Дмитрий С. Бочаров
Храм
Действующие лица:
Герцен Александр Иванович – революционер, девять месяцев отсидел в тюрьме, теперь в ссылке. Всё ещё на жизненном распутье. (23 года)
Витберг Александр Лаврентьевич (Карл Магнус) – художник, архитектор. Несправедливо оболган. Ссыльный. (48 лет)
Анна – местная красавица. Замужняя. (18 лет)
Муж Анны – персонаж преклонного возраста. Состояние полного маразма чередуется у него с редкими приступами просветления… и даже мудрости.
Натали – существует исключительно в мечтах и письмах Герцена. В это же самое время, реально проживает в Москве. В пьесе – возникая из ниоткуда, исчезает в никуда.
1835-1836 годы. Вятка.
Пролог
Витберг. Я вообразил себе Творца точкою; назвав её единицею, Богом поставил циркуль и очертил круг, коего центр эта точка, эту периферию назвал множественностью – творением. Итак, я имел единицу и множественность, Творца и творение. Как эта точка может соединиться с перифериею, – наблюдая за черчением я видел, что расходящиеся ножки циркуля делают прямую линию, коих бесконечное множество одной величины составляют круг, и которые все, пересекаясь в центре, составляют кресты и, следственно, крестом соединяется с творцом природа. Таким образом я получил три формы: линию, крест и круг, составляющие одну таинственную фигуру, совершенно успокоившую меня. И с этой минуты я постиг сию тайну.
Первая сцена
Витберг диктует воспоминания. Герцен записывает услышанное.
Витберг. По окончании европейской войны император Александр Благословенный в Вильне, 1812 года, декабря 25-го, издал манифест, коим он возвещал народу своему о желании воздвигнуть храм во имя Христа Спасителя, как памятник славы России, как молитву и благодарение искупителю рода человеческого за искупление России. Храм во имя Христа Спасителя! Идея новая; доселе христианство воздвигало свои храмы во имя какого-либо праздника, какого-нибудь святого; но тут явилась мысль всеобъемлющая – она и могла только явиться государю, проникнутому чувством религиозным, каков тогда был император Александр. В нём зародилась мысль религиозная, которой он остался верен и одушевленный коею, он Богу отдал свои победы и его возжелал благодарить храмом сим. Я понимал желание Александра, и в душе артиста оно должно было найти верный отголосок. К сему присоединилось ещё одно чувство – я пламенно желал, чтоб храм сей удовлетворил требованию царя и был достоин народа. Россия, мощное, обширное государство, столь сильно явившееся в мире, не имеет ни одного памятника, который был бы соответствен её высоте. Я желал, чтоб этот памятник был таков.
Герцен (прекращает записывать). Как масштабно, величественно! И какой контраст с окружающей нас действительностью. Как пусто всё вокруг, пусто и в душе, есть минуты, в которые я натягиваю какое-то забвение; но обстоятельства не хотят никогда меня долго усыплять, холодная, костяная рука действительности будит меня среди сна. Я задыхаюсь, Александр Лаврентьевич! Душно мне! Душно…
Витберг. В подобных случаях, мой отец советовал обращаться к Богу. Или Вы, подвержены атеизму? Что ж, не удивлюсь – это стало модным среди молодёжи… со времён французской революции.
Герцен. Нет. Конечно же, нет! Нет жизни истинной без веры… Вера, она меня не оставила, что же я был бы без неё? Вера твёрдая – но разве Он не верил, когда, изнемогая от злобы людей, Он – сын Божий – просил, да мимо идет его чаша сия!
…И вот теперь я в Вятке.
Вторая сцена
Герцен в доме Анны чувствует себя более, чем расковано. Анна и Герцен вдвоём. Муж Анны куда-то вышел.
Герцен (продолжая давно уже идущий разговор). …но представьте себе, какой презабавный анекдот случился со мной на пути в Вятку, в Перми. Прихожу нанимать квартеру, а хозяйка спрашивает: «Нужен ли вам огород и стойло для коровы?» Великий Боже! Неужели есть возможность МНЕ иметь огород и корову. Ха-ха-ха, да это чудо! Огород и корову, я скорее заживо в гроб лягу. Вот как мелочная частность начинает виться около меня.
Анна. Ах, что за ужасный город, эта Пермь! Но что Вам наша Вятка?
Герцен. Здесь, в Вятке, пожалуй… получше. И, что приятственно, гораздо ближе к Москве – не тысяча четыреста вёрст, а всего лишь, какая-то… тысяча.
Анна. Тысяча вёрст – это же так много!
Герцен. Для свободного человека – да. Но не для ссыльного.
Анна. У мужа были когда-то друзья в Москве.
Герцен (вдохновенно). О, Москва! Часто вижу я Москву во сне – сон есть положительное добро, и как хороши сны иногда, и будто бы это вздор, ведь живём же, когда спим, и помним сон, как быль.
Анна. Ах, Александр, я чувствую, как разделяю Вашу горесть!
Герцен. Но знаете, Анна? В горестях есть какая-то сильная поэзия. Вообразите себе ту минуту, когда Христос сказал, что его предадут ученики, и опечаленный Иоанн, юноша-любимец, склонил свою главу на грудь Спасителя. (Склоняет голову на грудь Анны.) Какое счастие может сравниться с этой минутою – для них обоих.
Анна. Ах, Александр!
Герцен. Как сладко было склонить Иоанну свою голову на эту грудь, в которой созрела мысль перерождения человека и в которой были силы и выполнить её, и сесть рядом с Богом, и погибнуть за людей!
Анна (робко пытаясь убрать голову со своей груди). Ах, Александр!
Герцен (упрямо возвращая голову на грудь собеседницы). И с каким чувством смотрел Христос на евангелиста-поэта, который так вполне понял его и так чисто предался ему!
Анна. Прошу Вас, не надо!
Герцен (чувственно воспламеняясь). Но где же наш Христос? Кому мы склоним на грудь опечаленную голову?
Анна (уже почти не сопротивляясь). Что Вы со мной делаете?..
Герцен (вдохновенно). Неужели мы ученики без учителя, апостолы без Мессии? Я готов переносить страдания и не такие, как теперь; но не могу снести холода.
Анна. Александр, вовсе нет! Я тепла к Вам! Но…
Герцен. Пусть бы нас ненавидели, это всё лучше. Вот колодник Пётр в цепях приближается к Риму, и весь народ бежит встретить его; нас кто встретит и кто проводит?
Анна (в отчаянной попытке всё-таки стряхнуть голову Герцена со своей груди). Ах, ну зачем Вы… так? Муж войдёт, а мы… (Герцен неожиданно рушится к ногам Анны.)
