоже тот еще гусь. Не смотрите, что он робкий пред начальством. Такие в своем училище вольнодумства завел, оторопь берет. Спартак, предводитель римских рабов, у него, видите ли, герой. Ведь ученики решат, что нужно противу власти восстать и станешь героем. А уж жена у Луки Лукича такая, надо сказать… (говорит шепотом на ухо Растревожину, тот удивленно таращит глаза). Оно, конечно, нехорошо о других за глаза говорить, но для пользы отечества я должен правду сказать. Никто ведь не скажет, окромя меня.
РАСТРЕВОЖИН: Но ведь вы, как попечитель богоугодных заведений, должны следить за здоровьем окружающих вас людей, особливо начальства. Почему вы не направили городничего для психического обследования в подчиненную вам больницу?
ЗЕМЛЯНИКА: Давно намеревался! Даже место в шестой палате подготовил. Но и заикнуться об том боялся. Как ему сказать об его болезни? Невозможно сказать. Сразу ведь прибьет.
РАСТРЕВОЖИН: (задумчиво) Да, плохое у вас положение.
ЗЕМЛЯНИКА: Хуже не бывает! Столько приходится терпеть унижений от начальства, которое в умственном расстройстве находится.
РАСТРЕВОЖИН: Я в судебном смысле говорю. Вот ведь что получается, любезный Артемий Филиппыч. Ваша вина несомненна.
ЗЕМЛЯНИКА: (крайне напуган) Какая ж моя вина!?
РАСТРЕВОЖИН: Полная! Первое. Вы знали о психическом заболевании городничего и ничего не предприняли для его излечения. Второе. Вы понимали, что городничий в шизофреническом припадке принял проходимца за важное государственное лицо, и не пытались объяснить ему его ошибку. Третье. Вы видели, что городничий в силу своего умственного заболевания пригрел у себя дома особо опасного преступника, который покусился на государственную власть, и опять же никак не посодействовали его излечению. Напротив, всячески поддерживали больного в его болезни, изображая почтение. Юридически выражаясь, это должностное преступление.
ЗЕМЛЯНИКА: (в изумлении) Преступление?.. Должностное?..
РАСТРЕВОЖИН: Именно так! Статья двести сорок третья Уложения о наказаниях от одна тысяча восемьсот тридцать третьего года.
ЗЕМЛЯНИКА: Не погубите, Данила Тимофеич! У меня пятеро детей. Нет, шестеро. (считает на пальцах) Николай, Иван, Елизавета, Марья, Перепетуя и еще кто-то, позабыл от волнения. Такую семью прокормить нелегко. Ежели меня того… по миру пойду. (хлюпает носом) Я ведь делать ничего не умею. К наукам способностей никаких. Взялся смолоду изучать медицину, ничего не понял. Где трахея, где гортань, сам черт не разберет. Юристом пробовал, ни одного закона упомнить не могу. Кому сколько за воровство, бес его знает. Почему простолюдину за кражу пакета лука – восемь лет каторги, а дворянину за убийство любовника жены – полгода тюрьмы. Ничего не поймешь. Хотел военным стать, так на лошади не держусь. Раз упал, чуть себе шею не сломал. Даже роман начинал писать. Название придумал. Но два предложения осилил, дальше не пошло. Могу только проверяющим быть. К этому у меня истинное призвание. Кому какие указания дать, тут я первый. Войдите в мое положение, ваше превосходительство. Никак не могу должность потерять. Для меня это сущая погибель.
РАСТРЕВОЖИН: Упаси Бог, Артемий Филипыч, не хочу я вашей погибели. К вам я отношусь с огромным уважением и всех деток ваших ценю. Но упрямые факты из дела говорят такое, что не могу закрывать глаза. Придется вам подписать чистосердечное признание в совершенном преступлении.
Помощник подносит Землянике протокол и перо. Тот берет перо дрожащей рукой, но не решается подписывать.
ЗАМОРОЧКИН: Всё, что сказано вами, то и на бумаге. Даже последнее признание. Потрудитесь прочесть и подписать.
Земляника рассеянным взглядом смотрит в протокол, ставит внизу закорючку, вдруг падает на колени.
ЗЕМЛЯНИКА: А вы закройте, ваше превосходительство! Богом вас прошу, закройте! Ничего не пожалею! Всё для вас сделаю! Сколько хотите, столько и сделаю! (вынимает из внутреннего кармана сюртука толстый бумажник)
РАСТРЕВОЖИН: Вы что же, взятку мне предлагаете?
ЗЕМЛЯНИКА: Ее, родимую! В России без нее ничего не делается. Так уж повелось испокон веку. И не нам менять порядки, заведенные отцами. Примите ради Христа, сколько хотите. Только пощадите.
РАСТРЕВОЖИН: Увольте, Артемий Филипыч. Не могу принять. Вы меня вынуждаете не только преступить закон, но пойти противу совести.
ЗЕМЛЯНИКА: (встает с колен) Позвольте заметить, я имею самое непосредственное отношение к медицине и уверяю вас, в человеке нет ни одного органа, отвечающего за совесть. Неоднократно принимал участие во вскрытии умершего, и ни разу внутри у покойного не находили ничего, пораженного совестью. Насчет этого можете не волноваться.
РАСТРЕВОЖИН: (думает) Ладно, уговорили, беру. Только из моего к вам хорошего расположения. Но ради мелочи мараться не стану. Десять тысяч. Лучше золотом, но можно и ассигнациями. И мы другой протокол напишем. Оправдаем вас по полной. А этот уничтожим.
Он смотрит на Заморочкина. Тот начинает рвать подписанные листки, но останавливается, не дойдя до середины листа.
ЗЕМЛЯНИКА: Теперь при себе не имею, но к вечеру доставлю всю сумму. Можете не сумневаться.
ЗАМОРОЧКИН: Тогда покамест не будем рвать. Ежели что, припишу внизу, что подследственный сам пытался изорвать во время подписи, но ему помешали.
Земляника, кланяясь, выходит задом в дверь.
РАСТРЕВОЖИН: Да они тут все преступники! У каждого за душой камень таких размеров, что и не спрятать. (кричит) Следующий!
Вместо Земляники появляется из двери Хлопов. Он дрожит как осиновый лист.
ХЛОПОВ: Желаю з-з-здравствовать, ваше преосвящен… высочеств… дительство! Имею честь п-п-представиться. Титулярный советник Х-х-хлопов, с-с-смотритель училищ.
РАСТРЕВОЖИН: Мы ведь уже знакомы. Проходите, Лука Лукич, присаживайтесь. Чувствуйте себя, как дома.
ХЛОПОВ: Не смею! Я и дома чувствую себя прескверно. Всего боюсь. Лестница заскрипела, душа замирает. Кошка пробежала, вздрагиваю. Я, признаюсь, так воспитан, что, заговори со мною кто-нибудь одним чином повыше, на ногах устоять не могу.
РАСТРЕВОЖИН: Ну, что вы право! У нас тут по-простому. Садитесь, садитесь! И не робейте. Я же не зверь какой. Мы ведь с вами одним делом занимаемся. Вы нас учите доброму и вечному, а мы используем полученные знания по назначению.
ЗАМОРОЧКИН: (берет перо) К приему исповеди готов.
Хлопов садится на краешек стула, успокаивается. Как только он начинает говорить, помощник принимается записывать.
ХЛОПОВ: Признаться, давно мечтаю избавиться от робости моей, но не нахожу возможности. Вот ежели бы врача какого найти по этой части, и он излечил бы меня от моей напасти, так я бы может войском командовал или до городничего дослужился. Так и представляю себе в мечтах, то я – командир, а то – городничий. И все меня слушают, и все мои приказы выполняют. А как скрипнет рядом, так я вздрогну и сразу вижу, что я самый обыкновенный раб божий. Очень тяжело мне мою должность исправлять. Приходится другим указывать, а я боюсь говорить. Скажешь мягко, засмеют, скажешь сильно, сочтут грубияном. Негоден я к этой должности, сам понимаю. А что делать? Ежели меня назначили по протекции жены. Я же не виноват. (хлюпает носом) Вот ведь каково так жить!
РАСТРЕВОЖИН: Да, не позавидуешь! Ну-с, любезный Лука Лукич, доложите нам, какие у вас были отношения с господином Хлестаковым?
ХЛОПОВ: Никаких-с.
РАСТРЕВОЖИН: А нам доподлинно известно, что вы не только присутствовали на завтраке в богоугодном заведении господина Земляники, но и лично свидетельствовали свое почтение Хлестакову в доме городничего.
ХЛОПОВ: (бледнеет) За-за-завтракал. И с-с-свидетельствовал. Но отношений не было.
РАСТРЕВОЖИН: О чем же вас спрашивал сей господин, когда вы остались с ним наедине?
ХЛОПОВ: (смущенно опускает глаза) Насчет женскаго полу. Какие, мол, мне больше нравятся – брюнетки али блондинки.
РАСТРЕВОЖИН: Вона как! И что вы ему ответили по простоте душевной?
ХЛОПОВ: Ничего-с. Оробел-с. Признаться, даже не понял, об чем речь. Для меня на всем белом свете существует лишь одна особа женскаго полу — жена моя, Настасья Петровна. Никаких других особ просто не замечаю.
РАСТРЕВОЖИН: Похвально. Очень похвально. Хотя и глупо. Женщины для того и существуют, чтоб срывать цветы удовольствия. Вы себя многого лишаете. Об чем еще спрашивал?
ХЛОПОВ: Ни об чем. Они-с, простите великодушно, мне сигару предлагали. Но, к несчастию моему, я не курю-с. Потому и не смог управиться с ней, как должно. Такой прекрасный, воспитанный человек, самых благороднейших правил!
РАСТРЕВОЖИН: Так, так! Стало быть, вы, Лука Лукич, полагаете, что этот государственный преступник – прекрасный и благородный человек?
ХЛОПОВ: (замирает от ужаса) Ни… ни в коем разе! Не смел и подумать. Это Анна Андреевна, жена городничего, изволили так об нем высказаться. По моему же глубокому убеждению, он злодей, каких свет не видывал. Это они пытались меня убедить, что он благородный.
РАСТРЕВОЖИН: Кто – они?
ХЛОПОВ: Все! Антон Антоныч, Артемий Филипыч, Моветон Федорыч, Иван Кузьмич, оба Петра Иваныча, Христиан Иваныч. Как есть, все они виноваты! Я один безгрешен. Ни в чем не повинен. Поддался дурному влиянию всеобщей кампании.
РАСТРЕВОЖИН: Поддались-то, это ладно, это пустяки. Многие поддаются дурному влиянию. В России жить, да не поддаться дурному нелегко. Вы скажите лучше вот что! Вы ему денег давали?
ХЛОПОВ: Просьба с его стороны была. Пришлось подчиниться. Триста рубликов дал. Всё, что в наличии имелось.