А Вы… упали.
Герцен. Вы спрашиваете ссыльного страдальца, зачем он падает? Да, я падаю. Буря прошлого года меня подняла, а ссылка томит – я падаю.
Анна. Встаньте, Александр! Прошу Вас, не сходите с ума!
Герцен. Ежели это первый шаг сумасшествия, то я не прочь сойти с ума.
Анна. Ну хорошо, лежите, если Вам так удобнее. (С нескрываемым любопытством.) Только… ответьте мне на один вопрос.
Герцен. Я готов ответить на все вопросы вселенной!
Анна. На один, если можно. За что Вас посадили в тюрьму?
Герцен. За распевание песенок, порочащих императорскую фамилию.
Анна. Какой Вы смелый!
Герцен. Да. Но донос оказался ложным. Поэтому – я здесь. В Вятке.
Анна. Каково это… быть ссыльным?
Герцен. Вы обещали один вопрос, а задали целых два. (Всё ещё лёжа, но поднимаясь, при этом, на вершину вдохновения.) Каково это – быть под постоянным надзором, хотите Вы узнать? О, Анна, состояние сие не есть очень худое, но и отнюдь не весёлое. Оно похоже на состояние жены у ревнивого мужа. «Сюда, сударыня, не смотрите, сюда не ходите; на кого вы вчера, сударыня, смотрели, с кем танцевали?»
Анна. Ах, как мне это знакомо… Ой!
Входит муж Анны. Застаёт двусмысленную сцену.
Муж Анны. Что с Вами, мой друг? Подвернули ногу? Нужно быть осторожнее. А то станете хромать, как я.
Герцен (смущённо поднимается, отряхиваясь). Спасибо. Кажется, на этот раз, обошлось.
Муж Анны. Как же я вам завидую, молодой человек! Вы находитесь в том счастливом возрасте, когда падения – не фатальны. Чего, увы, не скажешь обо мне.
Герцен. Да, я… действительно, несколько… неловко.
Муж Анны. И часто Вы так падаете?
Герцен. Я… как бы Вам сказать…
Анна (пытаясь перевести разговор на более безобидную тему). Александр очень интересно рассказывал про Пермь.
Муж Анны. И что же именно?
Анна. Представь себе, милый, какой ужас – ему там предложили доить корову!
Муж Анны. Это действительно ужасно.
Герцен (преодолев смущение, нарочито-воодушевлённо). Да, господа! Пермь меня ужаснула – это преддверие Сибири так мрачно и угрюмо. Не могу не вспомнить следующий случай: проезжая в Пермской губернии, ночь я почти не спал, ибо дорога была дурна; на рассвете я уснул крепким сном, вдруг множество голосов и сильные звуки железа меня разбудили. Проснувшись, увидел я толпы скованных на телегах и пешком отправляющихся в Сибирь; эти ужасные лица, этот ужасный звук, и резкое освещение рассвета, и холодный утренний ветер – всё это наполнило таким холодом и ужасом мою душу, что я с трепетом отвернулся – вот эти-то минуты остаются в памяти на всю жизнь. (Без паузы.) Ваша жена говорила, у Вас друзья в Москве? Я как раз недавно оттуда.
Муж Анны. Были когда-то. Теперь… никого. Увы, я настолько стар, что все, начинавшие свой путь вместе со мной, давно уже умерли. Вокруг – пустыня!
Герцен. Примите моё сочувствие.
Муж Анны. Зачем… сочувствие? Истинно сказано мудрецом – благословенна пустота!
Герцен. Пустота всего хуже. Огонь, какой бы ни был – жизнь. А в пустоте лопнут кровеносные сосуды. Но довольно элегии, что-нибудь другое… Прошу меня простить. Дела. (Выходит, откланявшись.)
Муж Анны. Анна, какой странный юноша! Так поспешно ушёл. Как, говоришь, его фамилия?
Анна. Милый, ну что ж ты никак не запомнишь? Он к нам уже третий месяц ходит! Герцен. Александр Герцен.
Муж Анны. Служит?
Анна. Ссыльный.
Муж Анны. Видать, проворовался… Ты проверила серебряные ложки?
Третья сцена
Герцен за столом, заваленным бумагами. Витберг диктует воспоминания.
Витберг (продолжая ранее начатое предложение). …Таким образом продолжал я трудиться для осуществления моей идеи. Много стоило это труда – быть в одно время учеником и учителем, и облекать столь трудную религиозную идею в вещественность, сохраняя, при том, требования искусства. Несмотря на все усилия, я долго не мог сладить всех требований, и, недовольный ничем, я в беспрестанных занятиях выработывал свой проект, который вполне был совершен, понят в идее, но который выразить и развить я не мог ещё во всей ясности, согласно со всеми требованиями искусства, перенеся на бумагу одни главнейшие мысли. (Останавливает диктовку.) На этом, на сегодня, хватит. Продолжим завтра, друг мой. Не хотите прогуляться? Вечерняя Вятка – чудо, как хороша.
Герцен. Нет, спасибо. Мне тут кое-что ещё… надо закончить.
Витберг. Революционное письмо?
Герцен. Скорее, дружеское. Но и немножко… любовное.
Витберг. В таком случае, не буду мешать. До свидания! (Выходит.)
Герцен откладывает в сторону рукопись воспоминаний. Достаёт из стопки чистый листок. Меняет перо. Пишет.
Герцен. Друг мой Наташа! Я всё ещё не совсем устоялся; знаю это, потому что теряю пропасть времени, играю в карты – очень неудачно – и куртизирую кой-кому – гораздо удачнее. Здесь мне большой шаг над всеми кавалерами, кто же не воспользуется таким случаем? Впрочем, шутки в сторону, здесь есть одна премиленькая дама, а муж её больной старик; она сама здесь чужая, и в ней что-то томное, милое, словом, довольно имеет качеств, чтоб быть героиней маленького романа в Вятке, – романа, коего автор честь имеет пребыть, заочно целуя тебя. Смешно, что я просто написал тебе всё это. Но ещё вопрос, был ли я когда-нибудь влюблён? (Запечатывает письмо, сентиментально целует его.)
Четвёртая сцена
У Герцена с Анной романтическое свидание. Однако… им никак не удаётся перейти к главному.
Анна. Бедный мой бедный! Каково было Вам, такому изысканному, после Москвы оказаться в Сибири? Наверное… ужасно?
Герцен. Вовсе нет! Сибирь есть совсем новая страна, именно потому, что она страна без аристократического происхождения, страна – дочь казака-разбойника, не помнящая родства, страна, в которую являются люди обновленные, закрывающие глаза на всю прошедшую жизнь, которая для них представляет чёрную тюрьму, цепи, долгую дорогу, а нередко и кнут. Здесь все – сосланные и все равны.
Анна. Ну, конечно, если сравнивать с тюрьмой…
Герцен (перебивает). Да за один час, проведенный с тобою, я отдал бы много, согласился бы месяц сидеть в тюрьме, месяц лежать больным. Тюрьма! Да что же страшного в тюрьме? Я смотрю, как на блаженное время, на прошлые девять месяцев тюрьмы. Там возвышалась моя душа, там прах земной слетал с неё, там я ежели не видал друзей, то слышал, как билось их сердце. А потом эти обещанные свидания… Свидания с тобою…(Обнимает Анну, целует её.) Ах, это огненное слово – любовь!
Пятая сцена
Витберг у себя.
Витберг. Три причины могут побудить человека к лишениям и трудам. Корысть – низшая из возможных страстей, в её сугубо материальном воплощении. Слава – побуждение более высокого уровня, облагороженное настолько, насколько мысль выше материи. Но, над всеми ними, парит божественная любовь. И настолько выше славы с корыстью она, насколько вера выше мысли, и ангелы – человека! Много может перенесть человек, побуждаемый славою, но падёт, не видя успеха. Однако, напутствуемый верою, всё перенесть сможет – и ропот не вырвется из груди его. Мысль посвятить мою жизнь Богу – вот что занимало меня. Не здание хотелось мне воздвигнуть, но молитву, в камень возведённую – торжественную песнь Ему! (Удовлетворённо.) Да. Именно так. (Стук в дверь.)Войдите.
Входит муж Анны.
Муж Анны. Извините. Вы, конечно, не ждали меня сегодня. Но, увы, дело моё не терпит отлагательств.
Витберг. Я Вас внимательно слушаю.
Муж Анны. Видите ли… как бы это сказать точнее… Ваш друг… ведь Александр Герцен – Ваш друг?
Витберг. Безусловно.
Муж Анны. Скажите, он человек… порядочный?
Витберг. Абсолютно!
Муж Анны. Спасибо. А то мне, знаете ли, Бог знает, что почудилось!
Витберг. Что именно?
Муж Анны. Дело в том, что Ваш друг ухлёстывает за моей женой. Не возражайте! Ведаю об этом прискорбномфакте из самого надёжного источника.
Витберг. Что за источник?
Муж Анны. Мои глаза. Третий месяц встречаю Вашего друга у себя в доме, почти ежедневно. Всё понимаю. Молодость… чувства… сам был таким, когда-то… хе-хе. Но то, что случилось на днях… это уж, извините, ни у какие ворота не лезет!
Витберг. Вы меня пугаете!
Муж Анны. Я и сам испугался, знаете ли… Представьте себе, застал Вашего друга лежащим – прямо у ног моей жены!
Витберг. Что он там делал?
Муж Анны (шёпотом). Не знаю. Но предполагаю самое худшее.
Витберг. И что Вы хотите от меня?
Муж Анны. Я хочу, чтобы Вы с ним… ну… понимаете?
Витберг (язвительно). Чтобы я лёг с ним рядом?
Муж Анны. Ни в коем случае! Поговорите с ним. Поймите, будучи человеком умудрённым, принимаю жизнь, во всей её скорбной неизбежности – я не молод, моя жена… молода. Но существуют же приличия! Ваш друг, если ему так угодно, может падать, сколько ему вздумается. И где вздумается. Он свободный человек.
Витберг. Он сосланный.
Муж Анны. Что, однако, не мешает ему падать. Не сбивайте меня. На чём мы остановились?
Витберг. Что мой друг, Александр Иванович Герцен – свободный человек.
Муж Анны. Который имеет право падать. Везде. Только не рядом с моей женой! Не имею никакого желания наблюдать свою Анну… падшей женщиной. Я, извините, слишком стар для этого. (Многозначительно подмигивая.) У меня хорошие связи. Я мог бы поспособствовать… за что Вас сослали?
Витберг. Хотел построить храм.
Муж Анны. Это делает Вам честь.
Витберг. Увы, это меня обесчестило. Я обвинён в растрате.
Муж Анны. Ах, молодой человек, кто из нас, хоть однажды, не подворовывал? Однако… Вы попались. Это неприятно.
Витберг. Это ужасно! Моя репутация несправедливо растоптана завистниками. Но не это главное! Храм… он так и не построен! Знаете, мне иногда кажется, будто всё случившееся – какой-то ужасный, нелепый сон. И однажды я проснусь, и увижу храм Христа Спасителя, на Воробьёвых горах – величественный, прекрасный, каким я его задумал! А потом… просыпаюсь… здесь. В Вятке. Без храма… без мечты…
Муж Анны. Велика беда – не дали построить храм! Знаете, после смерти предыдущей жены, я был безутешен. Вот почти, как Вы сейчас. Плакал, руки себе заламывал… Но что бы Вы думали? Через год женился снова! На молодой. Ибо сказано мудрецом – не во имя страданий человек в этот мир приходит. Но во исполнение Божьего предназначения. Разрешите откланяться. Не смею более задерживать. Так Вы поговорите с Вашим другом? (Выходит.)
Витберг, которого явно тяготил нежданный гость, садится, обдумывая что-то своё.
Витберг. И где же более должно искать строгости украшений, как не в храме Божием, где всякая черта должна говорить о истинах религии? (Задумчиво.) Украшения… Я убежден, что они не должны быть употребляемы для одной красоты, но они должны быть иероглифами, языком религии. Ныне поступают с ними произвольно и небрежно.
Шестая сцена
Герцен пишет письмо. На столе перед ним груда бумаг, несколько оточенных перьев, чернильница.
Герцен. Друг мой, Наташа! Твоё письмо потрясло меня…
Неожиданно, из пустоты пространства, перед Герценом возникает Натали.
Натали (читает обращённое к ней письмо). …Твоё письмо потрясло меня… И это не в первый раз. Оттаял лёд души моей.
Герцен. Ах, Натали! Мне кажется… я вижу тебя, слышу твой голос!
Натали. Твой образ, как образ Дантовой Беатриче… Что за странное сравнение?
Герцен. Дальше читай!
Натали. Твой образ, как образ Дантовой Беатриче, заставляет меня стыдиться моей ничтожности. (Отбрасывает письмо.) Фи, как ты нехорошо про себя! (Исчезает.)
Герцен. Исчезла… ну что ж, дальше… сам! (Пишет быстро, с нарочитым остервенением.) Пиши же, пиши же, моя Беатриче. Не брани меня, друг мой, за это самозабвение, не брани, что я предавался страстям, как бы забывая своё призвание. Мой пламенный, порывистый характер ищет беспрерывной деятельности, и ежели нет её в хорошем, обращается в худое. «Чем способнее к произрастанию земля, – говорит Дант, – тем более на ней родится плевел и тем диче, лесистее она становится, ежели её не засевают»… (Стук в дверь.) Да-да, войдите!