РАСТРЕВОЖИН: (встает) Плохо. Вот этого не надо было делать. Это называется – взятка высокопоставленному должностному лицу.
ХЛОПОВ: (в ужасе) Взятка!? Батюшки мои! (крестится)
РАСТРЕВОЖИН: Статья триста четырнадцатая Уложения о наказаниях. Наказывается сроком… Дворянам обычно срок уменьшают, но не намного.
ХЛОПОВ: (падает на колени) Не надо уложения! Не надо сроком! Простите, ваше превосходительство! Искуплю вину свою усердным служением отечеству. Больше за всю жизнь свою никому взятку не дам. Лучше пущай руку отсекут, чем я дам…
РАСТРЕВОЖИН: Упаси бог, Лука Лукич, я-то вас не виню! Нешто я не понимаю, как пред начальством трудно устоять. Всё понимаю. Но закон есть один для всех. Дача взятки высокопоставленному… Это преступление, Лука Лукич.
ХЛОПОВ: Позвольте заметить, оно ведь было не высокопоставленное, и не должностное. А так, мальчишка, молокосос…
РАСТРЕВОЖИН: Так вы ведь об том не знали. Выходит, давали должностному. Мошенник понял, что можно брать, сколько влезет. Иными словами, вы способствовали его преступлению. Вот ведь как!
ЗАМОРОЧКИН: Потрудитесь подписать чистосердечное признание, что способствовали.
Он подсовывает Хлопову исписанный лист и перо. Лука Лукич тупо смотрит в лист, вскрикивает и падает навзничь.
РАСТРЕВОЖИН: Что это с ним?
ЗАМОРОЧКИН: Никак обморок. От чувств-с!
РАСТРЕВОЖИН: Приведи его в чувство, братец! Нешто тут в обмороке валяться.
Заморочкин наклоняется к лежащему Хлопову, бьет по щекам. Тот не реагирует. Помощник достает из кармана плоскую бутыль с коньяком, вытаскивает пробку, сует горлышко под нос Хлопову. Тот открывает глаза, приподнимается на локте.
ХЛОПОВ: (бормочет) Погиб, совсем погиб! Заживо похоронен. Бедная Настасья Петровна, она этого не переживет. Двое малых детишек. Они тоже не переживут. Погибла молодая семья. Пощадите, ваше превосходительство. Все что угодно для вас сделаю. Только пощадите!
РАСТРЕВОЖИН: Что же вы можете сделать? Ничего не можете.
ХЛОПОВ: (тихо) Заплатить могу. Любую сумму. Сколько скажете. Иначе неминуемая погибель. Поймите правильно. Не за себя, за деток переживаю.
РАСТРЕВОЖИН: (думает) Ладно, уговорили! Я вас спасу, только лишь из хорошего к вам расположения. Десять тысяч. Можно ассигнациями. И как будто ничего не было. (разводит руками) Но ежели не достанете, тогда не обессудьте. Будет все по закону – суд и тюрьма.
ХЛОПОВ: (поднимается на ноги) Достану! Дом заложу, всё, что есть, продам. Только пощадите!
РАСТРЕВОЖИН: Всё в вашей власти, любезнейший Лука Лукич.
Заморочкин поднимает на ноги Хлопова. тот, кланяясь, выходит спиной в дверь.
РАСТРЕВОЖИН: Ведь не зря говорят, взятка – двигатель прогресса. Вот и зашевелился город, забегали чиновники, все деньги ищут.
Картина вторая
Гостиная в доме городничего. Городничий озабоченно шагает из угла в угол. Земляника и Ляпкин-Тяпкин, оба понурые, сидят в креслах.
ЗЕМЛЯНИКА: Ох, и пронырливый этот поверенный. Как ловко повернул дело! Наизнанку меня вывернул и душу вынул.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: С одного боку, он такой и должен быть, а с другого боку, он ведь обещал нас не трогать.
ГОРОДНИЧИЙ: Что же он, сурово вас допрашивал?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Как положено. Я ему всё честь по чести рассказал, как дело было. Понятно, на мне вины никакой. Я – око смотрящее. Наблюдал со стороны за всеми безобразиями, которые здесь происходили. Изложил на бумаге все свои наблюдения. Уж простите, Антон Антонович, но на вас лежит большая часть ответственности.
ГОРОДНИЧИЙ: Я с себя вины не снимаю. За то и отвечу пред совестью. А пред законом, надеюсь, мне отвечать не придется. Как думаете?
ЗЕМЛЯНИКА: Это еще бабушка надвое сказала. Закон для всех един. Невзирая, так сказать, на чины и звания.
ГОРОДНИЧИЙ: Что вы такое говорите, Артемий Филипыч?
ЗЕМЛЯНИКА: Правду. Я всегда говорю одну лишь правду. Этот поверенный не так прост, как нам казалось. Коль он мою вину установил, где ее и в помине не было, стало быть, любого вину может установить. А уж главный виновный подлежит несомненному наказанию.
ГОРОДНИЧИЙ: И в чем же ваша вина?
ЗЕМЛЯНИКА: А в том, что вы, Антон Антонович, отказываетесь пройти психический осмотр.
ГОРОДНИЧИЙ: Зачем он мне сдался? Я что же, по-вашему, нездоров?
ЗЕМЛЯНИКА: А вы полагаете, человек в здравом уме принял бы мальчишку за важного чиновника? Что с того, что Бобчинский с Добчинским вам на него указали? Что с того, что он инкогнито? Кто вам мешал его полномочия проверить? Кто вам запрещал приставить к нему филёра, да и последить за ним день-два, чем он занимается и куда нос сует? Выяснили бы сперва, кто он таков есть, прежде чем ему кланяться. Вне всякого сомнения, это результат вашего умственного расстройства. В том моя вина, что недоглядел за здоровьем начальства. Слава господу Богу, Данила Тимофеич мою вину с меня начисто снимает.
ГОРОДНИЧИЙ: Это почему же?
ЗЕМЛЯНИКА: Между нами говоря, раз уж здесь все свои, он у меня денег попросил за это. Я пообещал.
ГОРОДНИЧИЙ: И какова же сумма?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Десять тысяч золотом. Но можно и ассигнациями.
ЗЕМЛЯНИКА: А вы откуда знаете?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Он у меня то же самое попросил. За то, что я государственное преступление допустил. Не знаю, где и найти такую сумму. Срочно ведь надо. В такие долги влезу!
ГОРОДНИЧИЙ: Вон оказывается, что он за птица! Самого высокого полету! Сразу видно, человек умный и не пропустит того, что само в руки плывет. Сколько же у меня попросит?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Полагаю, для вас, Антон Антонович, сумма раза в два поболе будет.
ГОРОДНИЧИЙ: Ничего! У меня есть кое-что другое ему предложить. Сам на мою дочурку виды имеет. Поцелуем в щечку не отделается. У нас здесь не Питер, нравы суровые. Поцеловал, так женись. Придется ему со мною породниться. Это не тот прощелыга, что в камере сидит. Это человек благородный. Раз девичью честь тронул, так и ответит по чести. Кстати, господа, нашей почте чудом удалось перехватить новое письмо мошенника. Я прочел, последние волосы дыбом встали.
Он вынимает письмо из-за полы сюртука, показывает.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Что же он пишет? Снова нас обзывает?
ГОРОДНИЧИЙ: Если б обзывал! Такое можно стерпеть. Меня многие обзывают. Обзывайте, как хотите, только денег не просите. Жалуется, мерзавец, дяде-генералу на наши бесчинства. Пишет, что его по ошибке в карцер законопатили. Просит генерала приехать, навести порядок и наказать меня. Тепереча и не знаю, что с этим делать. Отправлять никак нельзя. Нам только генерала здесь не хватало.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (усмехается) И вы верите, что у него есть дядя-генерал? Хотя… С одного боку, врет мерзавец, а с другого боку, может, и есть.
ГОРОДНИЧИЙ: Вот я и думаю, верить или не верить, быть или не быть. А что, ежели и в самом деле есть…
ЗЕМЛЯНИКА: А вы не думайте, Антон Антоныч. Вы это письмо порвите. (показывает) Вот так вот его, раз, и нету письма! И не будет тут генерала.
ГОРОДНИЧИЙ: (отдает ему письмо) Нате, рвите! Дозволяю!
ЗЕМЛЯНИКА: (испуганно) Кто, я!? Как же я могу? Это ведь некоторым образом документ.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Дайте мне! Я быстро с ним расправлюсь.
Городничий отдает ему конверт. Судья вынимает письмо, проглядывает, сует обратно в конверт, читает адрес.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (бормочет) В Санкт-Петербург… в Главный штаб… генералу Сумасбродову… писано его племянником Иваном Хлестаковым… (решительно) Так мы ему и поверим, что у него дядя в Главном штабе. Нашел дураков!
Хочет порвать письмо, но останавливается.
ГОРОДНИЧИЙ: Ну, что же вы, Моветон Федорыч, не решаетесь? Раз, и нету письма!
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Да, как-то не по себе! Фу-ты, даже пот прошиб от волнения. Не могу! Что хотите со мной делайте, не могу. (кладет письмо на стол) С одного боку, понимаю, что можно порвать, а с другого боку, рука не поднимается.
ГОРОДНИЧИЙ: (тяжко вздыхает) Вот и у меня не поднимается.
В гостиную на ватных ногах входит Хлопов. На нем нет лица, он бледен и весь трясется, как в лихорадке.
ЗЕМЛЯНИКА: Что с вами, Лука Лукич? Никак снова в обморок упали? Может, вам анисовых капель дать?
ХЛОПОВ: Не могу устоять на ногах от таких известий. (без сил падает в кресло) Чуть под суд не угодил.
ГОРОДНИЧИЙ: Вас-то за что, божий одуванчик?
ХЛОПОВ: За взятку должностному лицу. Так этот высокопоставленный сам в долг просил. Я ему одолжил. Какая ж тут взятка? Теперь надо денег поверенному дать, чтоб обвинения снял.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (сникает) Да уж, крепко он за всех нас принялся! Вот не терплю я таких чиновников, которые ради службы готовы расшибиться в лепешку. Ну, зачем это надо? Можно ведь работать спустя рукава. И всем будет хорошо. У нас так вся Россия работает. Видать, его превосходительство Петр Демьянович не всё ему до конца объяснил.
ГОРОДНИЧИЙ: Да всё ему объяснили! Просто он своего упускать не хочет. Найди у нас чиновника, который от взятки откажется. Не бывает таковых. Ничего! Свадебку сыграем, станет шелковый, как агнец божий. От моей Анны Андреевны еще ни один жених не ушел.
ЗЕМЛЯНИКА: Не обессудьте, Антон Антонович, но один всё же ушел.
ГОРОДНИЧИЙ: Какой же это жених! Ни ухом, ни рылом не жених. Даром что я благословлял. И, слава Богу, не успели венчаться. Таких женихов иметь себе на погибель.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: А этот достойней?