Входит Витберг.
Витберг. Вы заняты, мой друг? Зайду как-нибудь позже.
Герцен. Напротив!
Витберг. Вы пишете письмо. Не хочу мешать.
Герцен. Письмо подождёт.
Натали (голосом из пространства). Как… подождёт?!
Витберг. Мне, право, неловко.
Герцен. Но Вы же сами говорили мне, что в любом деле главное – последовательность. Если мы прервём запись Ваших воспоминаний сегодня, то завтра непременно возникнут какие-нибудь неотложные дела, а послезавтра… кто знает, что случится послезавтра?
Витберг (со смехом). К примеру… Вам станет лень?
Герцен. Непременно станет! Поэтому – сегодня! Сейчас! Мир должен узнать, что Александр Витберг – человек колоссальный, художник в душе и с душою высокой. Человек, который когда-либо создал мысль высокую, человек, который на исполнение одной мысли посвятил всю жизнь, высок и ещё выше, когда люди отняли возможность у него проявить свою мысль, когда обстоятельства гнетут его…
Витберг (не без довольства). Не преувеличивайте, мой друг.
Герцен. Как можно преувеличить великое? (Откладывая в сторону недописанное письмо, придвигает к себе рукопись.) Я весь внимание.
Витберг. На чём мы остановились?
Герцен (заглядывает в рукопись). Мы остановились на том, что храм должен быть величествен и колоссален.
Витберг. Да, совершенно верно… колоссален. Итак, я понимал…
Герцен. Минуточку. Я заменю перо. То, что для писем… не годится. Здесь потребно перо летописца! (Берёт другое перо, величественно обмакивает его в чернильницу.) Готов.
Витберг (на секунду задумывается, затем начинает диктовать). Итак, я понимал, что этот храм должен быть величествен и колоссален, перевесить, наконец, славу храма Петра в Риме, но тоже понимал, что, и выполнив сии условия, он ещё будет далёк от цели своей. Надлежало, чтоб каждый камень его и все вместе были говорящими идеями религии Христа, основанными на ней, во всей её чистоте нашего века; словом, чтоб это была не груда камней, искусным образом расположенная, не храм вообще – но христианская фраза, текст христианский. Храм наружный должен состоять из формы и украшений; но формы сии могут быть произвольными или извлеченными из самой религии. Ежели кто-либо скажет, что это не нужно, то мы сошлёмся на людей, которые часто живут целую жизнь без всякой высокой идеи. Ну, конечно, они живут; но это ли полная, настоящая жизнь?
Герцен (неожиданно воспламеняясь). О какой настоящей жизни Вы толкуете? Все усилия бесполезны! Россия – тюрьма! Оглянитесь вокруг – нет уездного города, где бы не было несколько сосланных поляков, грузинов и русских.
Натали (голосом из пространства). Я бы, на твоём месте, ещё добавила про коррупцию.
Витберг. Что поделать, мой друг… Но это тоже – Россия.
Герцен. Здесь смрадно! Чувствуете гнилостных запах? Я задыхаюсь, как в темнице! Верите ли, несколько дней назад чуть не умер – забыл, как дышать!
Витберг. Не преувеличивайте.
Герцен. Как Вы можете так говорить? Вы – оболганный и сосланный. Вы, которому не дали построить свой величайший храм! Лучший храм, когда-либо построенный на земле! Впрочем… может, оно и к лучшему – ЭТА земля не выдержит храма свободы!
Витберг. Выдержит.
Герцен. Ну Вы же сами знаете, что я прав!
Натали (голосом из пространства). Он прав!
Витберг. Земля большая. В одном месте не выдержит – в другом поставят. Пусть не такой большой, как мечтается… пусть не сегодня – завтра… не мы – так другие… но обязательно поставят. Не может Россия без храма быть. Однако, продолжим, мой друг… Вы готовы?
Герцен. Да.
Витберг (диктует). Каков же храм чисто христианский? «Вы есте храм Божий, и святый дух в вас обитает». И, следственно, из самой души человека надлежало извлечь устройство храма. Но что такое человек?
Герцен (снова прекращая стенографировать). Ах, Александр Лаврентьевич, со всяким днём я более и более разочаровываюсь в людях, «их сердца – камень, их слёзы – вода, люди – порождение крокодилов», – как говорил Шиллер, проведший всю жизнь в любви к людям.
Витберг. Друг мой, Вы, всё-таки, сегодня чем-то сильно возбуждены.
Герцен. Увы! Одни грустные звуки вырываются из моей души нынче, она похожа на монастырский колокол… Отдайте мне мою тюрьму, отдайте моего жандарма у дверей, лишь бы мельком я мог видеть тех, в сердцах коих я создал храм свой, тех, которые стоят божествами, святыми в храме моего сердца. А здесь – я вяну, тухну и должен видеть это. Какая пошлая жизнь!
Витберг. Вы… влюблены?
Герцен. Что? Я – ВЛЮБЛЁН?!! (Хохочет. Неожиданно останавливается.) Нет… вроде бы. Пока.
Натали (появляется из ниоткуда). Не поняла?
Герцен. Хотя… как знать?
Витберг. Знаете, Александр, я, пожалуй, зайду в другой раз.
Герцен. Нет-нет! Давайте продолжать!
Витберг. Давайте, всё-таки, отложим. Куда нам торопиться?
Герцен. Пожалуй… Вы правы. Кажется, я действительно сегодня несколько… не в себе. Извините.
Витберг. Не стоит извинений, мой друг! Прощайте. (Выходит.)
Герцен вздыхает. Задумывается.
Герцен. Колокол… где тот колокол, чтобы по всей Руси гудел? (Придвигает к себе неоконченное письмо, берёт прежнее перо, пишет.) Увы! Я дошёл до величайшей нелепости. Любить – можно ли жить с моей душою, с моим бешенством – без любви? Веришь ли ты, друг мой Наташа, что чувство, которое ты имеешь ко мне, одна дружба? Веришь ли ты, что чувство, которое я имею к тебе, одна дружба?
Я не верю. (В отчаянии бросает перо. Рыдает. Рвёт письмо.)
Натали. Ну и глупо. Я всё равно это письмо наизусть выучила…
Седьмая сцена
Герцен и Витберг в гостях у Анны и её мужа.
Витберг. В первой молодости моей, ведя жизнь всегда строгую, я не мог не быть обуреваем страстями, и тем более, что они имели мало отверстий. Часто бывал я в доме у одного знакомого военного офицера. Он был женат, и жена, прекрасная собою, кокетка; я видел, что она ко мне неравнодушна, и сам был очень занят ею. Я всегда считал большою гнусностью обольщать чужую жену, как преступление, которое не может ничем выкупиться, – ибо лишающий невинности девушку имеет средство восстановить своё преступление, но тут семейное расстройство и ужаснейшие несчастия идут об руку с преступлением. Потому я употреблял все средства, чтоб уничтожить эту страсть.
Муж Анны. Ах, как это благородно! И какой урок для нынешней молодёжи!
Герцен. Но… продолжайте, пожалуйста!
Витберг. Наконец, настала война 1807 года с Швециею, и муж её отправился в армию; я по-прежнему продолжал посещать её иногда. И мало-помалу страсть возгоралась более, и наконец назначен был день для тайного свидания; но ночь перед тем я видел следующий сон. Идя по академическому коридору, выстланному кирпичами, в щели между ими вижу я червя, как бы раздавленного ногою. Я остановился и глядел на него с некоторым чувством сострадания и заметил, что в нём есть ещё жизнь; я с большим вниманием смотрел на него, и червяк оживлялся, начал двигаться, подыматься, вырастать до того, что уж из червя начал образовываться дракон, как мы его представляем в мифологии, и в этом виде он кидается на меня. Я, испугавшись, закричал, с тем вместе выбежали несколько женщин; казалось, дракон был их, они взяли его – и я проснулся. Я понял, что этот сон был предостережением, и отложил своё намерение, решительно отвергнув страсть свою.
Муж Анны. Какое совпадение. Мне прошлой ночью тоже червяк снился. Кто ж мог знать, что в обыкновенном червяке может быть заложено столь серьёзное предупреждение?
Герцен. Вы также терзаемы тайной любовью?
Анна. Ах, я уже ревную.
Муж Анны. Успокойся, милая. И рад бы, но… увы! Мой возраст – время совсем других тайн. (Витбергу.) Это вся история?
Витберг. Представьте себе, нет!
Анна. Ах, как интересно! Продолжайте!
Витберг. Кончилась война, муж всё не возвращался, и вскоре пришло известие, что он убит.
Анна. Какой ужас! Бедная женщина!
Герцен. Бедная, но… ставшая абсолютно свободной!
Витберг. Именно так. Всё вернулось на круги своя. Почти погаснувшая страсть опять затлелась, тогда казался мне поступок не столь дурным, и я, забыв свои нравственные правила, отправился к ней; но и тут провидение спасло меня от преступления, я застал её спящую и в таком непристойном виде, что с отвращением ушёл, никем не замеченный, и с тех пор решительно отказался от своего намерения.
Муж Анны. Какая нравоучительная история! Вот о чём надо бы книжки писать! А не это всякое… современное. Представьте себе, в прошлом месяце обнаружил у жены томик Гоголя! Сжёг.
Витберг. Как?!
Муж Анны. В печке.
Витберг. Это… варварство.
Муж Анны. Там ему самое место!
Герцен. Анна! Так Вы тоже читаете Гоголя?
Анна. Увы… теперь уже больше нет…
Герцен. Знаете, тут попалась мне, на днях, его повесть «Невский проспект»; во всякое другое время я бы расхохотался над нею, но тут она свернула меня вдосталь. Поэт-живописец влюбился в публичную женщину; вы не знаете, господа, что такое эти твари, продающие любовь; не может быть более насмешки над всем чистым, как они, я знаю их очень.
Анна. Откуда?
Муж Анны. Хе-хе…
Витберг (заметив некоторое смущение друга). Мой друг литератор. А литераторы знают много такого, чего на самом деле не знают.
Анна. Как романтично!
Герцен. Поверите ли, повесть эта меня тронула, несмотря что она писана смешно. Я вспомнил подобный пример, бывший при моих глазах. Как можно их любить любовью?.. Власть красоты, красота земная есть отблеск Бога.
Муж Анны. Вот именно! Сознаюсь, грешен – пред тем, как книжку сжечь, я… поинтересовался. Что бы вы думали? Такие страсти! Черти, упыри, колдуны, русалки… прости Господи. А от евонного Вия вообще сна лишился. Спать не мог. Такой ужас! Нет, нет и нет! В этом доме – никакого Гоголя!
Витберг. И никакой современной литературы. Поскольку хозяин дома возражает, давайте говорить о чём-нибудь более приземлённом.
Герцен. О чём же?
Витберг. Об чём угодно.
Возникает неловкая пауза, которую явно необходимо как-то прервать. Первой находится Анна.
Анна. Ну, к примеру… расскажите нам, Александр, как Вы… провели сегодняшний день? (Шёпотом, скороговоркой.) Мужа вечером не будет. Приходи.
Герцен (шёпотом и тоже скороговоркой). Не могу. Витберг будет диктовать свои воспоминания.
Анна. Тебе Витберг дороже меня?
Герцен. Нет. Но я обещал.
Анна. Ну и сиди со своим Витбергом, бесчувственный чурбан! (В полный голос, нарочито вежливо.) Расскажи́те нам, Александр – где были, что… чувствовали?
Герцен. Чувствовал? Я вообще стал как-то ярче чувствовать с тех пор, как выброшен из общества людей. И потому нынче провёл день так скучно, как нельзя более.
Муж Анны. Не преувеличивайте, молодой человек. Ах, друзья мои, если бы я мог вернуть скучные дни моей юности…
Герцен. А вот зато вчера – мне довелось побывать на бумажной фабрике. Чудное впечатление сделали на меня машины. Огромные колёсы влекутся с бешенством какою-то невидимою силою, обращая бездну других колёс с треском и шумом. Я сошёл вниз, и одна скользкая, мокрая доска отделяла меня от этого ада; стоило оступиться, чтоб погибнуть, но я остановился; треск, шум, обращение колёс – всё это наполняло меня чем-то поэтическим. Немец, водивший меня, сказывал, что когда-то солдат поскользнулся и упал.
Анна. И… что?
Герцен. Колесо, облив кровью стену, через секунду выбросило его голову!
Муж Анны. Четвертовать Емельку! (Доверительно.) Знаете, будучи ребёнком, довелось присутствовать при казни Пугачёва. Сильнейшее, я вам скажу, впечатление!
Восьмая сцена
Витберг диктует Герцену свои воспоминания.
Витберг. Храм должен был быть тройственный, т. е. храм тела, храм души, храм духа, – но так, как человек, пребывая тройственным, составляет одно, так и храм, при своей тройственности, должен был быть единым. Всем же наружным формам следовало быть отпечатком внутренней идеи. Как писание говорит, что человек сам храм, то надлежит искать идеи для храма наружного во внутренних идеях самого человека.