ГОРОДНИЧИЙ: Мы же с вами, Моветон Федорыч, гербовую печать на его документе видели. Такая печать – самое надежное, самое проверенное, самое честное, что может быть в этой жизни. Вот напиши на бумаге всякую глупость, так она глупостью и останется. А поставь на эту бумагу гербовую печать, вот она уже и не глупость вовсе, а закон. Все исполнять должны.
ЗЕМЛЯНИКА: Между нами говоря, господа, раз уж все здесь свои, так по большому счету посмотреть, в нашем государстве немало всяких приказов и законов, которые до постановки печати были глупостию.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Экие вы вольнодумные идеи высказываете, Артемий Филиппыч! Поди, либеральных журналов начитались. Не имей я к вам самого хорошего расположения и не будь вы мой родственник, так я привлек бы вас за эти слова к суду.
ГОРОДНИЧИЙ: Ну-ну, господа, не ссорьтесь! Россия – просвещенная европейская держава. Середина девятнадцатого века. За слова у нас пока еще не судят. Может, лет через сто будут судить, но не теперь. Только вот, что с этой свободой слова делать, ума не приложу. Далеко ведь зайти может. Лучше бы ее и вовсе не было.
Картина третья
Одиночная камера в тюрьме. Хлестаков лежит на шконке. Щелкает замок, скрипят петли, дверь открывается. Входят Растревожин и Заморочкин. Хлестаков встает, заправляет рубаху в панталоны.
РАСТРЕВОЖИН: Честь имею!
ХЛЕСТАКОВ: Мое почтение.
РАСТРЕВОЖИН: Эх, Иван Александрович! Видите, чего вы тут наворотили. А нам расхлебывай!
ХЛЕСТАКОВ: (испуганно) Что вам угодно, господа?
РАСТРЕВОЖИН: Позвольте представиться. Поверенный по особым поручениям Данила Тимофеевич Растревожин, провожу дознание по вашему делу. А это мой помощник Степан Аркадьич Заморочкин. Нам угодно произвести ваш допрос.
ХЛЕСТАКОВ: Очень приятно. Хотя и не очень.
Растревожин принимается ходить по камере, выглядывает в окно, проверяет решетку. Заморочкин садится за стол, вынимает из сумки письменные принадлежности. Ставит чернильницу, кладет перья, достает чистые листы бумаги. Изготавливается писать.
РАСТРЕВОЖИН: Должен прямо сказать. Ваше положение незавидно, Иван Александрович. Здешний городничий подал на вас иск по обвинению в покушении на государственную власть и мошенничестве в особо крупном размере.
ХЛЕСТАКОВ: Отчего же в крупном? Вздор какой! Я всего лишь взял у них всех тысячу пятьсот рублей. И то одолжил на время. Ведь я все верну. Поверьте, господа!
ЗАМОРОЧКИН: (пишет) Одолжить на время не возбраняется. Вот не возвратить потом…
РАСТРЕВОЖИН: Зато покушение на государственную власть возбраняется и еще как! Вплоть до высшей меры наказания. Ежели повезет с судьей, то заменят на двадцать лет сибирской каторги. А с судьей вам уже не повезло. Он на вас зол, как сам черт. Вот в чем дело!
ХЛЕСТАКОВ: (крайне напуган) Высшая мера!? За что же, помилуйте!? Я не хотел покушаться. Они сами назначили меня ревизором. Я и в помышлении не имел. Это всё грязные политические игры. Происки конкурентов. Оклеветали завистники.
РАСТРЕВОЖИН: Как же, Иван Александрович! Вы ведь сами представились директором департамента. Ладно бы дорожного хозяйства! Оно у нас всегда в запущении, никто бы не удивился, что такого человека, как вы, назначили в управление дорогами. А вы ведь на внешние сношения замахнулись! С министром иностранных дел в вист играли. Да направь вас посланником в какую страну, что там о России подумают! Вы кого прислали, скажут! Еще обидятся и войну объявят.
ХЛЕСТАКОВ: Я не хотел быть посланником. Видит Бог, не хотел. И директором не хотел.
РАСТРЕВОЖИН: Зачем же вовсю исполняли обязанности ревизора? Осматривали заведения, принимали жалобы от населения, вели допрос чиновников. Стало быть, признали за собою право на власть. Вот ведь как выходит!
ХЛЕСТАКОВ: Разве это я исполнял? Разве это я вел допрос?
РАСТРЕВОЖИН: А кто же? Именно вы! Нам Антон Антонович в красках расписал ваше фанфаронское выступление перед собравшимися и все ваши поступки. Многочисленные свидетели это подтвердили.
ХЛЕСТАКОВ: Господа, это всё не я говорил.
РАСТРЕВОЖИН: А кто?
ХЛЕСТАКОВ: (полушепотом) Это всё он вытворял! Ей-богу, он! Мне так и казалось тогда, что кто-то за меня говорит моим голосом. Я слушаю его, того, кто за меня говорит, а сам думаю себе: «Эк, братец, куда тебя занесло! Так, пожалуй, и Наполеоном меня представишь!» Но нашел в себе силы вовремя его одернуть.
ЗАМОРОЧКИН: (перестает писать) Простите, об ком речь идет?
ХЛЕСТАКОВ: Об том, кто за меня говорил и всё делал. Это он во всем виноват, проклятый болтун. Бес вселился в меня и молол языком неведомо что. А я безгрешен, аки младенец. Вот вы его и судите, этого негодяя и протобестию.
РАСТРЕВОЖИН: Да кого судить-то?
ХЛЕСТАКОВ: Его, беса! Он во всем виноват. Надо его изловить, заковать в кандалы и отправить в Сибирь добывать всю руду, какая там есть. Это он покушался на власть, а я ему всеми силами противодействовал и старался помешать его преступлению. (хлюпает носом) Но не получилося. Он сильнее меня.
РАСТРЕВОЖИН: Сильнее, говорите?
ХЛЕСТАКОВ: Ага! Говорю же, это бес! Вот ведь какое коварное и жестокое существо! Заберется в честного, порядочного, воспитанного человека и начнет изображать из него черт знает что, другим на потеху. А человек страдает. Я так страдаю от произвола этого существа, что и описать нельзя. Спасите меня, ваше превосходительство. Век буду за вас молиться, только отправьте меня домой, к батюшке и матушке, а его схватите и судите, как полагается. (вытирает выступившие слезы)
РАСТРЕВОЖИН: (Заморочкину) Всё записал?
ЗАМОРОЧКИН: Всё, как было сказано. Бумага всё стерпит. Любой бред снесет.
РАСТРЕВОЖИН: Дай на подпись!
Заморочкин подносит протокол Хлестакову, макает перо в чернильницу, дает ему. Хлестаков берет перо, не глядя, подписывает.
РАСТРЕВОЖИН: Ваше чистосердечное признание будет приобщено к делу. А беса вашего мы судить не будем, Иван Александрович. Такой статьи в Уложении о наказаниях нету. А хоть бы и была, как мы его поймаем, беса-то? Вся его вина на вас ложиться. Уж это честь по чести!
ХЛЕСТАКОВ: (с отчаянием) Что же мне делать? Я не хочу в Сибирь! Это очень далеко. Три года скачи, не доскачешь. (поднимает голову) Да какое вы имеете право!? Да как вы смеете?.. Да я… служу в Петербурге, в департаменте уделов министерства внутренних дел! Я с самим министром, графом Блудовым7 на дружеской ноге! Он мой родственник по материнской линии. Как-то тетка моей матери что-то такое его брату. Сейчас напишу графу, он вам покажет, как его родственников в тюрьмы бросать! Душители свободы! Настанет и вас час расплаты! (сникает, говорит потише) Долой тиранию…
РАСТРЕВОЖИН: (спокойно) Я тоже служу. Только не в том департаменте, которым вы намеревались руководить, а в министерстве юстиции. Сибирь у нас на балансе.
ХЛЕСТАКОВ: Не надо меня судить. Умоляю! Пожалейте, ваше превосходительство. (шмыгает носом) Я больше так не буду.
РАСТРЕВОЖИН: Видите ли, Иван Александрович, есть только один способ избежать суда и каторги. Только один.
ХЛЕСТАКОВ: Какой же?
РАСТРЕВОЖИН: (с сарказмом) Я, знаете ли, в дороге совершенно поиздержался. Не можете ли вы одолжить мне денег?
ХЛЕСТАКОВ: (удивленно) Я готов! Сколько вам будет угодно!
РАСТРЕВОЖИН: Десять тысяч. И дело против вас будет прекращено. Обвиним во всем городничего.
ХЛЕСТАКОВ: (в шоке) Сколько!?.. Где же я?.. А впрочем… Если только… Хотя там нету… А этот не даст. Ну, у вас и расценки!
РАСТРЕВОЖИН: Поверьте мне, как большому знатоку в области правосудия. Сибирь стоит этих денег.
Хлестаков вытаскивает из карманов всю свою наличность.
ХЛЕСТАКОВ: Вот всё, что есть у меня! Всё, что одолжили мне эти добрые люди. Остальное дома. Полагаю, родители мои не откажут мне в этой сумме. Продадут кусок земли. Отвезите меня домой, прошу вас, и я вам доставлю всё, как есть.
РАСТРЕВОЖИН: До суда никак не могу вас выпустить. А ежели вы сбежите? Россия большая, конца и края не видать. Всегда есть, где затеряться одинокому страдальцу.
ХЛЕСТАКОВ: (печально) Некуда мне бежать. Совершенно некуда.
ЗАМОРОЧКИН: Могу подсказать, куда. Мы чуть что, сразу туда.
Растревожин строго смотрит на него, тот спохватывается и замолкает.
РАСТРЕВОЖИН: Так и быть! Что-нибудь придумаем с вашей судьбою. Не отчаивайтесь, Иван Александрович. Уповайте на Бога! Он поможет вам избавиться от напасти. (подмигивает) Руками других людей.
ХЛЕСТАКОВ: Это вами истинно сказано?
РАСТРЕВОЖИН: Несомненно. Отдыхайте покамест, набирайтесь душевных сил. Есть несколько свидетелей, которых вполне можно перевести в разряд обвиняемых. А там поглядим, посмотрим. Никак и виновней вас люди найдутся.
Он кивает помощнику. Тот поднимается из-за стола, забирает папку и чернильницу. Оба выходят. Хлестаков опускается на шконку.
ХЛЕСТАКОВ: (в отчаянии) Вот напасть, так напасть! Эх, надо было обратно в Питер вертаться. Там бы не нашли!
Картина четвертая
Гостиная в доме городничего. Теперь Растревожин «допрашивает» Анну Андреевну и Марью Антоновну. Дамы сидят в креслах, а поверенный ходит перед ними. В стороне за столиком сидит Заморочкин, якобы пишет протокол.
РАСТРЕВОЖИН: Стало быть, вы поддались обаянию этого мошенника?
АННА АНДРЕЕВНА: Именно так! Уж очень бойкий и разговорчивый молодой человек оказался. Он нас совершенно обаял и увлек.
ЗАМОРОЧКИН: Ну, этим тепереча никого не удивишь.
РАСТРЕВОЖИН: Да уж! Нынче в России разговорчивых и обаятельных молодых людей немало. Почитай, у каждого язык подвешен. Да немногие могут вместе с тем похвастать честностию и порядочностию.
АННА АНДРЕЕВНА: Какое счастие, что довелось познакомиться с вами, Данила Тимофеевич, с одним из самых честных и порядочных людей нашего времени. Мне муж мой, Антон Антоныч, уж с превеликим восторгом рассказал, как вы заставили его ваш документ проверить.
РАСТРЕВОЖИН: Вы мне льстите, любезная Анна Андреевна. Таков порядок. То, что мне повелевает долг, я выполняю со всей ответственностию и безо всякой корысти.
АННА АНДРЕЕВНА: Как же! Вот вы намедни при всех собравшихся поцеловали дочь нашу, Машеньку. Этим вы затронули девичью честь ее. Так ведь? И ежели у вас к ней какие-то чувства имеются, то должны долг свой исполнить.
Растревожин встает перед нею на одно колено, целует ручку.
РАСТРЕВОЖИН: Прошу поверить, Анна Андреевна, в мои искренние чувства. Ваша дочь мне так приглянулась, что я готов целовать ее хоть каждый божий день. Когда я вижу Марью Антоновну (смотрит на Машу), мое сердце начинает биться с такой частотой, что я не могу удержать его в груди моей.
Марья Антоновна закрывает лицо руками от смущения.
ЗАМОРОЧКИН: Данила Тимофеич – очень чувствительный. Очень. Иной раз так расчувствуется… (смахивает слезу)
АННА АНДРЕЕВНА: (Растревожину) Ежели вы Машеньку полюбили, то возможно согласились бы даже и жениться на ней?
РАСТРЕВОЖИН: Анна Андреевна, вы сами сказали, что я порядочный человек. Это ваши слова. Могу добавить только, что я еще и человек скромный. Потому даже не смею просить у вас ее руки. Да, я полюбил вашу дочь, как только увидал ее. И с тех пор думаю только о ней. И ежели б Марья Антоновна согласилась выйти за меня, это составило бы мое счастие на век. Но скромность моя заставляет меня не говорить этих слов.
ЗАМОРОЧКИН: Данила Тимофеич – очень скромный человек. Ну, очень скромный.
АННА АНДРЕЕВНА: (радостно) К чему же эта скромность? Ежели вы просите ее руки, Данила Тимофеич, то мы вполне могли бы ответить на вашу просьбу. Понимаешь ли ты, Маша, что Данила Тимофеевич признается тебе в любви и просит твоей руки?
МАРЬЯ АНТОНОВНА: (вскакивает) В самом деле? Что, вот так сразу!?
РАСТРЕВОЖИН: (подходит к ней, берет за руки) Это так и есть, любезная Марья Антоновна. Я прошу вашей руки. Ежели вы согласитесь выйти за меня, я буду счастливейшим из людей на этом свете, но ежели вы откажете мне, я смирюсь и не буду ни на чем настаивать. Я умею выдерживать удары судьбы. Всё в вашей власти.
ЗАМОРОЧКИН: Данила Тимофеич выдерживает удары, как никто.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Я, пожалуй, соглашусь. Раз маменька считает, что так нужно…
Входит городничий, он как будто стоял за дверью наготове.
АННА АНДРЕЕВНА: Вот, Антоша, ты и дождался! Твою дочь сватает очень благородный, порядочный и скромный молодой человек. Он просит у нас ее руки. И Маша уж согласилась.
ГОРОДНИЧИЙ: (удивленно) Как, уже!? Не могу в это поверить!
РАСТРЕВОЖИН: Признаться, Антон Антонович, я и сам не могу поверить. И в помышлении не держал такого, чтоб жениться, когда приехал в ваш чудесный город. Но как только увидал вашу дочь, натурально, потерял голову. Все дни думаю только о ней. Боюсь, как бы это не отразилось как-то на проведении мною дознания.
ЗАМОРОЧКИН: И что из того, ежели отразится? Ничего страшного…
ГОРОДНИЧИЙ: Тронут до самой глубины моей израненной души. Извольте поступать так, как вашей милости угодно! У меня, право, в голове теперь… я и сам не знаю, что делается. Раз уж вы решились вступить с ней в брак, и ежели Маша дает свое согласие, я перечить не буду. Для меня счастие единственной дочери – наиглавнейшая задача.
АННА АНДРЕЕВНА: (мужу) Он даже не спрашивает, какое у Маши приданое?
ЗАМОРОЧКИН: А Данила Тимофеич никогда не спрашивает.
РАСТРЕВОЖИН: (толкает его локтем в бок) Боже, да какое значение имеет приданое, ежели такая несказанная красавица, как Марья Антоновна, согласилась стать мне женою? Я даже думать не могу теперь о деньгах.
АННА АНДРЕЕВНА: (мужу) Ну, благословляй! Чего стоишь, как пень? Видишь, уже всё решено.
Растревожин встает рядом с Марьей Антоновной. Оба опускаются на колени.
ГОРОДНИЧИЙ: (берет икону со стены) Да благословит вас Господь!
Растревожин и Марья Антоновна целуют по очереди икону, потом он целует ее в губы.
ГОРОДНИЧИЙ: Целуются! Ах, батюшки, да как крепко! (смахивает слезу) Вот и породнились мы, Данила Тимофеич. Разве мог я мечтать о таком!
РАСТРЕВОЖИН: (встает) А разве я мог мечтать о такой жене? (тоже смахивает слезу) Дорогая Марья Антоновна, вы меня так осчастливили, так осчастливили, что и представить себе не можете.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: (встает) Да что я, это все маменька. Это она все устроила. Я только подчиняюсь.
АННА АНДРЕЕВНА: (вытирает слезы) Всё само собой устроилось. Я никаких усилий и не прилагала.
РАСТРЕВОЖИН: Я счастлив. Безмерно счастлив. (целует Машу)
ГОРОДНИЧИЙ: А вы зря приданым не интересуетесь, Данила Тимофеич! Я даю за Машей двести тысяч. Давно, знаете ли, заготовлено. Да еще именьице одно, да душ двадцать людишек разных. Как только повенчаетесь, так сразу и получите.
РАСТРЕВОЖИН: Увольте, Антон Антонович! Не говорите мне об этом. Не дай-то Бог, все подумают, что деньги меня интересуют больше, чем новоиспеченная жена моя, Марья Антоновна. А они меня совсем не интересуют. Я и сам не бедный человек.
ЗАМОРОЧКИН: Данила Тимофеич два имения имеет. А уж душ у него видимо-невидимо.
ГОРОДНИЧИЙ: Нисколько не сомневаюсь в том, что приданое вас не интересует. Это я для порядку сказал. Чтоб потом недоразумений не было. Позвольте поздравить вас от всей души с вашим выбором. Наша дочь воспитана в самых лучших традициях, знает науки, французский язык, музыку, рисование, шитье. Чего она только не знает? Разве вот жизни пока еще не знает. Надеюсь, она будет прекрасной матерью для ваших детишек.
РАСТРЕВОЖИН: Все эти качества Марьи Антоновны полностью дополняют мой идеал красоты и ума, который я давно ищу в женщинах. И я уверился окончательно, что этот идеал наконец нашел. (целует Машу)
АННА АНДРЕЕВНА: Как все замечательно у нас получилось! Даже и не ожидала!
ГОРОДНИЧИЙ: (жене потихоньку) Ну, теперь не сбежит. От такого приданого не бегают. Да и невеста наша неописуема хороша. Как она Даниле Тимофеичу-то понравилась!
ЗАМОРОЧКИН: А Даниле Тимофеичу многие… (спохватывается и замолкает)
Картина пятая
Кабинет в доме городничего. Растревожин допрашивает Бобчинского и Добчинского. Заморочкин сидит в стороне за столом, пишет протокол. Оба помещика сидят на некотором расстоянии друг от друга.
РАСТРЕВОЖИН: (встает) Хорошо! Все, что вы рассказали, чрезвычайно интересно. Но я так и не понял, кто же все-таки первым из вас сказал «Э!»? То есть кому первому пришло на ум, что этот мошенник – ревизор?
ДОБЧИНСКИЙ: Петру Ивановичу! (показывает на Бобчинского) Ему постоянно приходит на ум всякая дребедень. Однажды он уже принял квартального за лазутчика из армии неприятеля. Сбегал домой за ружьем и намеревался взять языка. Чтоб сдать его в штаб армии и получить орден. Я с трудом отговорил.
БОБЧИНСКИЙ: Нет, это вы, Петр Иванович, первым крикнули: «Это ревизор!» Я удивился, а вы свое: «Ревизор! Как есть ревизор!»
ДОБЧИНСКИЙ: Это я сказал «Ревизор»!? Я сказал «Э»!? Да я вообще в изумлении не говорю «Э»! Я всегда говорю «О!»
БОБЧИНСКИЙ: Никогда я не слышал, чтоб вы говорили «О!». Всё время только и слышу от вас «Э!» да «Э!» И ваше воображение тоже порой чудит. Помнится, как нынешней зимой вы проезжего офицера приняли за фельдъегеря императорской почты, хотели напоить его мадерой и выведать государственную тайну. Чтоб рассказать ее всему городу. Если бы я вам не напомнил, что за это полагается Сибирь, вы бы от него не отстали.
РАСТРЕВОЖИН: Послушайте, господа! Вы когда-нибудь договоритесь?
ДОБЧИНСКИЙ: Не могу взять на себя ответственность за происшедшее здесь преступление.
БОБЧИНСКИЙ: А я могу? Я вообще никогда ни за что не беру ответственности.
ДОБЧИНСКИЙ: Нет уж, Петр Иваныч, вы первым сказали: «Э!» Вам и отвечать за всё.
БОБЧИНСКИЙ: (вскакивает) А вот вам, выкусите, Петр Иваныч! (показывает фигу соседу) Сами сказали «Э!», а теперь на меня валите вину.
ДОБЧИНСКИЙ: (тоже вскакивает) Я сказал!? Это наглая клевета! Я вас, Петр Иваныч, за это вызову на дуэль!
ЗАМОРОЧКИН: Могу быть секундантом. Причем, у обоих. За двойную плату, разумеется.
БОБЧИНСКИЙ: Принимаю вызов! Выбирайте оружие!
ДОБЧИНСКИЙ: Конечно, шпага! Это благородно, красиво, элегантно.
БОБЧИНСКИЙ: А я выбираю пистолет. У меня как раз есть один «Лафоше». От прошлой дуэли остался. Это несколько банально, зато не так трудоемко. Когда схлестнемся?
ДОБЧИНСКИЙ: В четверг у моей жены именины. Давайте в пятницу!