Герцен. Для кого?
Витберг. Что именно?
Герцен. Для кого всё это? Для мужа Анны, чьё сладкое воспоминание детства – казнь Пугачёва? Для подрядчиков, разворовавших деньги, а вину сваливших на Вас? Для Царя, им поверившего – потому, что сам такой же? Для многочисленных завистников, которые не стоят мизинца на Вашей руке? Для кого?
Витберг. Для Бога. И России.
Герцен. Нет. Я, всё-таки, не понимаю! Вы выиграли конкурс на возведение Храма Христа Спасителя. В Москве, на Воробьёвых горах. Выиграли исключительно с Божьей помощью и с Божьим вдохновением – ничем другим нельзя объяснить, как, будучи молодым художником, Вы обошли лучших архитекторов России и Европы? Сам царь, Александр Первый, выбрал Вас. Обласкал. Обещал поддержку. Но вот Вы – здесь. В Вятке. Оболганный, сосланный, униженный…
Витберг (перебивает). Нет. Не униженный. Ибо нельзя унизить Правду. Не ради завистников создавался храм… не ради алчных подрядчиков. Но ради простых людей, которым нет дела до всех этих дрязг и интриг. Мечтал я, чтобы души их, восхищённые красотой, воспарили к ангелам…
Герцен. Вы правы. Вы, конечно же, бесконечно правы! Но… неужели, в самом деле, на то только природа даёт душу высокую, благородную, чтоб мучить её? Нет, эти мученья выдумал сам человек, некого винить. Знаете, Александр Лаврентьевич, я несколько воскрес последнее время, несколько стал выше обстоятельств! Но душа моя ещё больна – раны закрылись, но горе, ежели кто к ним притронется. И я… негодую! (С неудержимым пафосом.)Отчего Россия разбрасывается гениями?! Разбрасывается теми, кого должна лелеять, с кого должна сдувать мельчайшие пылинки! Чьи идеи и достижения – истинная слава её?
Витберг. Потому, что это… Россия. Мы продолжаем?
Герцен. Да.
Витберг. К сему телесному храму почёл я приличным примкнуть воспоминание о жертвах 1812 года, кои положили живот свой за отечество, т. е. богатую катакомбу, которая предала бы потомству память всех убиенных за отечество воинов, имена коих, от солдата до военачальника, должны были быть написаны на стенах катакомбы, где долженствовала быть и панихида о них.
Девятая сцена
Герцен у себя, за столом, заваленным бумагами.
Герцен (пишет, при свете свечи). Natalie! Давно я не писал к тебе; что делать – давно не была душа моя чиста и светла. Нет, моя теперичняя жизнь дурна; как я ни стараюсь стать выше всего этого, не могу. Ссылка хуже тюрьмы. Приезд сюда Витберга есть для меня вещь важная, он понимает всякий восторг, ценит всякое чувство, он артист в душе, потому что он не мог бы быть не артистом. В его голове родилась мысль высокая – сбыточная или нет, что за дело. Мысль эта обвила всё его существование, была сердцем его жизни – и не удалась. Пусть другие назовут его сумасшедшим – я думаю, что он великий человек среди мелочного времени. Не то, к сожалению… я.
Натали (подхватывает чтение). Не то, к сожалению… я. Ты что-то пишешь в предпрошлой записке о любви, неужели ты думаешь, что я здесь влюблён? Помнишь ли ты, сколько раз я твердил тебе, что ты слишком поэтически поняла мой характер; сальный луч свечи блестит, отраженный в бриллианте. Твоя душа ещё так свежа и так небесна, что она отразила в себе одно светлое души моей, и этот свет есть свет земного огня – много яркости. Но дым, но копоть, но мрак с ним неразрывен… (Вздыхает.) Бедный мой Сашенька!
Герцен (упрямо продолжает письмо). Теперь мне здесь немного лучше; во-первых, потому, что я потерял последнюю надежду скоро возвратиться; во-вторых, потому, что губернатор обратил внимание на меня и употребил на дело, более родное мне, – на составление статистики здешней губернии. Смешной у меня нрав, я –как кокетка: беда, ежели на меня не обращают внимания, я вяну тогда. Внимание друзей избаловало меня. Только приехавши на место, узнал я всё, что потерял, расставаясь с Москвою; нет, сколько ни мудри, а разлука – дело ужасное; это замерзшее озеро и немо, и холодно. Да, у нас в жизни только есть несколько минут и светлых, и изящных, остальное – что-то земное и грязное. Это фонари, освещающие дорогу, далеко назад блестят они звёздочкой. Гашу свечу.
Натали. Зачем?
Герцен. Пусть свет её летит к тебе. Целую письмо, воображая… Но хватит! Не могу более! (Решительно запечатывает записку. Гасит свечу.)
Десятая сцена
Герцен стоит перед зеркалом. Пристально вглядывается в себя.
Герцен. Вспомним с самого начала жизнь мою. Чрезвычайно пламенный характер и деятельность были у меня соединены с чувствительностию. Первый удар, нанесённый мне людьми, был смертный удар чувствительности; на могиле её родилась эта жгучая ирония, которая более бесит, нежели смешит. Я думал затушить все чувства этим смехом – но чувства взяли своё и выразились любовью к идее, к высокой мысли, к славе. Но ещё душа моя не совсем была искушена. Разврат, не совсем порочный, — порочным я бывал редко, — но разврат, какой бы ни был, истощает душу, оставляет крупинки яда, которые все будут действовать. (Задумчиво.) Я сказал: «не совсем порочен»; это только потому, что я не был холоден в пороках. Хладнокровие, изысканность – вот признак порока. Это были увлечения, бешенства – тем хуже, горе душе, увлекающейся низким. Яд был принят – но судьба готовила уже противуядие, и это противуядие – тюрьма. Прелестное время для души. Там я был высок и благороден, там я был поэт, великий человек. Как презирал я угнетение, как твёрдо переносил всё и как твёрдо выдержал искушения инквизиторов. Это лучшая эпоха моей жизни. Она была горька для моих родителей, для моих друзей – но я был счастлив. За тюрьмою следовала ссылка… Увы. Этого испытания я не вынес. Я быстро привык к вздорной жизни провинциальных гостиных; скажу прямо, мне нравилось играть первую ролю в обществах, забывая, что это общество в Вятке! Наконец, душа устала, утомилась; она до того падала, что захотела воспрянуть оттого, что увидела всю пустоту, ужасную пустоту, наполненную смрадом, больным дыханьем поддельных страстей. Тогда скрозь всего этого тумана блеснула молния, и при её свете исчез туман, день ещё не настал, но туман очистился! И с этого момента… мы поняли друг друга! Нам не нужно вместо одного чувства принимать другое. Не дружба – любовь!