БОБЧИНСКИЙ: Прекрасно! В пятницу я совершенно свободен. Не забудьте шпагу наточить. Бой будет жарким!
РАСТРЕВОЖИН: (устало) Да успокойтесь, господа! Кто первым сказал «Э!», не суть важно. Будем считать, что оба одновременно сказали, и покончим с этим.
ДОБЧИНСКИЙ: Конечно, оба! Но Петр Иваныч несколько ранее.
РАСТРЕВОЖИН: Меня более интересует другой вопрос. Почему городничий поверил вам, что этот нафуфыренный проныра и есть ревизор? Вы ведь сказали только, что молодой франт, едущий из Петербурга, живет в гостинице две недели, не съезжает и ни за что платить не хочет. А уж кто он на самом деле, это были только догадки. Не более того!
БОБЧИНСКИЙ: Он поверил в силу моего убеждения. Я умею рассказать таким образом, что любой мне поверит, даже генерал-губернатор. Что уж говорить о нашем городничем! Он, простите, глуп, как сивый мерин. Это теперь весь город знает. Вот Петр Иваныч не умеет рассказать, у него один зуб во рту со свистом, он пришепетывает. А ежели я возьмусь рассказывать, так любой…
ДОБЧИНСКИЙ: Я тоже умею рассказать, Петр Иваныч, не хуже вашего. Ежели бы вы не перебивали меня постоянно, я рассказал бы всё в больших подробностях. И Антон Антонович поверил более мне, нежели вам.
ЗАМОРОЧКИН: Следовательно, поверил обоим? Так и запишем. Обоим и отвечать за это.
БОБЧИНСКИЙ: (спохватывается) Нет, что вы, он поверил более Петру Иванычу, чем мне. Потому и попался на уду. Мне он никогда не верит. Ежели б Петр Иваныч не сказал ему о партикулярном платье, в которое был одет мошенник, возможно, ничего бы и не случилось.
ДОБЧИНСКИЙ: Э-э, нет, Петр Иваныч! Он поверил в ваш рассказ о семге, на которую смотрел этот молодой человек-с. Не сказали бы вы, что он все осматривает, никто бы не принял его за ревизора. Ваша вина несомненна.
БОБЧИНСКИЙ: Нет, ваша! Нечего было лезть вперед меня со своим партикулярным платьем! Мало ли кто у нас ходит в партикулярном-то! Всякого проходимца принимать по платью за важную птицу, никаких нервов не хватит.
Они сходятся и, не дожидаясь дуэли, начинают махать руками перед носом друг у друга. Растревожин встает между ними.
РАСТРЕВОЖИН: (взрывается) Прекратите! Хватит! Замолкните! Оба хороши и оба виновны! Обоим и отвечать пред судом!
ДОБЧИНСКИЙ: За что же, помилуйте, ваше превосходительство?
ЗАМОРОЧКИН: Всегда найдется, за что. Безгрешных у нас нету.
РАСТРЕВОЖИН: За распространение ля фос энформасьон8, как говорят французы, то есть ложных сведений, повлекших за собою нарушение исполнения государственных обязанностей. Статья четыреста двадцать шестая Уложения о наказаниях свода законов. Наказывается сроком…
БОБЧИНСКИЙ: Ну вот, Петр Иваныч, и пришел ваш час. Теперь вас судить будут за то, что вы сплетничаете по всему городу. Доигрались вы!
ДОБЧИНСКИЙ: И вам того же желаю, Петр Иваныч! Наконец-то одним сплетником в городе станет меньше. Хоть вздохнем покойней без ваших сплетен.
РАСТРЕВОЖИН: Боюсь, что двумя. Скучно будет в вашем городишке без таких замечательных людей, как вы, Петры Ивановичи. Зато в другом месте вас прибавится. Сибирь, знаете ли, такая прекрасная земля! Озера, реки, тайга, зверья много. Правда, холодно очень. Сам бы туда поехал, да государственные дела не позволяют.
БОБЧИНСКИЙ: (испуганно) О какой Сибири вы изволите говорить, ваше превосходительство?
РАСТРЕВОЖИН: О той, что за Уралом. Думаю, вас обоих ожидает увлекательное путешествие на казенный счет. Только оденьтесь потеплее.
ДОБЧИНСКИЙ: (еще более испуганно) Дозвольте полюбопытствовать, ваше превосходительство. А нельзя ли как-то разрешить это дело без того, чтоб туда путешествовать?
РАСТРЕВОЖИН: Конечно, можно! Всё можно разрешить, ежели за дело взяться с умом.
БОБЧИНСКИЙ: И что вы предлагаете, ваше превосходительство?
РАСТРЕВОЖИН: Всего лишь предлагаю вам оплатить мою поездку в Сибирь. Вы оплатите и останетесь дома, а я поеду вместо вас. Когда-нибудь потом, не теперь. Выйду в отставку и поеду. Оченно хочется посмотреть на сибирские земли. Но учтите, господа, моя поездка будет весьма дорогой. Придется ведь поехать на несколько лет, да и повезти туда моего помощника Степана Аркадича.
ЗАМОРОЧКИН: (обиженно) Отчего же непременно с помощником? Нешто одному поехать нельзя?
Добчинский и Бобчинский переглядываются.
БОБЧИНСКИЙ: Что же, мы согласны оплатить.
ДОБЧИНСКИЙ: Назовите же цену.
РАСТРЕВОЖИН: По десять тысяч с каждого, и мы в расчете. И вот что, господа, я вскоре кончаю дознание. Хлестаков будет дожидаться суда, а мы с моим помощником покидаем ваш чудный городок, не далее как дня через два-три, так уж будьте любезны к нашему отъезду достать всю сумму. Иначе ваши показания будут иметь иную цену – вы станете уж не свидетелями, а обвиняемыми.
Бобчинский с Добчинским испуганно смотрят друг на друга.
БОБЧИНСКИЙ: Петр Иваныч, не будете ли вы столь достолюбезны одолжить мне десять тысяч? Я знаю, вы не откажете. Я вам вексель напишу.
ДОБЧИНСКИЙ: Подите прочь с вашим векселем! У самого ни гроша. Где теперь денег достать?
БОБЧИНСКИЙ: Вы же всегда говорите, что у вас денег куры не клюют! Вот на днях говорили…
ДОБЧИНСКИЙ: Так то в порыве мечтаний говорил. Так мне всегда хотелось, чтоб денег много было. Иной раз захожу в модную лавку и думаю –вот накуплю сей же час всего, на что глаз ляжет, всё одно деньги девать некуда. А потом вспоминаю вдруг, что денег нет совсем, и думаю, а зачем мне всё это?
БОБЧИНСКИЙ: Экие у вас мечты меркантильные! Я вот мечтаю о духовном, о возвышенном.
ДОБЧИНСКИЙ: Это об чем же?
БОБЧИНСКИЙ: О большой библиОтике, книг этак в тысячу, да чтоб все непременно на французском и чтоб все эти книги мне прочесть. На русском ведь читать некогда, да и неохота. Лишь одно препятствие не позволяет мне сию мечту воплотить в жизнь. Французской грамоте не обучен. Знаю всего лишь пять-шесть слов, да и те вроде как немецкие.
РАСТРЕВОЖИН: Идите, господа! И без денег не приходите. Мечтами меня кормить не надо. У самого их в избытке.
Оба Петра Иваныча кланяются и выходят в дверь.
Картина шестая
Гостиная в доме городничего. В гостиную входят Марья Антоновна в подвенечном платье, Растревожин во фраке с цветком в петлице, Анна Андреевна в красивом платье, Антон Антонович в парадном сюртуке со шпагой на бедре, гости: Ляпкин-Тяпкин, Хлопов, его жена Настасья Петровна, Земляника, Бобчинский, Добчинский. Позади всех держится Заморочкин.
ГОРОДНИЧИЙ: Ну, вот всё и свершилось! Думали мы, гадали, что дочь наша выйдет замуж за такого порядочного и прекрасного человека, как вы, Данила Тимофеич!
АННА АНДРЕЕВНА: А я всегда знала, что за несчастьем будет счастие. Это уж испокон веку повелось. Какая напасть случается, так жди, вскоре радости будет через край. И наоборот.
ГОРОДНИЧИЙ: (садится в кресло) Как же устал я в церкви! Столько выстоять, никаких сил не хватит! Слава Богу, что у нас всего одна дочь, и не надо повторно терпеть эту пытку.
АННА АНДРЕЕВНА: Хватит тебе, Антоша, ворчать! Все прошло просто замечательно! Вот и обвенчались наши молодые. Поздравляю вас, Данила Тимофеич!
РАСТРЕВОЖИН: Премного благодарен, любезная Анна Андреевна! Я тоже счастлив безмерно. Вот моя мечта и воплотилась в жизнь. (целует Машу) Только об такой прелестной женушке я и мечтал всегда.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: А уж как я мечтала и грезила! Лишь бы превратиться в барыню побыстрее. Как же надоедает в девицах сидеть! Такая тоска разбирает.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (подходит) Имею честь поздравить, Антон Антонович! Анна Андреевна, позвольте ручку! (целует ручку Анны Андреевны) Марья Антоновна! (подходит к ней, целует ручку) И пожелать вам, Данила Тимофеич, благоденствия на многие лета!
ЗЕМЛЯНИКА: (подходит) И я имею честь поздравить вас, Антон Антонович и Анна Андреевна! Я так душевно обрадовался, когда услышал, что вы повторно решили выдать дочку. С первого раз не вышло, так хоть со второго. Да продлит Бог жизнь вашу и новой четы и даст вам потомство многочисленное внучат!
За ним по очереди подходят остальные гости.
ХЛОПОВ: Имею честь поздравить! И всего самого наилучшего, что может произойти в этой бренной жизни.
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: (торопливо) Душевно поздравляю вас, Анна Андреевна и Антон Антоныч, с необыкновенным счастием! И вас, Данила Тимофеич, с вашим новым качеством. Скажите, ведь как тягостно и одиноко бывает в холостой жизни? А как увидишь женскую плоть рядом с собой, так сразу желания всякие появляются, жить хочется! Разве может мужчина прожить без женской плоти? Совсем не может.
АННА АДРЕЕВНА: (улыбается) Какие вы вещи говорите, Настасья Петровна! И не совестно вам?
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Чего ж тут совестного? Обыкновенное дело. Муж и жена – плоть одна. (отходит к мужу, смотрит на него, презрительно отворачивается)
БОБЧИНСКИЙ: (подходит) Имею честь поздравить! Сто лет вам жизни и куль червонцев!
ДОБЧИНСКИЙ: Продли Бог на сорок сороков!
РАСТРЕВОЖИН: Господа, покорно благодарю вас за ваши поздравления. Надеюсь, что они прозвучали от чистого сердца.
Все утвердительно гудят.
ЗЕМЛЯНИКА: Ну, расскажите нам, Антон Антоныч, какие ваши планы на новую жизнь?
ГОРОДНИЧИЙ: Да мы…
АННА АНДРЕЕВНА: Ясно какие! Мы теперь в Петербурге намерены жить. Антон Антоныч будет генералом, я – генеральшей. А вы, Артемий Филипыч, здешним городничим. Согласитесь?
Все смеются.
ЗЕМЛЯНИКА: Вы угодили в самое мое сердце, Анна Андреевна. Давно уж представляю я себя в мечтах городничим. Ну, что богоугодные заведения, на них свет клином не сошелся. Вот городничий – это должность! Как бы хорошо я построил тут жизнь градоначальником. Как бы я сделал всё по уму!
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (в сторону) Которого нет. (Растревожину) А что же молодые молчат? Расскажите нам что-нибудь о ваших планах, Данила Тимофеич? Ужасно интересно знать.
РАСТРЕВОЖИН: Признаться, я пока о планах не думал. Полагаю, поселимся мы с Марьей Антоновной в Петербурге в моем доме на Садовой улице, вызовем к нам ее родителей, нарожаем деточек, да и заживем долго и счастливо. Вот и весь план.
ГОРОДНИЧИЙ: Да это не план, а истинная мечта! Я и представить себе не мог такую мечту! Проснешься бывало утром, размечтаешься о высоком, подойдешь к окну, думаешь, там за окном Невский гудит. Публика нарядная, экипажи несутся, дома красивые. А выглянешь в окно, тьфу ты, пропасть! Снова эта улица кривая, снова эти домишки грязные, снова этот люд немытый, нечесаный. Такая скверность!
АННА АНДРЕЕВНА: Неужто увидим Невский проспект воочию! Да еще и заживем на нем, как столичные жители. Даже не верится!
ЗАМОРОЧКИН: Да видал я ваш Невский! Раз чуть каретой не переехало. Еле ноги унес. Больше не сунусь.
ЛЯПКИН- ТЯПКИН: Хотелось бы, Данила Тимофеич, также узнать из первых уст о ваших намерениях на наше заковыристое дело?
РАСТРЕВОЖИН: А по поводу дела все прекрасно разрешилось. Дознание я провел полностию, свидетельские показания все собрал и установил несомненную вину господина Хлестакова. Дело можно передавать в суд. А уж как вы распорядитесь насчет его судьбы, так тому и быть.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (радостно потирает руки) Вот уж я ему распоряжусь! Только поступит это дело ко мне, и разбирать не будем. Чего время тратить на заседания? Сразу приговор и Сибирь-матушка.
ГОРОДНИЧИЙ: Что же предпримите сейчас, Данила Тимофеич?
РАСТРЕВОЖИН: Степан Аркадич все нужные протоколы подшил в папку, надписал сверху: «Дело ревизора Хлестакова». Теперь я должен буду отвезть его в Петербург. В министерстве с делом ознакомятся и дадут дозволение на судебное разбирательство. Ждать недолго. Там быстро знакомятся.
ЗАМОРОЧКИН: Полгода, год. Не больше.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Как!? Вы уж уезжаете, Данила Тимофеич?
РАСТРЕВОЖИН: На две недели всего, любимая моя женушка! Сделаю рапорт начальству, отдам распоряжение домашним, чтоб встречали меня с молодой женою, и сразу вернусь за тобою. Прислуга подготовит нашу комнату, поменяет обои, постелит новые ковры, закупит новую посуду. Ежели я начинаю новую жизнь, всё должно быть новым. (целует Машу)
ГОРОДНИЧИЙ: Раз пошел разговор о деньгах! (достает из-за полы сюртука две пачки ассигнаций) Вот, Данила Тимофеич, как я и обещал, сразу после венчанья дочкино приданое. Двести тысяч самыми новенькими бумажками. Как говорится, новое счастие, когда новенькими бумажками. Извольте получить.
РАСТРЕВОЖИН: Зачем вы портите праздник, Антон Антонович? Не возьму ни за что! После будем разбираться с денежными делами. А сейчас я хочу всецело быть поглощенным моей любимой женушкой!
ЗАМОРОЧКИН: А пошто откладывать-то? Можно и теперь взять.
ГОРОДНИЧИЙ: Вот именно! Нет, уж возьмите теперь, Данила Тимофеич, при всех! Чтоб всё между нами сразу было решено, и никаких претензий опосля не было. Это вопрос деликатный, и никаких проволочек быть не должно. Так мне будет покойней, и я буду уверен, что всё сделал, как полагается в таких случаях.
РАСТРЕВОЖИН: Ну, ежели вы так настаиваете, Антон Антонович, я возьму. Покорнейше благодарю. На что же их употребить? Пожалуй, вот на что! На все эти деньги мы справим Марье Антоновне какой-нибудь дорогой подарок. Это будет самое лучше.
Он забирает деньги из рук городничего, убирает во внутренний карман сюртука. Городничий довольно потирает руки.
ГОРОДНИЧИЙ: Это уж как вам будет угодно!
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Вот бы на них дом купить на Невском! Уж как я мечтаю о таком доме, слов нет. Такой большущий, в два этажа, в пять окон на фасаде. И чтоб он первым в столице был. Хватит нам на дом, Данила Тимофеич?
РАСТРЕВОЖИН: Конечно, хватит, любимая моя Маша. И еще на выезд останется. С четверкой лошадей.
ЗАМОРОЧКИН: Не хватит, еще в какое-нибудь государственное дело ввяжемся.
ГОРОДНИЧИЙ: (всем собравшимся) Вот господа, все теперь увидали, как породнился городничий с настоящим высокопоставленным чиновником? Тепереча никто не сумневается в том, что я достоин стать генералом?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Никоим образом в этом не сумневался! Даже огорчался иной раз. И отчего это, думал я, наш Антон Антонович до сих пор не генерал? С одного боку, давно бы уж пора им быть, а с другого боку, все никак и никак.
ЗЕМЛЯНИКА: А я всегда знал, что вы станете генералом. Просто веровал в это постоянно. В святом писании сказано: хочешь быть генералом, так стань им.
ХЛОПОВ: Всегда рад вам служить, ваше превосходительство!
ГОРОДНИЧИЙ: Приятно конечно, Лука Лукич, но я пока еще не превосходительство. Зачем вы так меня раньше времени?
ХЛОПОВ: (смущенно) Так я это, репетирую… чтоб потом не сбиться. Очень робею я пред генералами. Ежели увижу вас в генеральском сюртуке с лентой через плечо, так непременно помру со страху.
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Долго ли вам стать генералом с вашим выдающимся умом, Антон Антоныч! Это только негодные людишки вроде того молодого повесы пишут всякие гадости, что вы как будто того… как сивый…
ГОРОДНИЧИЙ: Да будет вам повторять!
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: Ждем вас к нам в гости, пока вы в Петербург не перебрались. Заезжайте как-нибудь вечерком на прощальный ужин. Можете и один заехать. Посидим, поговорим о том, о сем, помечтаем.
АННА АНДРЕЕВНА: Вот еще! Будем мы ко всякой мелюзге в гости ходить! Мы теперь к генералам и к министрам будем ходить.
НАСТАСЬЯ ПЕТРОВНА: (обиженно отходит) Так и пустили вас к министру, из деревни приехавши!
Добчинский и Бобчинский подходят к Растревожину, каждый сует ему по пухлому конверту в руку. Растревожин убирает конверты за полу сюртука.
БОБЧИНСКИЙ: Всё в полном обеспечении, ваше превосходительство, не изволите беспокоиться. Мы свой долг понимаем. Покорнейшая просьба. Будете в Петербурге, доложите министру или кому еще повыше, что, мол, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский, который свой долг исполняет. Мечтаю с малых лет, чтоб в столице про меня узнали. Как узнают, что я есть такой, так можно уж и помирать. Более мне ничего в этой жизни не надобно.
РАСТРЕВОЖИН: Непременно доложу об вас министру. Можете не сумневаться. Как приду к нему с докладом об этом деле, так сразу и доложу.
ДОБЧИНСКИЙ: И поздравляем Вас с удачной женитьбой!
БОБЧИНСКИЙ: Ну, опять вы вперед лезете, Петр Иваныч! Это я хотел поздравить!
ДОБЧИНСКИЙ: Ну что же все вам говорить! Надо же и мне сказать!
БОБЧИНСКИЙ: Вы потом скажете, когда я закончу!
ДОБЧИНСКИЙ: Да вы никогда не закончите!
Растревожин торопливо отходит к Марье Антоновне, а Петры Ивановичи все продолжают спорить.
Картина седьмая
Утро. Дорогой нумер в гостинице. Входит Растревожин. Он сильно чем-то расстроен. Заморочкин собирает саквояж, укладывает в него вещи.
ЗАМОРОЧКИН: Как провели брачную ночь, ваше-ство?
РАСТРЕВОЖИН: (хмуро) Как полагается. Была Марья Антоновна барышня, а стала замужней дамой.
ЗАМОРОЧКИН: Рад за вас! Всему нашему мужескому сообчеству от вас никогда ущербу не будет. Завсегда мужскую честь защитите в бою с женским полом.
РАСТРЕВОЖИН: Зачем вещи собираешь?
ЗАМОРОЧКИН: Так пора сматываться. Набрали уж достаточно денег. Одного приданого на годы вольной жизни хватит.
РАСТРЕВОЖИН: Погоди.
ЗАМОРОЧКИН: Нечего годить! Ехать надо. Вы уж и попрощались со всеми.
РАСТРЕВОЖИН: (вздыхает) Машенька, жена моя, больно уж хороша. Такая вся из себя зазноба. И меня полюбила, как родного. Никак не могу в себя прийти после ее объятий.
ЗАМОРОЧКИН: Эка невидаль, женские объятья. У нас с вами этого было столько, что пора бы и надоесть.
РАСТРЕВОЖИН: Может, и вправду пожить с ней. Осяду здесь под папашиным крылышком, буду домашним хозяйством заниматься. Детишек нарожаем. А надоест, так в Питер переберемся всем семейством. Уж дом-то я куплю самый лучший.
ЗАМОРОЧКИН: С бодуна, что ль, ваше-ство? Как настоящий поверенный из Петербурга наедет, так папаша вас раскусит в момент. Под суд отдаст, и в Сибирь пойдете. Я с вами в компании не хочу. Нешто я чего-то забыл в этой Сибири? Я мечтаю пожить в своем доме в родной моей Костроме, а не в Сибири. Мне большой дом не нужен, так, махонький, в три окна, но чтоб непременно на Волгу выходили. И в придачу к нему жену с детишками.
РАСТРЕВОЖИН: Не боись, не наедет! В России долго запрягают. Пока соберутся, два года пройдет. Успею пожить в свое удовольствие.
ЗАМОРОЧКИН: (подходит) Я тебе дело говорю, Данила! Бежать надо. Нешто другую зазнобу не найдем.
РАСТРЕВОЖИН: Такую, как она, долго искать придется. (вздыхает) Эх, увезти бы Машеньку с собой, да как назло, совершенно некуда. Что это за семейная жизнь по гостиницам?