В комнату неожиданно вваливается Витберг. Его не узнать – одежда в беспорядке, волосы взлохмачены. Он явно пьян.
Герцен. Вы пришли диктовать? Честно сказать, сегодня я не совсем готов.
Витберг. Я пришёл не диктовать. Я пришёл плакать. Моё сердце истекает кровью. Я не могу больше нести на своих плечах это небо! Оно слишком тяжёлое для меня…
Герцен. Вы… пьяны, Александр Лаврентьевич?! Я никогда не видел Вас таким.
Витберг. Да… я пьян! Я пью, как русский… хоть я не русский… а швед… горю, как швед под Полтавой… Почему Бог оставил меня? Всё так хорошо начиналось… когда Христос на осляти въехал в Иерусалим… все так радовались… Но интриги погубили Спасителя! И меня…
Герцен. Что произошло? Скажите толком!
Витберг. Мне только что сообщили, что император создаёт комиссию по построению храма Христа Спасителя.
Герцен. Но это… прекрасно?
Витберг. Это просто замечательно! …для Константина Тона, чей проект будут осуществлять. А я – всё! Кончился. И никогда уже больше не случусь. Берегитесь, завистники! Карл Магнус Витберг проклинает вас!!!! То есть… Александр Лаврентьевич… Витберг… а… неважно…
Герцен. Зачем Вы смотрите на меня… так?
Витберг (с идиотским смехом). Боюсь моргать. Кажется, закроешь глаза, а там… он – во всей красе своей… небывалой, на Воробьёвых горах стоит. Возвышается над Москвой – мощью земной, устремясь к небу. Знаете, этот храм был… мой ребёнок… любимый… долгожданный первенец… А его зарезали… не дав родиться!!! Понимаете, Александр, что это такое – когда твоего ребёнка убивают на твоих глазах?!.. Откуда Вам знать? У Вас же нет детей…
Герцен. Как утверждает один мой друг, литераторы знают много такого, чего на самом деле не знают.
Витберг. Да! А ещё больше выдумывают. Прошу Вас, выдумайте мне, что ничего этого нет! А всё, наоборот… есть. Ну что Вам стоит? Я больше не могу… я устал… Я хочу спать… (Засыпает, уютно улёгшись у ног Герцена.)
Герцен. И только в снах находим мы спасение от действительности. Увы! Такова судьба лучших в России…
Одиннадцатая сцена
Герцен за столом, заваленным бумагами.
Герцен (пишет). Думалось мне своею душою поднять одну падшую душу… Что же я нашёл при ближайшем знакомстве? Существо – далёкое от высокого, идеального – но на котором несчастия разлили какую-то поэзию; мне её стало жаль, близость наша вскоре открыла мне, что она неравнодушна ко мне, и я – поверишь ли – из шалости, из стремления к всякой симпатии, не токмо не остановил первого порыва её – но увлек её. О, Наташа, как далеко увлекается человек, когда он даёт волю страстям!
Распахивается дверь. Вбегает Анна. Герцен быстро откладывает листок в сторону.
Анна. Я соскучилась. Я жду тебя, а ты всё не приходишь.
Герцен (с ледяной холодностью). Потому, что я более не люблю Вас.
Анна. Как… не любишь?
Герцен. Когда-то любил, а теперь не люблю. Но, уверяю Вас, я любил откровенно, от души! И разлюбил откровенно, от души.
Анна. Как ты можешь… так?
Герцен. Послушайте, Анна! Хочу, чтобы между нами не осталось недоговорённостей. Вы знаете, я тратил свою жизнь, свои страсти в безумных вакханалиях. Шумные удовольствия, коими я иногда убивал время, оставляли пустоту, туман. Но у меня была потребность любить, неопределенное, сильное чувство – чувство немое и тяжёлое. Тогда явились мне Вы, существо несчастное, убитое, и, мне казалось, я полюбил Вас.
Анна. Почему ты обращаешься со мной… на Вы?
Герцен. Поверьте, я искренен с Вами. Сердце моё стремилось к Вам с надеждою. Но увидел я, что идеал мой не осуществлён. И нет души созвучной…
Натали (возникшая, как всегда, из ниоткуда). Однако, у тебя получается быть жестоким!
Герцен. Революционер должен уметь повелевать своими чувствами.
Натали. И даже… гасить их, при необходимости?
Герцен. А вот это – в особенности! (Анне.) Лёд облёг моё сердце!
Анна. Ты… ты меня… то всё был… обман?!
Герцен. Нет. Я был далек от обмана; но я видел, что Вы не удовлетворяете тому требованию, которое я делаю существу, с коим я мог бы слить свою жизнь.
Анна. Что же мне теперь делать?! Как же мы… теперь?!!
Анна пытается обнять Герцена. Тот резко встаёт из-за стола, скидывает с себя её руки.
Герцен. Не надо! Вы только от мужа! Опостылели мне эти объятия, которые сегодня обнимают одного, а завтра другого; гадок стал поцелуй губ, которые ещё не простыли от вчерашних поцелуев… Мне надобна душа, а не тело. Ибо самая идея есть любовь, самое христианство – любовь!
Анна. Всё не то… зачем ты так… со мной?!! Зачем ты такой чужой… холодный?!!!! (Выбегает, в полном отчаянии.)
Герцен, с чувством расслабленной удовлетворённости, устраивается за столом.
Герцен. Не такой уж я и холодный… (Придвигает отложенный листок. Пишет.) Поздравь меня! Я остановился! Я оттолкнул от себя все эти чудовища с змеиным лицом, которым предавался, я воскрес любовью к тебе! Я удручен счастием, моя слабая, земная грудь едва в состоянии перенесть всё блаженство, весь рай, которым даришь меня ты. Я тебя люблю, Natalie, люблю ужасно, сильно, насколько душа моя может любить. Ты выполнила мой идеал, ты забежала требованиям моей души. Нам нельзя не любить друг друга. Да, наши души обручены, да будут и жизни наши слиты вместе. Вот тебе моя рука – она твоя. Вот тебе моя клятва, – её не нарушит ни время, ни обстоятельства. Все мои желания, думал я в иные минуты грусти, несбыточны; где найду я это существо, о котором иногда болит душа; такие существа бывают создания поэтов, а не между людей. И возле меня, вблизи, расцвело существо, говорю без увеличения, превзошедшее изящностью самую мечту, и это существо меня любит, это существо ты, мой ангел. Ежели все мои желания так сбудутся, то где я возьму достойную молитву Богу?
Натали. Мне, конечно, приятно было это прочесть. Но, всё-таки… почему ты так… с бедной девушкой? (Исчезает в никуда.)
Входит Витберг.
Витберг. Встретил Анну. Пробежала мимо, вся в слезах. Что случилось?
Герцен. Объяснение.
Витберг. Так я и подумал. Бедняжка. Впрочем, можно было предвидеть. Поманили к небесам, а оставили… в Вятке.
Натали (голосом из ниоткуда). Вот-вот!
Герцен. Виноват. Но разве я виноват, что ошибся, приняв неопределенное чувство любви за любовь? Разве я виноват, что она так далека от моего идеала?
Витберг. Тогда зачем?
Герцен. Зачем я увлек её? Зачем не остановил прежде, нежели она, убежденная в моей любви, сказала, что она любит меня? Что я увлек её, это не мудрено. Я знаю силу своего характера и влияние, которое могу иметь. Зачем же я воспользовался этим, чтоб приковать её к себе… И, может, в этом участвовало самолюбие…
Витберг. В Вас слишком много самолюбия, мой друг. Слушая Вас, отчего-то вспоминается… нарцисс!
Герцен. Древнегреческий герой?
Витберг. Нет. Цветок. Всего лишь цветок. Но с удивительным характером! Хрупкий нарцисс невозможно сломить. Можно срезать. Но нельзя победить. Ведь он чётко знает – куда устремлено его сердце. И никогда, ни с кем не делит свою привязанность. Потому, даже оказавшись в общей вазе, цветы нарцисса смотрят – каждый в свою сторону! Впрочем, кто из нас в юности не страдал весенним нарциссизмом? Вы очень юны, мой друг.
Герцен. Если не ошибаюсь, на языке цветов нарцисс означает обманчивые надежды, желания, эгоизм?
Витберг. Вот видите, Вы сами всё прекрасно знаете! К тому же… луковица его ядовита. Однако… это не моё дело. Прошу извинить.
Герцен. Не извиняйтесь! Мне нравится Ваше сравнение. Солнечный цветок… в скучной вазе. Ах, что это за пошлость – провинциальная жизнь! Когда Бог сжалится над этою толпой, которая столько же далека от человека, сколько от птицы? Истинно ужасно видеть, как мелочи, вздоры, сплетни поглощают всю жизнь и иногда существа, которые при иных обстоятельствах были бы людьми, – и быть обязану брать участье во всем этом!
Кажется, я запутался…
Витберг. Естественно. Мелочная обыденность провинциальной жизни – путы для Вас! Александр Герцен – птица высокого полёта!
Герцен. Запутался в путах… как Вы это точно сформулировали про меня! И что прикажете делать? (Через паузу.) Хм! А что, в самом деле… бросить все эти высокие мечты, которым грош цена, завести здесь дом, купить корову, продавать лишнее молоко, жениться по расчёту и умереть с плюмажем на шляпе? Право, недурно, – «исчезнуть, как дым в воздухе, как пена на воде»… по выражению несравненного Данта.
Витберг (смеётся). Возможно, это было бы лучшим выходом для Вас! (Неожиданно серьёзно.) И для России. Вы слишком бунтарь, мой друг. И что-то мне подсказывает, с возрастом это у Вас не пройдёт. Помнится, Вы заявили, что ощущаете себя колоколом? Ну так и будьте колоколом – настоящим вечевым, русским! Как говорится… в добрый путь!
В комнату врывается муж Анны. тянущий за руку сопротивляющуюся Анну.
Муж Анны. В добрый путь! Забирайте! Более не нужна!
Витберг. В каком смысле?
Муж Анны. Представьте, Анна только что от него! Она со мной, но ЕГО поцелуи ещё не простыли на её губах! Куда катится мир? Сегодня моя обожаемая жена обнимает одного, завтра другого… Довольно!!! Извините, но быть, этим самым «другим» я более не желаю!! (Витбергу.) А Вы… как Вам не стыдно, молодой человек? Обещали поговорить со своим неразумным другом, а вместо того… сами легли с ним рядом. Ах, это совершенно невыносимо! Я более так не могу!!! (Решительно.) Выбирай, Анна – я или он?
Витберг. Так ведь они только что расстались.
Муж Анны. Как… расстались?
Витберг. Окончательно. Навсегда.
Муж Анны. Получается… я… я опять опоздал? (Герцену.) Это правда, что он сказал?
Герцен. Да. Клянусь честью.
Муж Анны. Ах, как неудобно получилось! Анна, милая, зачем ты меня не предупредила?
Анна. Я пыталась. Но ты не слушал…
Муж Анны. Извините, господа. Пойдём, Анна. (Раскланивается и выходит вместе с женой.)
Витберг. Ну вот всё и решилось. Анна остаётся с мужем. Вы начинаете новую жизнь.
Натали (возникая из ниоткуда). В которой я стану женой моего любимого Сашеньки! (Снова исчезает.)
Герцен. А Вы?
Витберг. Что… я?
Герцен. Так и останетесь… здесь?
Витберг. И да, и нет. Ссылка моя затянулась. Но слёзы кончились, обратившись в соль. Поздравьте меня, я понял, где ошибся: меня распирало от любви, а я… копил обиды. Друг мой, я, наконец, принял решение.
Герцен. Какое же?
Витберг. Начну возводить храм.
Герцен. Тот самый?
Витберг. Нет. Старый остался в мечтах – пусть он там и остаётся. Пришло время нового храма. Посвящённогомне и Вам, праведным и грешным, обиженным и обидчикам – всем!
Герцен. Замечательно! И где строить будете?
Витберг. В Вятке.
Герцен. В городе ссыльных?
Витберг. В городе русском.
Эпилог
Витберг. Поскольку форму линии в природе наилучше выражает параллелограмм, коего одна сторона бесконечно малая, сию форму я присвоил храму, тем более что и математическая линия, превращаясь в тело, производит параллелепипед. Сверх того, уже и потому эта форма приличествует, что тело человеческое без духа полагается в могилу той же формы, ибо не предстоит надобности класть тело в другую форму. Следовательно, внутреннее пространство храма, восточной стороною своей принимая свет, далее неизбывно углубляется в мрачность. Стены и свод, поддерживаемые гранитными столпами, с мозаиками мрамора чёрного, дикого и белого – являют собой напоминание о бренности всего сущего. Они холодны́ и твёрды… как первозданная материя. И только алтарь – освещён солнечными лучами, проникающими через огромные прозрачные стёкла, с изображением Рождества! По глубочайшему моему убеждению, никакого другого света там быть не до́лжно. Поскольку Христос есть свет мира.
__________
boch-tdnl@yandex.ru
тел: +7-903-73-73-578 (Дмитрий)