ЗАМОРОЧКИН: Ты никак влюбился, Данила? Совсем потерял полное умственное разумение.
РАСТРЕВОЖИН: (садится) А что, мне тепереча и влюбиться нельзя? Нешто я не человек, а машинерия какая-то?
ЗАМОРОЧКИН: Ты не человек, ты – мошеннический мозг. Не имеешь права влюбиться, как ни хоти. Для тебя любовь – погибель. Ты не сможешь и недели тут прожить, поверь мне, Данила. Тебе ведь нужна конфузия, мистификация, авантюра. Со скуки помрешь без игры. Без конфузий зачахнешь в тоске. Всё одно ведь сбежишь. Так лучше раньше, пока не захомутали. Поехали, а?
РАСТРЕВОЖИН: Пойми, Степка, устал я в разъездах. Надоело куда-то мчаться, удирать, обманывать. До смерти надоело! (со слезами на глазах) У всех свой дом, свое место на земле, а у нас с тобой – ничего. Мы, как волки, хватаем зубами дичь и бежать. В нас все кидают камнями, стреляют, ставят силки. Так волки своим волчатам еду тащат, а мы и этого не делаем. Мы хуже зверей.
ЗАМОРОЧКИН: Ты же сам говорил, Данила, в наше время способному человеку приложить усилия не к чему. Либо в департаменте пред начальством в поклонах гнуться, либо на помещика спину гнуть. Вот и остается одно – мошенничать.
РАСТРЕВОЖИН: Нет, спину гнуть я не хочу. Я мечтаю о тихой, домашней жизни в кругу жены и детей. Жена ласкается, детишки лазают по коленкам, собачка у ног лежит. Сказка! Можешь ты это понять или нет?
ЗАМОРОЧКИН: Нет! Ежели не уедем, так тихая спокойная жизнь у тебя будет. В холодном бараке и с кандальным звоном. И со злой собачкой пред воротами. Ну, и без детей, само собой разумеется.
РАСТРЕВОЖИН: Мне кажется, всё в России должно измениться. Не может такого быть, чтоб все эти чиновники навсегда. Через сто, двести лет наверняка настанет другая, счастливая жизнь без них. Нас уже не будет, конечно, но я уверен, мы для этого живем теперь, работаем, страдаем, боремся с этой бюрократической махиной. В этом цель нашего бытия.
ЗАМОРОЧКИН: Всё это, Данила, вздор! И через сто, и через двести лет, несмотря на все изобретения и свободы, будут такие же чиновники, такие же взяточники и казнокрады, и человек всё так же будет жаловаться на судьбу и вздыхать: «Ах, как тяжко живется!»
РАСТРЕВОЖИН: Ладно, уговорил. Едем! Но надо еще одно дело решить.
ЗАМОРОЧКИН: (нетерпеливо) Ну, что опять?
РАСТРЕВОЖИН: Дворянчика вытащить. Нельзя его тут оставлять. В Сибирь пойдет. Он ведь наш брат, соображает, как и что. Они, собаки, на него все свои грехи навешают и козлом отпущения сделают.
ЗАМОРОЧКИН: Господи, он-то нам зачем сдался?
РАСТРЕВОЖИН: Он нам десять тыщ обещал. Возьмем к себе в компанию, пригодится. Будет с нами работать, раз такой ловкий. Может, еще в какой губернии такую конфузию с ревизором учиним. Ведь ловко придумал Иван Александрович. Согласись?
ЗАМОРОЧКИН: В общем, ловко… Ну и как ты его выпустить собрался?
РАСТРЕВОЖИН: Это ты, видать, с бодуна! У нас в России посадить в тюрьму невиновного – плёвое дело! А выпустить виновного еще проще. Садись, пиши распоряжение. (Заморочкин садится за стол, берет перо, макает в чернильницу) Ввиду отсутствия явных улик…
Картина восьмая
Комната Марьи Антоновны в доме городничего.
Входит Растревожин. Маша встает, он обнимает ее.
РАСТРЕВОЖИН: Прости, любимая женушка моя, но я вынужден ехать.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Что ж, езжайте, Данила Тимофеич, я не могу вам помешать. Служба есть служба. Только хочу узнать у вас, когда вы вернетесь ко мне?
РАСТРЕВОЖИН: Я вернусь? Понимаешь, любимая, мне сей же час трудно назвать дату. Постараюсь разделаться с делами поскорее. И сразу к тебе.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Я буду вас очень ждать, сильно, сильно! Мечтаю прожить с вами в счастии и любви много лет, пока один из нас не уйдет в мир иной. Вы – муж мой, и другого я себе не желаю. Раз так Богом назначено…
РАСТРЕВОЖИН: Иной мир может быть совсем не таким, нежели ты представляешь его себе, Маша. Жестоким, несправедливым, бесчеловечным. И один из нас может уйти в него гораздо раньше, даже не умерев.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Я вас не понимаю.
РАСТРЕВОЖИН: Не буду тебя расстраивать. Скоро поймешь. Прощай, Маша!
МАРЬЯ АНТОНОВНА: (страстно) Возьмите меня с собою. Прошу вас! Ведь я жена ваша. Не могу здесь оставаться. Умру от тоски. Я в этом городке не могу жить. Я здесь сохну, издыхаю. Среди всей этой серости. Так мне хочется мир повидать.
РАСТРЕВОЖИН: (растерянно) С собой? А знаешь ли ты, Маша, там, куда я еду, будет еще хуже, чем здесь.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Пускай хуже, только не здесь. Я на все согласна. Возьмите меня с собой!
РАСТРЕВОЖИН: Потом, Маша, потом. Сейчас никак не могу. Подожди немного. Я за тобой вернусь.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Что ж, прощайте!
Он целует ее в губы, выпускает из объятий, идет к двери, возвращается.
РАСТРЕВОЖИН: Отчего ты такая прелестная, Маша?
МАРЬЯ АНТОНОВНА: (пожимает плечами) Не знаю, отчего. Такая уродилась.
РАСТРЕВОЖИН: Эх, не была бы ты такой прелестной, эх, не была бы!
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Ничего не понимаю.
Он вынимает из внутреннего кармана сюртука две пачки, переданные ему городничим.
РАСТРЕВОЖИН: Вот, возьмите, Марья Антоновна, тут всё ваше приданое.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Не могу принять. Папенька вам его выдал! Зачем оно мне?
РАСТРЕВОЖИН: Возьми, Маша, очень прошу тебя! У тебя будет сохранней. В дороге может потеряться.
Всовывает пачки ей в руки.
РАСТРЕВОЖИН: И не поминай меня лихом. Я тебя полюбил всей душою. Поверь!
Марья Антоновна удивленно смотрит на него. В ее глазах стоят слезы.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Так вы вернетесь?
РАСТРЕВОЖИН: Наверное. Скорей всего, так и будет. Ты жди меня! Мечтай о нашей совместной жизни и жди.
МАРЬЯ АНТОНОВНА: Очень буду ждать!
Растревожин торопливо идет к двери, уходит.
Картина девятая
Гостиная. Ляпкин-Тяпкин, Земляника и Хлопов сидят в креслах, пьют неказистую мадеру из стаканов. Невдалеке у окна сидит в кресле Анна Андреевна. Городничий возбужденно ходит по комнате.
ГОРОДНИЧИЙ: Так вот, господа, как окажемся мы с Анной Андревной в Петербурге, первым делом заведем себе карету. Хватит нам в дрожках трястись по здешним колдобинам. Сядем мы с ней ввечеру в эту карету, да и поедем мы с ней в театр. Я ведь страсть как люблю театр. Хоть мне уж шестой десяток, и я много чего повидал, но, признаться, никогда в жизни в театре не был. Но готов ручаться, для меня сцена – наиглавнейшее дело. Слышал я, такие на ней фортели и кульбиты устраивают, любо дорого посмотреть.
АННА АНДРЕЕВНА: Да что театры, Антоша! Не пребывание в театрах служит нашею целию. Высший свет обчества столичнаго – вот моя мечта. А уж где этот свет будет светить, в театрах там, на балах или на каких иных увеселениях, там и нам суждено быть. Куда свет потянется, туда и мы за ним, как мотыльки.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Не забудьте про нас, Антон Антоныч, черкните пару строк о своих приключениях. Ужасно интересно узнать, как течет жизнь в столицах. Поди, ведь, никогда не придется побывать там. Так и сгинем тут, в этой провинции. Эх, хоть бы одним глазком поглядеть, как там люди живут. А потом уж можно и на покой. Увидеть Петербург и умереть.
ГОРОДНИЧИЙ: Обязательно напишу вам, Моветон Федорыч, всё как есть напишу. Поделюсь, так сказать, впечатлениями столичнаго жителя.
АННА АНДРЕЕВНА: Ну, вот еще, Антоша, всякой мелюзге письма писать! Когда станешь генералом, прикажешь пресс-секретарям письма писать. А что уж они там напишут, не твоя забота. И речи за тебя будут писать. Выйдешь на балкон к народу, вынешь бумагу с речью, прочтешь, да и ладно. Пускай все думают, что это ты такой умный, раз такие умные выражения сочинил.
ЗЕМЛЯНИКА: А мне несказанно интересно, какие порядки в столичных богоугодных заведениях? Тоже лечат, как у нас, без лекарств, или по иному? Ну, хоть пиявки-то должны ставить. Что это, в самом деле, за столица, ежели в ней пиявок нет.
ХЛОПОВ: Все-таки боязно в столицу переезжать, Антон Антонович. Что ежели затеряетесь вы в толпе жаждущих славы и погибнете под ее топотом?
АННА АНТОНОВНА: Вот еще! Мы будем над толпой. У нас в Петербурге будет первый дом. Всем будет известен, как дом Антон Антоныча Сквозника-Дмухановского, генерала от инфантерии. Утром просыпаешься, а в прихожей графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели…
Входит частный пристав Уховертов.
УХОВЕРТОВ: Дозвольте доложить, ваше высокоблагородие, распоряжение господина Растревожина исполнено в точности.
ГОРОДНИЧИЙ: Какое распоряжение?
УХОВЕРТОВ: Насчет арестованного до суда господина Хлестакова.
ГОРОДНИЧИЙ: А-а, ежели Данила Тимофеич дал тебе распоряжение, стало быть, он знает, что делает.
УХОВЕРТОВ: И еще они приказали передать вам в руки письмо.
Подает запечатанный конверт. Городничий берет, читает адрес.
ГОРОДНИЧИЙ: Санкт-Петербург, Гороховая улица, дом под нумером двадцать шесть, поворотя во двор, во втором этаже, его благородию Ивану Васильеву Подоркину лично в руки. Ежели съехал с квартиры, то и не ищите. От Данилы Тимофеева Растревожина. (недоуменно) Так надо на почту отнесть и отослать. Для чего он мне его передал?
УХОВЕРТОВ: Не могу знать, ваше высокоблагородие!
ГОРОДНИЧИЙ: Вот те раз! Разве вскрыть?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: С одного боку нипочем нельзя – письмо важного чиновника, а с другого боку почему бы и нет – никак там что интересное. Последнее время что-то пришла охота читать чужие письма.
ГОРОДНИЧИЙ: А Иван Кузьмич-то не так глуп был, когда этим занимался.
ЗЕМЛЯНИКА: Раз Данила Тимофеич сами приказали передать, отчего не вскрыть? Любопытно ведь узнать, что они пишут. Надеюсь, этот благовоспитанный человек не будет обзывать нас последними словами.
ХЛОПОВ: Вскрыть письмо? Батюшки! Ох, не оберемся горя потом.
Городничий машет рукой, крестится, трижды плюет через левое плечо, стучит по деревянной поверхности стола. Затем ломает сургучную печать на конверте, вынимает бумагу, разворачивает.
ГОРОДНИЧИЙ: (читает) Любезный друг мой Иван, Васильев сын! Снова приключилася со мною презабавная история. Раздобыл я поддельную грамоту, будто я натурально поверенный по особым поручениям из министерства юстиции, да и принялся проводить дознание по одному престранному делу ревизора. Мы ведь с тобой и с приятелем нашим Степашкой проходили уж по двум делам о мошенничестве, по правде сказать, в качестве обвиняемых, так я все процессуальные дела на ус тогда намотал. Словом, выдал себя за поверенного, будьте любезны, так что мне все тут поверили и выказывали полное почтение. Ну, и насобирал я взяток на год вольной жизни.
Городничий перестает читать. Все недоуменно переглядываются.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (изумленно) Как насобирал? Зачем насобирал?
ЗЕМЛЯНИКА: (тоже изумленно) Как выдал себя за поверенного? Кто!?
ГОРОДНИЧИЙ: (продолжает читать) И еще надо сознаться тебе, брат, что в который уж раз, не упомню даже в который, я оставил холостую жизнь мою. Удалось мне охмурить дочку городничего, да и обвенчаться с ней. Такая краса, что слов не хватит описать тебе ее портрет. Папаша ее был доволен до крайности и без лишних разговоров вручил мне приданое – двести тыщ целковых.
АННА АНДРЕЕВНА: (вскакивает) Ах, боже мой! Что это такое! Это, как же, позвольте!
Городничий падает в кресло, откидывается на спинку, закатывает глаза, письмо плавно летит на пол. Судья торопливо подбирает листок, продолжает читать.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (читает) Двести тыщ целковых… Ага! Но вот беда, влюбился я в законную жену мою, Марью Антоновну, по самые уши. И нет теперь никакого желания с ней расставаться, но пришлось-таки по горькой судьбе моей. Что мне делать, прямо не знаю. Хоть в петлю лезь от тоски. И хочется, и не можется. Вот какая у нас с тобой доля злодейская, никакой тихой семейной жизни не дает. Снова в дорогу, снова в бега. Подумываю плюнуть на все наши лихие дела, да и засесть где-нибудь в глубокой провинции в тиши и покое. Но пред тем выкрасть любимую мою Машеньку из папашиного дома, да и увезти с собою.
АННА АНДРЕЕВНА: Нашу Машеньку выкрасть!? Из отчего дома! Господи боже мой! (падает в кресло без чувств)
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (читает дальше) Как ты, брат, думаешь на сей счет? Таких конфузий мы еще не учиняли, надо попробовать. Напиши ответ. Хотя нет, писать тебе всё одно некуда. Где я буду теперь обитать, никакого понятия не имею. Потому и обратного адреса не даю. Твой вечный друг и соучастник многих лихих дел, Данила Растревожин. Не удивляйся, друг мой Иван, такова моя новая фамилия. Как ты понимаешь, пришлось нам со Степашкой снова придумать себе псевдонимы. Ну, чисто писатели. Может, по примеру твоему, мне тоже заняться литературой, да и описать все наши конфузии. Вышел бы занимательный роман.
Он отрывается от чтения, обводит всех взглядом. Все в изумлении не знают, что и сказать.
ГОРОДНИЧИЙ: (упавшим голосом) Это все?
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Нет еще. (продолжает) Постскриптум. Написав сие письмо, я вдруг понял, что отправлять его смысла нету, всё одно вскроют и прочитают, такие уж порядки на здешней почте. Так лучше сразу отдать его городничему в руки без посредников. Пускай знает всё, как есть. Он все-таки приходится мне тестем, и негоже обманывать родного человека. Ежели дойдет это письмо до вас, Антон Антоныч, хочу передать вам наилучшие пожелания счастия от себя лично и верноподданнейший поклон от любящего вас народа, почитающего вас и всю вашу власть за отцов родных. Поцелуйте от меня жену мою Машеньку. Впрочем, поцелуйте и мою добродетельную тещу Анну Андреевну. Буду помнить ее доброту до конца дней своих. Ваш покорный слуга, Данила Тимофеев сын.
ЗЕМЛЯНИКА: (в изумлении) Ну, и дела творятся на земле господней! Десять тысяч пропали, как и не было. Я же долгов набрал у кого мог! Чем теперь отдавать?
ХЛОПОВ: (в ужасе) И мои десять тысяч! Говорил же, не открывайте письма, горя не оберемся. Я ж дом заложил под эти деньги. На улицу с семьей выгонят. Настасья Петровна теперь окончательно меня убьет. Давно намеревалась. Батюшки! (крестится)
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: (раздраженно) Кой черт письмо! Открыли, не открыли, всё одно. И у меня столько же украл, мошенник! Вот злодей и мерзавец! Все мои взятки за пять лет беспорочной службы пропали! Не считая борзых щенков.
ГОРОДНИЧИЙ: (в шоке) Он же мне грамоту с гербовой печатью показывал. И подписью самого министра.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Да что печать, далеко печать! В смысле, фигня эта ваша печать. При современном развитии печатного дела… (безнадежно машет рукой) И подпись министра, если разобраться, просто закорючка.
ЗЕМЛЯНИКА: Так это что выходит, нас второй раз надули? Вот тебе бабушка и Юрьев день!
ГОРОДНИЧИЙ: (со злостью) Ну, хоть виновный у нас в тюремной камере сидит! Тепереча за всё ответит. И за все свои дела, и за нынешние. Все потери на него напишем. Всё вернет нам сторицей!
УХОВЕРТОВ: Уже не сидит, ваше высокоблагородие! Выпустил я его.
ГОРОДНИЧИЙ: (вскакивает) Как выпустил!? Да ты что, совсем сбрендил! Кто приказал?
УХОВЕРТОВ: Я ж вам докладал вначале. По распоряжению энтого вашего поверенного. Не мог же я ослушаться приказа такого важного чиновника.
ГОРОДНИЧИЙ: (подходит) Тебе же говорят, дубина, он – не поверенный. И никакой не важный чиновник. А просто так, ни то, ни се, а черт знает что, заезжий мошенник. Такой же, как прежний, даже хуже! Тот дурак вертопрах, мелочь по карманам совал. А этот умный, пачки ассигнаций в саквояж складывал. Так где он, Хлестаков?
УХОВЕРТОВ: Говорю же, уехал.
ГОРОДНИЧИЙ: (взрывается) Как то есть уехал!? Куда уехал? Сейчас в морду тебе дам, прости господи! (поднимает сжатый кулак)
УХОВЕРТОВ: (испуганно) Куда, не знамо, не ведамо. Я его за ворота тюрьмы вывел, как приказывали. Там его энти ваши поверенные повстречали и увезли с собою. На тройке вороных, какую вы им приказали снарядить для перемещения в город Петербурьх. Сказывали, на энтот… (с трудом вспоминает) на следственный экспермент везут. Ввиду отсутствия улик. Вот их самоличное распоряжение.
Отдает бумагу городничему. Тот быстро читает, выпускает из рук. Листок плавно опускается на пол.
ГОРОДНИЧИЙ: (хватается за голову) Господи! Что же делается на Руси! Ни одного честного человека не осталось. Никому верить нельзя. И мошенника из-под носа увел, и приданое прибрал к рукам! Двести тыщ новенькими бумажками! Так ведь всё у нас происходит! Один неразумный сотворит какую-нибудь пакость навроде шутки, так после него еще сотня шутников набегает, более умных, алчных, хитрых, готовых отца родного продать под видом добродетели, родину продать под видом патриотизма, для которого живые люди – ничто, а деньги – всё! И такие дела творят нешутейные, что кровь в жилах стынет. А то и течет рекою.
ЛЯПКИН-ТЯПКИН: Такова она наша доля расейская. Не ты обманешь, так тебя обманут.
В комнату входит слуга.
СЛУГА: Приехавший по повелению его превосходительства господина Стрелецкого поверенный по особым поручениям господин Выкрутасов просит вас сей же час принять его. Он ожидает в приемной.
Все замирают в тех позах, в каких находились до этого.
Примечания:
- Худрук Малого театра Михаил Семенович Щепкин (1788 — 1863)
- А.С.Пушкин. Ода «Вольность» 1817 г.
- полный Свод законов Российской империи впервые в истории издан в 1833 году. Он готовился десять лет под руководством М.М.Сперанского. В последнем, 15-м томе размещалось Уложение о наказаниях, в которое входило свыше тысячи статей.
- Дашков Дмитрий Васильевич, министр юстиции с 1829 по 1839 год. В ведении министерства находилось: следственные действия, судебные производства, канцелярия Сената, тюрьмы и каторжные поселения. Только в 1860 г. императором Александром II впервые была учреждена должность судебного следователя.
- restaurant – подкрепляющий (фр.)
- в 1787 г. императрица Екатерина II подписала «Манифест о поединках», устанавливающий жесткие наказания за участие в дуэли, вплоть до лишения дворянского звания и ссылки. Николай I особым указом дополнил манифест новыми наказаниями и запретил прессе всякое упоминание о дуэлях. Единственным сообщением в печати об участии Пушкина в дуэли в январе 1837 г. стало извещение о депортации гражданина Франции Жоржа Дантеса за непредумышленное убийство камер-юнкера Александра Пушкина. В мае 1894 года Александр III официально дал право обществу офицеров на разрешение ссор с помощью дуэлей.
- Блудов Дмитрий Николаевич, граф, министр внутренних дел с 1832 по 1838 год. В ведении министерства находилось: сословные дела, поземельное устройство, городское строительство, транспорт, дороги, сельское хозяйство, медицина, почта, уделы (земли, строения и крепостные, принадлежащие царской семье), статистика, цензура и полиция. В 1830-31 годах в департаменте уделов в чине коллежского регистратора служил Николай Гоголь-Яновский.
- la fausse information – дезинформация, ложные сведения (фр.)
В тексте пьесы использованы реплики из комедий Н.В.Гоголя «Ревизор» и «Женитьба», драмы А.П.Чехова «Три сестры», а также подлинные фразы императора Николая I.
Электронная почта автора: