Николай Якимчук
Коммунальное танго
повесть в диалогах
Коммунальная квартира всех времен. Огромная кухня с плитами (может быть даже дровяными), табуретки в большом количестве. Фикусы почему-то перемежаются с лианами, которые свисают очень причудливо. Это, конечно, несколько странно — лианы в коммунальной квартире, но что поделаешь — таков и весь мир, если внимательно в него вглядеться.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч, в простонародье Филя-Самуил, а еще проще — Филя. Мужчина самостоятельный, с хорошими амбициями и роскошной седовато-вьющейся шевелюрой или — наоборот — отсутствием оной. Он энциклопедист, но в рамках учебника по истории партии.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (влетая в кухню в ажиотации, воздевая руки вверх). Кошмар! Кошмар! Что творят! Нет, что творят!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (баба пенсионного возраста, из бывших дворовых). Филя, опять пар из ноздрёв пускаешь!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Пар! Тут не только из ноздрей, а из всех, пардон, щелей…
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Да уж щей покушай, полегчает. Щей!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Щей! Тут такое приключилось, в пору вешаться.
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Не в вещах, милый, щастье! Это правда!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Не в вещах! Нет! Как вам это понравится — полюбуйтесь!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Любитесь — не любитесь, а раньше порядку больше было. Больше. Страх был!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Страх! Я вот, к примеру, ничего не боюсь, отбоялся! Страх!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Трах, да, это ты правильно приметил, кругом по миру один трах пошел. Вон и у меня в потолке трещины.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Трещины! Это что! Оси мирозданья проржавели, вот что я вам скажу, дорогая моя Дарья Тихоновна.
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Да, это все Никоновы дела, Патриарховы. С тех времен, с раскола-то всё и началось. С тех пор, расколотые, всё и страдаем.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. И будем страдать, и в слезах еще умоемся! Потому что не знаем, куда плыть!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Вот и я говорю: ить! Как все вокруг переменилось: ни концов, ни начал!
Вбегает Митрич, отставной, скажем, буденовец. Ныне он мелкий сыскной чин, из наружного наблюдения.
М и т р и ч. Отставить! Разговорчики в строю! Готовность намба ван!
Снимает с крюка, свисающего вместо люстры с потолка, пионерский горн и трубит. Из комнат странноватой коммуналки выскакивают персонажи, они же обитатели, они же обыватели.
Ф л о р С е м е н ы ч Л а р и н, бывший сенатор, а может, министр. Похож на породистого пса — сенбернара что ли, в бакенбардах, при именитой осанке.
А н н а П е т р о в н а К р у г л и к о в а, из дворян, тридцати семи лет от роду. На плечах — темно-вишневая шаль. (Очень любит гречневую кашу.) Не красотка, но изысканна и мила, аристократична — слегка картавит.
В а с я В е н с к и й — абсолютный пролетарий, человек будущего. Венский, понятное дело, псевдоним, поскольку однажды был в ресторане и ел сосиски по-венски, очень понравилось. Настоящая фамилия — Хабенский.
Н и м ф а О х р и н а — из актрис. Играла в разных театрах ближнего и дальнего зарубежья. Талантлива, но не уверена в своих способностях. Хороша!
С э м Х р е к о в — молодящийся студент. Верит в справедливое будущее. Оптимист-оптималист-утопист.
Возможны и иные персонажи, но они — молчаливые статисты.
Митрич продолжает усердно трубить «Побудку». Все выстраиваются по росту в одну шеренгу. Митрич деловито берет в руки метровую линейку и эдак весело всех равняет «по струнке».
М и т р и ч. Давай, ребята, не подведи, равнение на середину, чтоб видеть грудь четвертого человека. (Неожиданно.) Помогай Боже, как говорится!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Будем садиться?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Не сразу, не сразу! Всех не пересажают, сатрапы!
М и т р и ч. Разговорчики в строю!
В а с я В е н с к и й. А я вот как-то в австрийском ресторане был. Вот уже дисциплина так дисциплина! Не то что тута! Там и официанты во фрунт, и посетители во фрунт! Сосиски подали ровно по расписанию — в восемь пятьдесят двух.
Н и м ф а. Может быть — две?
В а с я В е н с к и й (горделиво). Сосисок было шесть!
Н и м ф а (смешавшись). Я полагала, что две — это звучит яснее. Но, возможно, я и не права!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Вот и я говорю — трава! Хоть трава не расти! А построиться мы доґлжны. Хозяин едет.
За стенами квартиры нашей странновато-загадочной — улица. Арбат называется. Может, слышали?
Митрич подходит к форточке, бодает ее башкой, высовывается, поднимает напряженную руку вверх, застывает.
М и т р и ч (оборачиваясь ужасным лицом). На старт! Внимание!
Тут все персонажи вытягиваются в струнку и строго пожирают глазами фигуру (руку) Митрича.
М и т р и ч (ликуя). Едет, едет!
За окнами шум проезжающих авто. Митрич делает отмашку.
Х о р о б и т а т е л е й (обывателей коммуналки, дружно). Здравия желаем, товарищ А-а-а-а-ин! Великому А-а-а-а-ину — ура!
Это очень коллективное усилие. На такое были способны лишь герои Андрея Платонова (например, «Чевенгур»). Митрич спускается с табуретки, захлопывает форточку.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (деловито). Ну, поздравляю вас, друзья, с успешным проездом!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав, с газетой в руках). Вот именно — съездом! (Читает по слогам, с трудом.) «И-боґ толь коллективное мы-сель возбу-ждает нергию творчества». Во как!
Ф л о р С е м е н ы ч (значительно). Вот и еще денек прошел. Про-бе-жал, словно по клавишам рояля. Пойду, заведу патефончик!
В а с я В е н с к и й (вослед уходящему Флору Семенычу). А ведь был когда-то приличный человек. Сенатор, говорят. И на тебе — патефончик! Мелко!
С э м Х р е к о в. А по мне пущай играет! Скоро вообще человечество перейдет на сочинение музыки! Нет, вы только представьте себе — все с утра до вечера изобретают музыкальные звуки! Ни войн, ни катаклизмов — один ренессанс.
В а с я В е н с к и й. Ну, ты дал! А кто ж работать будет? Мы, пролетарии, завсегда будем трудиться! И ты своими буржуазными штучками тут не размахивай. Верно, Митрич?!
М и т р и ч (озадаченно). Ну, это не моего майского ума дело. На сегодня все, дорогие товарищи, умываю руки.
Н и м ф а (застенчиво). Может быть, вам полить? У меня осталась кружка Эрмаха работы Фаберже. Коллекционная вещь, между прочим, но для вас, Дмитрий…
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Вот-вот — митра. Тихон-то в этой-то, говорят, митре и выходил — раскол творить.
А н н а П е т р о в н а (неожиданно и невпопад). Иногда мне кажется… вот я смотрю на эти лианы… и может быть, я когда-нибудь была этой лианой… какой гладкий ствол… какая сила и изыск… Я была лианой в тропическом лесу — разлапом и огромном… Помню динозавров… Они были большие и умные… прилетели к нам из созвездия Плеяд… А все думают, что они — продукт эволюции…
М и т р и ч (крестясь). Свят, свят, свят! Пойду я. Поздно уже.
С э м Х р е к о в (с энтузиазмом). А что, Анна Петровна, завтра забегу в Палеонтологический музей, надо проверить вашу гипотезу.
В а с я В е н с к и й (вертит пальцем у виска). Нет, определенно, дворяне должны уйти! Слишком непонятны для настоящего житья!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). И я! И я с вами, куды ж мне без вас!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Ну, квартирка! Ну, люди! Ну, дела! Ну, времена! Ну, нравы! Кошмар! Кошмар!
Убегает в свою комнатку, на ходу сбрасывая халат.
Н и м ф а (вслед за ним). Филимон Самуилович, а халатец?
Бережно подхватывает одежду Фили. Удаляется.
В а с я В е н с к и й (задумчиво). Пойду и я к родным станкам!
Уходит.
Остаются Сэм Хреков, Дарья Тихоновна, Анна Петровна. Возможно, Сэм Хреков слегка влюблен в Анну Петровну. Но может быть, это всего лишь энтузиазм натуры.
Большие напольные часы бьют десять раз. Тишина, словно ангел пролетел. Не хочется нарушать молчание. Дарья Тихоновна берет тряпку.
Д а р ь я Т и х о н о в н а (сама себе). Надо эти луаны протереть. С мылом-содой. А то их, сердешных, никто и не приветит. (Трет с радостью.)
С э м Х р е к о в. Вот мы с вами почти одни, Анна Петровна. Очень мне нравится, когда мы без никого. На вас мне приятно глядеть, словно на картинку из передового журнала «Огонек».
А н н а П е т р о в н а (смущенно). Ну, что вы! Я не стоґю вашего «Огонька»!
С э м Х р е к о в (восторженно). Еще как стоґите! Вы цены себе не знаете, а я очень знаю! Вы самая лучшая в нашей квартире!
А н н а П е т р о в н а (трепетно). Скажите, Сэм, а вы действительно забежите завтра в Палеонтологический музей?
С э м Х р е к о в. Непременно, Анна Петровна. Я — человек любопытный. Меня все занимает и радует. Вот я иногда, поверите ли, нет, с радостью и о собственной смерти думаю! Все — боятся, а я нет, ничего. С удовольствием и энтузиазмом — ведь это очень интересно: а как оно будет?!
А н н а П е т р о в н а. Ой, как грустно! Аж слезоньки капают!
С э м Х р е к о в (утирая слезы Анны Петровны чистейшим носовым платком). Не скажиґте, не скажиґте! Вот я иной раз проснусь ночью и думаю: а зачем мы вообще-то живем?! Зачем?! И не нахожу никакого ответа! Просто ум за разум заходит! И так делается мне неспокойно, так странно-горько! Но это ничего, утром зарядочку, энергии поднакачаю — и — вперед! Жизнь, что называется, удалась!
А н н а П е т р о в н а. Вот я смотрю на вас, Сэм, и думаю: какой вы чудный и восторженный. Всё при вас. Вот только Чехова вам хорошо бы почитать или Достоевского на худой конец!
С э м Х р е к о в. Успеется, Анна Петровна, успеется! Когда-нибудь, когда-нибудь… А, может, вы мне как-нибудь вслух начитаете… Я страсть как люблю женские голоса в мелодекламации. Так, кажется, это у вас, у аристократов, называлось!
А н н а П е т р о в н а. Ах, милый Сэм, вы просто не представляете, как мы все раньше жили… В детской, помню, часы стояли в виде эйфелевой башни… Это батюшка с парижской выставки привез… медвежья шкура на полу… свечи… и матушка Пушкина читает — «Братьев разбойников» или Гоголя «Сорочинскую ярмарку» — сверчок за печкой… скрип половиц… майские ландыши, сирень…
С э м Х р е к о в. Эх, Анна Петровна! Это, конечно, изумительно! И я вполне ваши дни понимаю! Но время ведь торопит — возница беспечный — и просятся кони в полет! Просятся! Надо жить будущим, и оно тебя не обманет! А кони в полет!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (отворотясь от лиан). Ух, всё, уважила растения и они мне спасибо сказали.
А н н а П е т р о в н а. Боже мой, Сэм, какой вы романтический и восторженный! Как мне нравитесь, но, увы, понять вам меня не дано. Это нужно прожить!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Ей-ей, это все прошить надо. Хорошей, крепкой строчкой. Тогда и радость придет!
Дарья Тихоновна уходит.
А н н а П е т р о в н а (затаенно). Сэм, а вы верите в чудо?
С э м Х р е к о в. Отчего же нет, Анна Петровна! Вот смотрите — наша квартира — суета, ругань, скученность, а почему-то на душе хорошо. Празднично! Словно первый снег, а впереди Новый год! И много еще счастливых годов! Интересные люди, талантливые встречи! Женщины вот такие, как вы!
А н н а П е т р о в н а (мечтательно). Как с «Огонька»?!
С э м Х р е к о в (искренно). Лучше, Анна Петровна, гораздо лучше! Это вот я сейчас понял окончательно и бесповоротно!
А н н а П е т р о в н а. Как хорошо вы говорите, Сэм! Как стройно и легко!
С э м Х р е к о в. Анна Петровна, вот сейчас я чувствую, что все могу! Хотите — исполню любое ваше желание?!
А н н а П е т р о в н а. Хочу Нового года, уюта и чтобы свеча горела. Теплого снега хочу.
Сэм берет дирижерскую палочку, взмахивает легонько. И вот откуда-то сверху падает снег. Как бы снег. На самом деле это — резаная белая легкая бумага (а-ля Полунин). И тут некий неслышимый вальсок вдруг исподволь трогает сердца наших персонажей. И они начинают медленно танцевать, и уже во время их танца действительно начинает звучать музыка. Вальсируют они поначалу неумело, а затем все уверенней. Музыка все громче. Вальс — успешнее.
Наши герои удаляются в глубь коммуналки. А на их место выплывает Дарья Тихоновна, в обнимку с фикусом. Кружится — исчезает.
Флор Семеныч Ларин появляется — с патефончиком — исчезает.
Вот и Нимфа. Ее партнер — миниатюрный театральный занавес с чайкой. Вроде МХАТовского.
Филимон Самуилович с портретом некоего вождя — то ли Кропоткина (анархия), то ли Сталина (железная рука).
Вася Венский вальсирует с серпом и молотом, что естественно.
И по-прежнему падает снег (белая бумага). Неожиданно музыка смолкает. Снег останавливается. Вбегает Филимон Самуилович. В тельняшке и с тросточкой.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (кричит). Всё! Надоело! Хочу свободы!
Берет в руки колокольчик, гремит однозвучно.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (патетично). Всё! Надоело! Анархия мать порядка! Если враг не сдается — его уничтожают! Шаг вправо, шаг влево — расстрел! Свободы хочу!
На вопли колокольчика сбегаются обитатели квартиры № 9.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Хватит! Я — свободный человек!
В а с я В е н с к и й. Как это?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Еще не знаю, но чувствую — не могу больше так!
С э м Х р е к о в. Не печалуйся, Филя! Верь, взойдет…
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Не верю! Ни хрена не взойдет!
Н и м ф а. Филимон Самуилыч, бедненький, плохо вам?! Дайте утешу!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Не в женской ласке дело!
Ф л о р С е м е н ы ч. Не скажите, дорогой мой! Я бы на вашем месте не отказывался. Смотрите, пробросаетесь!
А н н а П е т р о в н а (в руках у нее кастрюля с гречневой кашей). Настоящая свобода — я знаю, что это такое! Когда одна в поле, а небо синее высоко-высоко. И гречиха цветет. Вокруг белым-бело. И — тишина. Только пчелы жужжат. И нет людей, и их запутанных отношений, и войн, и революций. Ни-че-го! Одна гречиха! И так сердце поет, и душа бессмертная ей в унисон — та-та-ти, та-та-ту. Вот что такое свобода!
Анна Петровна черпает чайной ложечкой гречневую кашу из кастрюли.
А н н а П е т р о в н а. Обожаю гречневую кашу! (К Филимону Самуиловичу.) Угощайтесь, попробуйте, может, полегчает!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Да нет же, не то!
В а с я В е н с к и й. Ну, на вас не угодишь! Женщину — не хочу, жрать — опять же не буду! Нет в тебе, Филя, пролетарской точности!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. А в тебе — чуткости! Не тонкий ты человек, Вася. И самое тебе место в Вене, в колбасном отделе!
В а с я В е н с к и й. Не трожь мое самосознанье!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Так жить нельзя — трожь-не трожь… Ширше надо мыслить, дорогой товарищ пролетарий всех стран!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Вот и я говорю — кран! Правильно — кран! Именно — кран! Течет, окаянный. То есть протекает! И пока мы тута митингуем — ох скока воды даром вытечет! Пойду хотя тряпкой замотаю.
Дарья Тихоновна подходит к крану и заматывает его тряпкой. Конкретный и благородный поступок.
Ф л о р С е м е н ы ч (солидно). А может, друзья, нам эдак как-нибудь министерство или сенат организовать? Маленький такой. Но со свободой слова, я разумею, с председателем?! Вот вам и первая ступенька к независимости. И опыт мой вполне сгодится!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (конструктивно). Сенат? Министерство? В рамках одной отдельно взятой квартиры? Что-то в этом есть! Что-то есть…
С э м Х р е к о в. Друзья, а отчего бы не попробовать?.. Ведь живем стремительно, скоротечно! Я лично — за! Когда еще такая оказия случится?
Н и м ф а. Ой, а орган культуры у нас будет?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (авторитетно). Не орган, а подкомиссия!
Ф л о р С е м е н ы ч. Выше гребите, дорогой товарищ-господин! Не подкомиссия, а цельная комиссища!
А н н а П е т р о в н а (рассудительно, по-женски). А Митрич?! Мы ж о нем позабыли! Да разве он разрешит?!
С э м Х р е к о в. Да, вот о Митриче мы как-то не подумали. Слаба коллективная мысль! Неконструктивна! Хотя… Еврика! — как говаривал Еврипид и прочие платоны. Мы ему интересную должность посулим. Он и завеньгается!
Ф л о р С е м е н ы ч. Министра внутренних дел и… уделов!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Да, тело у него питательное, крупное тело. И мужчина он исключительный. Твердый мужчина, с понятиями. Теперь таких ужо и нет! Хороший и степенный, в строгости!
В а с я В е н с к и й. Ну, вы даете! Это что ж — реставрация капитала?! А как же Маркс с его двоюродным братаном Энгельсом?! И заводским опять же какую роль вы отводите? Нет, я пока вас не одобряю!
Ф л о р С е м е н ы ч. Погоди, Вася! А товарищ министра по делам рабочего и иного революционного движения нам очень необходим. Это уж так положено. Уж не откажи!
А н н а П е т р о в н а. Василий, соглашайтесь, в Вену поедете, во главе делегации!
В а с я В е н с к и й. Ну, разве что во главе?! Ладно, подумаю…
Н и м ф а. Вася, я всегда вам симпатизировала. Вот и сейчас… Ой, какой у вас министерский профиль!
В а с я В е н с к и й (подходя к зеркалу и оценивающе поглядывая). Да, пожалуй… Вот что значит рабоче-крестьянское происхождение!.. Так, ну кого мы еще не распределили?!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (торопливо). Вот и делай им добро! Я же им свободу придумал, я же и забыт! Кошмар, что за люди! Что за эпоха!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Плохо ему, сердешному, плохо! Дай я тебе, Филя, стакан кефиру налью!
Подходит к тумбочке и достает стакан, подает Филимону Самуиловичу. Тот берет и быстро начинает пить.
В с е (хором, дружно). Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна!
Д а р ь я Т и х о н о в н а. Ну, молодцом, Филя. Ну, уважил! Хороший ты человек, Филимон Самуилович, авантажный!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Хороший-то хороший, только вот с вами мне тяжело, непросто.
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Эх, милок! Просо-то вот одно и едим, а не пошено. Это — правда! Да что поделаешь — век такой! Смирись!
В а с я В е н с к и й. Да, это точно! Смирись, гордый человек. Но. Пролетарии всех стран — соединяйтесь.
Н и м ф а. Вот-вот, Василий Кириллович, вот я все хотела спросить, да не решалась: а для чего? Для чего они должны соединяться?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Как для чего? Ну, это и ежу понятно! Для продолжения рода ихнего, пролетарского!
В а с я В е н с к и й (искренно). Да! А я и не знал!
Ф л о р С е м е н ы ч. На свете много, друг мой, еще такого, что и не снилось вашим мудрецам!
А н н а П е т р о в н а (мягко). Вася, вам, как министру, это бы знать надо!
В а с я В е н с к и й. Погодите, не корите! Вот смотаюсь в Вену — тогда вы меня и не узнаете.
Ф л о р С е м е н ы ч. Эт-то точно! Я, помню, в ранней зрелости в Париж поехал. Еще тогда не сенатором служил, а статс-секретарем, у самого Победоносцева. Ну, выехали мы. А отходную кутнули в «Астории»… И в вагонах пили всю дорогу — только шампанское. Из туфелек балерин, да. Ну и думали себе. А что Париж?! Что Шанхай?! Что Берлин?! Вот наш Петербург, кружок золотой молодежи — это стиль! Большой! Больше, можно сказать, не бывает!
С э м Х р е к о в. А что — бывает?!
Ф л о р С е м е н ы ч. В том-то и дело, что нет! Но — француженки! Это — да! Тут-то они, конечно, нас подогрели. Страшненькие, плохонькие, кривенькие, прости Господи. А так в полон взяли, что уехать обратно месяц не могли… И на родину уже смотрели совсем по-другому.
С э м Х р е к о в (с горячим любопытством). И как же?
Ф л о р С е м е н ы ч. А кто его знает! Но — по-другому.
С э м Х р е к о в. А говорят, русские женщины самые-самые!
Н и м ф а (со значением). Есть женщины в русских селениях!
С э м Х р е к о в. Есть! И что самое удивительное — чем больше есть, тем интереснее!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. А какие женщины в Одессе?! Нет, поезжайте и спросите! Это же песня чайки!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Чайку! Вот-вот! Пора нам почаевничать! Пойду самовар заведу!
Уходит к самовару, хлопочет.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Вот Дарья! Всегда недослышит, но обязательно в самую точку попадет!
Ф л о р С е м е н ы ч. Да, старая школа! Из прежних, так сказать, времен!
А н н а П е т р о в н а (мечтательно). Ах, как мы жили, как оркестры празднично светились и ликовали в городском саду!
С э м Х р е к о в (мечтательно). Хорошо бы нам с вами, чудесная Анна Петровна, сейчас да в садочек! Пообщались бы на темы мирозданья.
А н н а П е т р о в н а. Эх, Сэм, а капельмейстер как тянул шею — нежно, возвышенно, словно Моцарт!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (не выдерживая). А какие оркестры в Одессе! Нет, поезжайте и спросите! Один Беня — биндюжник-духовик чего стоит! А мелодии какие приятные играет на похоронах!
С э м Х р е к о в (затаенно). Анна Петровна, а я по ночам ноты учу. Уже и учебник купил. Вот, денег коплю на трубу!
Дарья Тихоновна вплывает с самоваром. На середину сцены выкатывается большой круглый стол. Все рассаживаются. Флор Семеныч встает со стаканом чая.
Ф л о р С е м е н ы ч. Как говорится, друзья, прекрасен наш союз! Ура! (Пьет.)
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Нет, Флорушка, не мура, а чистый терционал! Ведь все мы друг друга любим да уважаем!
Н и м ф а (игриво). Филимон Самуилыч, а возглавьте наш кабинет!
В а с я В е н с к и й. Отдельный!
Н и м ф а (смущенно). Упаси Боже! Министров я разумею!
А н н а П е т р о в н а. Простите, что противоречу… А как же Флор Семеныч? Наш любезный сенатор!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Экс-сенатор! Прошу помнить! Экс!
В этот момент раздается телефонный звонок. Филимон Самуилович подскакивает к телефону.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. У аппарата! Ком ру номер 9 слушает! …Ой, понимаю, ой, всегда готовый, ой, непременно передам, ой, будьте так здоровыґ!
Филимон Самуилович обалдело вешает трубку на рычаг.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. У них там по радио какое-то ошибочное сообщение пошло. Какая-то нестыковка. В директивном порядке приказано всем раздать вату. И воткнуть в уши.
Подбегает к радиоточке и включает радио на полную громкость. Звучит старинный романс. (Например, «Ах, эти чудные глаза…» в исполнении Петра Лещенко.) Филимон Самуилович достает из шкафчика увесистый тюк — метра полтора-два — на котором надпись «ВАТА». Сгибаясь под тяжестью тюка, он выхватывает огромные клочья ваты и раздает всем присутствующим на сцене. Потом спускается в зрительный зал и одаривает собравшихся клоками ваты. Стоящие на сцене персонажи пытаются закрыть уши друг другу огромными (по крайней мере с ладонь) порциями ваты. Хорошая сцена!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (обращаясь ко всем). Не слушайте! Не стоит! Плохая передача! (Романс все звучит.) Неудачный текст! Неправильные слова! Невзрачная музыка! Неверные акценты!
С э м Х р е к о в (сквозь вату). Ой, какая песня хорошая! Никогда такой раньше не слышал! Надо бы слова списать!
Ф л о р С е м е н ы ч. Эх, жаль, мой патефончик редко заводите! А у меня, между прочим, не хуже репертуар, да!
Н и м ф а. Летать хочется! Лета! Любви! Гастролей!
В а с я В е н с к и й. Сосисок бы щас! С хреном и пивом!
А н н а П е т р о в н а. А гречневой бы кашки да в хорошей компании, да в усадебке, да на веранде, да вид на реку!!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. А какие закаты на лимане! Вот где душа отдыхает! Да с женщиной бы, которая поет. Из варьете братьев Жемчужных!
В а с я В е н с к и й. Во дает! Из варьете! Просто буржуазный жук какой-то!
Звонит телефон. Самый активный — Филимон Самуилович — подскакивает к трубке.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Аллэ! Ком ру… Ага… Понял, понял, бу сделано… Йес!
Вешает трубку. Романс иссякает.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Отбой! Благодарят за послушание! Просили собрать вату. Стратегическое сырье, между прочим!
Все подходят друг к другу и собирают «белое золото». Филимон Самуилович и Нимфа спускаются в зрительный зал и собирают вату у публики. Даже у тех пытаются, кому и вовсе не давали.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (увязывая тюк). Так, на чем мы предметно остановились?
Н и м ф а. Вы подали реплику, драгоценный Филимон Самуилович! Дескать экс-сенатор наш, многомудрый Флор Семеныч, — того!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Вот-вот! Ведь в председателе что главное?
С э м Х р е к о в. Что?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Объем мозга и широта…
В а с я В е н с к и й. Штанин?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (стучит себя по лбу). Ми-ро-воз-зре-ния!
С э м Х р е к о в. Ух ты! Вот и я так считаю!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Мечтаю! Тоже мне ремлёвский мечтатель! А вот-ка лучше чайку!
Дарья Тихоновна разливает чай по умам. Все наслаждаются правильным напитком. Слышно уханье, радостное пришепётыванье, плеск чая в стаканах.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (отдуваясь). Итак, председатель… Фигура, между прочим, ключевая.
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Вот ты, Филя, гутаришь — ключевая. Вот у нас, помню, в имении ключ бил. Ах, какая мягкая водица, какая нежная… Встанешь утречком, с третьими петухами, и поґ воду. Сначала идешь дубовой аллеей, а потом уже через вишневый сад…
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Сад садом, матушка, но, чай, и председатель нужоґн!
Ф л о р С е м е н ы ч. А кто? Кто, например, лучше меня все нюансы политеса разумеет? Все тонкости протокола, так сказать? Иными словами: классика — стиль.
С э м Х р е к о в. А, может быть, прямым и тайным голосованием?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Почему тайным? Голоснем, глядя друг другу в очи!
Анна Петровна подходит к репродуктору и включает его. Звучит все тот же романс П. Лещенко «Ах, эти чудные глаза…» Звучит как знамя.
Н и м ф а. Значит, явным? Ой, как боязно! Вот на театре у нас — все главное происходит за кулисами: тайно, тихо, со слезами на глазах.
В а с я В е н с к и й. Это почему же со слезами?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (важно). Это уж так у них на театре водится! Известно дело — актерство. Припудренная искренность.
В а с я В е н с к и й. Мудрёно! Я как министр вообще бы театры отменил на фиг!
С э м Х р е к о в. Ну ты загнул! А где ж такие симпатичные женщины, какие в нашей квартире, обретаться будут?! Где? Ну, не в колбасном же отделе…
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Вот и я о деле. Очень сказать хочу. Трудно им среди нас — луанам этим. Равнодушные мы все. А им душа требуется. Может, отсадим их к Митричу? У него там цельный подвал — есть, где развернуться!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Лианы! Это дело тропическое! Не нашего ума! А вот толковый председатель, ой, как нам нужоґн. Без него как без рук. Ни туды и ни сюды. Как говорится: если в кране нет воды… Впрочем, это из другой оперы.
Ф л о р С е м е н ы ч. Это верно! Тут что главное — опыт. Чтоб человек по опытности судил. А то дых-пых, мировой пожар раздуем… из искры возгорится… И что? Полный паралич умственного вещества! Тут не фигляр-одиночка нужен (смотрит значительно на Филю), а человек специального мышления.
В а с я В е н с к и й (недопоняв, угрожающе). Фингал-одиночка — это кто имеется в виду?
А н н а П е т р о в н а (успокоительно). Вовсе не вы, Вася!
В а с я В е н с к и й. Смотрите! С пролетарием шутить не моги! Тем более — с министром!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Рано радуешься, Вася! Поскольку председателя у нас нет — ты еще и не утвержден вовсе!
В а с я В е н с к и й (с обидой). А как же Вена?! Обещали ведь.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Председатель нужоґн! Толковый, со связями! Энергичный, политически грамотный, без всяких там телесных уклонов. Твердый и значительный, как сушеная хамса на одесском привозе!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Вот вы все о паровозе, о леворюциях разных талдычите. А луаны эти, ох, как страдают! Прям-таки гибнут на глазах! И никто их не обиходит, не напоит.
А н н а П е т р о в н а. А ведь без председателя всё разом рухнет, весь наш вымысел!
С э м Х р е к о в. Это как пить дать!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (дослышав). Верно, Семушка, говоришь! Пить им надо дать — принцессам заморским! Луаны вы, луаны, на мою голову накасались!
В а с я В е н с к и й (в простоте душевной). Дарь! А ты попробуй их самогоном ублажи!
Н и м ф а. Ох, что ж вы такое, Вася, говорите!
В а с я В е н с к и й. А что! Ежели организм человека пробирает до ниток, то и растения энти заморские непременно увлечет!
С э м Х р е к о в. Еврика! Чтоб нам всем не ссориться! Избрать председателем вот этот самый куст лиан! Это смело, оригинально, прогрессивно!
А н н а П е т р о в н а. Сэм! Как это правильно! Ну, конечно же, лианы! Они и ненавязчивы, и тверды, и многоопытны… Говорю же вам, что еще в древнем лесу они вились… Как сейчас помню…
Н и м ф а. Да это же театр абсурда!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Каков сюжетец! Кошмар! Кошмар! Просто палата № 9, честное слово!
Н и м ф а. Нет, нет, именно театр! Я, помню, выступала в Бердичеве. Антреприза. Играли Островского. А в это время объявили мобилизацию. В результате в партере — одни женщины. Дамы. А мужеского полу — раз-два и обчелся. А в пьесе, по сюжету, одни женские персонажи. Мужчины, так — время от времени — фрагментарно. Играем первый акт. Публика спит. Второй — никакого отклика. Тогда в третьем решили — дам на сцену не выпускать. И что вы думаете? Вроде бы полная несвязица получилась, абсурд, а театралки в восторге. Поскольку одни мужики на сцене.
В а с я В е н с к и й. Мудрёные у вас на театре дела. Без них ведь спокойнеґе. Вот я и говорю — запретить!
Ф л о р С е м е н ы ч (неожиданно). Итак, переходим к главному вопросу. Абсурд покамест побоку. Выставляю свою кандидатуру — как будущего председателя — на всеобщее обозрение.
Н и м ф а. Хорош! Но я бы сказала — вполне недостаточен.
В а с я В е н с к и й. А что? Склоняюсь!
А н н а П е т р о в н а. Все-таки опыт! Вес! Положение!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. А вот с другой стороны — инициатива, молодость, охват мира — всё при мне! Бал-ло-тируюсь! Берите, не пожалеете! Верно, Дарья?
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). И то, и то! С утра и начнем!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. А вы, Сэм, в какую сторону смотрите?
С э м Х р е к о в. Пожалуй!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Итак, два голоса.
Ф л о р С е м е н ы ч. Видишь, Филимон, и у меня два. А если с Нимфой — три.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. И у меня с Нимфой — три! Так что точку ставить рано!
Тут два претендента на престол подходят друг к другу, что твои петухи. Выпячивают груди, втягивают животы. Дарья Тихоновна подходит к радиоточке, усиливает звук — «Кармен-сюита» Бизе—Щедрина. Вдруг во время сего петушиного танца Флор Семеныч рубит ладонью воздух и с криком: «Эх, была — не была!» бросается в недра коммуналки. Он, собственно, убегает в свою комнату. Филимон Самуилович вполне торжествует. Сначала танцует сам, потом с партнершами поочередно — с Анной Петровной, Нимфой. И вот тут-то торжественно выплывает Флор Семеныч в мундире сенатора-министра — с разнообразными знаками отличия. Эффект, как говорится, превосходит ожидания. Это, так сказать, некоторым образом, иконостас… Филимон Самуилович прекращает танец и несколько тушуется. То есть уходит в тень.
Н и м ф а. Боже мой! Нет слов!
В а с я В е н с к и й. Ну, ты дал, папаша!
Н и м ф а. Гамлет! Король Лир! Ричард Львиное Сердце!.. Нет… нет… что я говорю…
В а с я В е н с к и й. А действительно! А что вы такое говорите? Ни бельмеса не разберу!
А н н а П е т р о в н а (торжествуя). А я-то как раз знала!
С э м Х р е к о в. Да! Тут даже Митрич бревном ляжет!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (сквозь зубы, с досадой). Митрич! Он еще постоит! Он еще шашкой порубает! Вы еще Митрича не знаете!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (трогая самовар рукой). А простывает, сердешный! Пока мы тут маялись — он и застыл. (Спохватывается.) Ой, а я вчерась на Сухаревском пряников мятных прикупила — пойду принесу!
Уходит.
Ф л о р С е м е н ы ч. Ну, вот, друзья, теперь можно и председателя выбирать!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (сквозь зубы). Грязные технологии! Кошмар! Кошмар!
В а с я В е н с к и й. А? Э?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Так-то, дружок, в этом-то все и дело. Кошмар!
Дарья Тихоновна возвращается с большим кульком.
Д а р ь я Т и х о н о в н а. Вот прянички! Да! Я вот помню ярманки! Господа всякие приезжали и народу жить давали. Девки в соболях, парни в мундираґх! Хохочут все! Жисть идет ладная, справная! Купцы осанистые в суконных кофтанаґх, а творяне что творили — всё по чинам, по ранжирам. Творян-то энтих и того. Убрали теперь. Одни вот луаны от них остались. Во как!
С э м Х р е к о в. Ничего, Тихоновна, не горюй! Пройдет лет сто, двести, а может — тысяча, и дворянство как класс снова о себе заявит в полный голос.
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Вот-вот, и я — слово в слово. Волос. Волос у них был творянский особенный: чистый, рассыпчатый. Как, бывало, выйду с гребнем на излучину реки да пойду чесать ихние творянские волоса — спасу нет — лепота! А закат в землю садится! Барышни — что твое парное молоко! Одна сладость!
Ф л о р С е м е н ы ч (мечтательно). Да, жили не тужили! А балерины какие антраша откалывали!
В а с я В е н с к и й. Я тут чего-то недопонял. Это как же прикажете понимать?! Монархию хотите — того?!
Н и м ф а. Василий, ну что вы беспокоитесь! Во-первых, это произойдет только в следующем тысячелетии, а во-вторых, вы всё же министром будете, а не угнетенным классом.
В а с я В е н с к и й. Ну, это другое дело! Я — что! Я — ничего! Я только для порядку-то и спросил.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Для порядку! Ну, ситуация! Ну вы даете! Как раз порядку нам и недостает! Уж триста лет как вослед Европе языки тянем — нет, не достать! Накося-выкуси!
В а с я В е н с к и й. Да, там у венцев-то порядок был строгий. Я ведь туда Хабенским пришел. Неумным таким, недоразвитым. А обратно вышедши — сам себе господин — будьте нате! Во как! Венским я оттудова произошел! Васей! И какая-то искра все мое скудное сознание перевернула! Озарилась моя голова, что твой ярмарочный платок, Дарья!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (дослышав). А что, милок, все ведь хороши! Все — как один! Что Флорушка наш, что Фильчик, что луаны эти творянские! Все из одного корня Христова мы произрастаем! И матушка-Богородица нам всем Покров и Подмога! Я третьего дня ее во сне стренула. Сначала-то навроде испугалась, а потом ничего. И так славно она меня расспросила! Обо всем — о разном! Ты, говорит, Дарья, не тужись! Всё, говорит, у тебя направится! И с луанами, говорит, этими всё произойдет. Так что жисть у тебя наступит вольная, со смаком. Вот так прямо и сказала!
В а с я В е н с к и й. Ну ты, бабушка, дала! Надобно тебя министром по делам религий и атеизму спроворить.
А н н а П е т р о в н а. Верно, верно Васенька говорит — раз вы так близко к небесам утвердились!
С э м Х р е к о в. Вот ведь очень интересный факт вырисовывается — Богоматерь! Вот и меня хоть раз бы посетила, и я бы поверил, честное слово!
А н н а П е т р о в н а (горячо). Сэм, а неужели же вы не верите?! Боже мой, Сэм! Это же так нам всем необходимо! Это так важно!
С э м Х р е к о в. Анна Петровна, хотите честно?! Чтобы вас не огорчать: истинно хочу поверить, но ведь Дарвин совсем иначе трактует. И чью сторону прикажете взять, Анна Петровна? Чью, так сказать, истину вкусить?
А н н а П е т р о в н а. Какой вы мятущийся, Сэм! Какой привольный и пытливый юноша!
С э м Х р е к о в. Ну, что вы, Анна Петровна! Я уж если и юноша, то строгоґй, а вовсе не мятежный!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (дослышав-недослышав). Ты, Сёмушка, слухай, что Анна-то гутарит: мятежный — нежный — подснежный! И я так же о тебе маракую! Она женщина в соку и со смыслом. Ты, Сёмушка, ейные речи запоминай.
Тут Филимон Самуилович не выдерживает и подходит к висящему куску рельса. И бьет, что в твой гонг. Бьет требовательно, не отвертишься.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Слушай сюда! Труба поет! Гонг зовет!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Вот ты, Филя, Ханг, говоришь, зовет! Ты так через силу нас завлекаешь. Вот у нас барин был — Херих прозывался. Он все в какие-то Малаи ездил, картины там снежные рисовал. Херих-то энтот. Сначала простой был, как все. Ну, утром там кофий ему подашь, халат на фуртэк поменяешь. И такой он был никакой, только сомлевался всё. Что там да как. Бывало, меня зовет — Херих-то энтот. Что, Дарья, говорит, как сей мир-то обустроен, мол, в ризисе я. И понять ничего не умею. Я, завсегда, ему всё растолкую. И как мы, и што мы. Он эдак трубочку мудрено закурит, заклубит. Ты, скажет, Дарья, умнее всех умных, вот тебе серебряный рубель, купи себе пряников. Спасла, мол, ты меня от всяческих несуразностей. А потом всё стал в эти Малаи-то ездить. На этот самый Ханг! Всё он течет, сердешный, говорят, от сотворения мира! И воґды в нем высокие, а какие глыбкие! И по берегу эти самые луаны вьются!
С э м Х р е к о в. Ну да!!! Забегу завтра в музей Фауны! Исследую гипотезу в полном объеме!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Ну, квартирка! Ну, гипнотизеры! Ну, дела! Да дайте ж мне слово молвить!
Н и м ф а. Вы уж, Филя, постарайтесь, скажите нам всем.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Вот мы уж тут битый час в разногласиях! Никак не можем соорганизоваться! Оттого-то нас и бьют всегда: то швед под Полтавой, то японец в Порт-Артуре…
Ф л о р С е м е н ы ч. Насколько я припоминаю гимназический курс — мы-то как раз шведов и согнули!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Да не в том дело! Бьют нас всегда! По этому самому, по менталитету! Да! Вот мы всё спорим, а зря! Дело надо делать, господа-товарищи! Де-ло!
А н н а П е т р о в н а. Вот-вот! Как это — у классика — делай, что должно, а там как Бог даст!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (дослышав). И даст, ей-Богу, даст. Только не надо артачиться! Всё положить на волю Господа нашего! И вот луаны эти тоже — Бог не обидит! Да и я постараюсь, завсегда их обихожу.
Ф л о р С е м е н ы ч. Дались тебе, Дарья, эти лианы. Тут государственный вопрос решается! Вся наша единственная жизнь коренным хохряком поворачивается. Куда-то туда! (Указует на потолок.)
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Ох, ты, Флор, и хитер! Тих да степенен, базу эдакую подводишь! Мол, умнее тебя во всей Вселенной — никого, да?
Ф л о р С е м е н ы ч. Почему ж никого? Вот Вася Венский — умнее — раз, Анна Петровна, голубица, — два, Нимфа — существо эфемерное — три. Да и Дарья, скажу, не промах… Хотя… Да и ты, Филимон, продукт наиположительнейший…
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (смягчаясь). Ох, мягко стелешь, дорогой экс-сенатор! (Поразмыслив.) Ну, что — никак твоя взяла?!
Ф л о р С е м е н ы ч (ничтоже сумняшеся). А что — моя!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Итак, ты первый премьер с крайнего краю?!
Ф л о р С е м е н ы ч (спокойно, с наглецой). Первый!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Ну, а я тогда первый с другого краю.
Ф л о р С е м е н ы ч. Это — пожалуйста! Тут нет вопросов! С этого краю разворачивайся, как говорится, в полный рост!
Н и м ф а. Вот я всю жизнь хотела развернуться! То в пьесах Чехова, то в водевилях Сухово-Кобылина… Один раз, кстати, с Антон Палычем ужинала в Ялте… Я все поражалась его неземной энергии… Целый дом гостей, разговоры, игры, шутки, шарады, фанты… Когда писать-то успевал?!.. А еще ведь перепись осуществлял — на Сахалине… Все отшучивался… ел рыбу, помню, хамсу, пил немного — красное вино… совсем чуть-чуть… Я у него и спрашиваю: как же вам, однако, удалось в этой жизни развернуться? А он только рукой махнул так застенчиво — все, мол, пустое, и жизнь, дескать, почти не удалась… А после ужина гуляли по набережной… В Ялте дело было… Сентябрь стоял теплый, сухой… Обаятельный месяц, я вам доложу… И, кажется, был он слегка в меня влюблен, а, может быть, это мы так с ним играли — не знаю… Фонари фанфаронили и лучились… летучие мыши таинственно так фланировали… А он какой-то грустный был… нет, даже не грустный… а как бы поточнее — не от мира сего… вроде бы и пошутит, но как-то невпопад… Комплименты говорил, но как-то через силу, понимаете? А я все думала — ну, вот, известный человек… вся Россия каждому его слову внимает, а вот же — несчастлив… да-да… и удалось же ему развернуться, себя показать… Только дальше-то вот что… Что ему с этим успехом-то делать?.. Это когда мы безвестны, непризнанны — вот когда жизнь настоящая, вот когда мы счастливы… и вот же все карабкаемся, а когда достигли — и что? фигли, так сказать, мигли… я у него, помню, прямо спросила: вы счастливы, Антон Палыч?.. А он так раздумчиво пожевал как-то губами и говорит: когда поживете с мое, всякие подобные вопросы у вас отпадут… Почему — спрашиваю? Да так — говорит… потом повернулся в сторону моря, к лунной дорожке и что-то пробормотал… но я разобрала… что-то вроде — жизнь пропала… пропала… А следующим вечером он в Москву отбывал… Утром мы опять по набережной побродили… Смешные штуки откалывал… посмотрел вслед одному господину в котелке… смотрите, говорит, глаза у него нехорошие, как у человека, который спал после обеда… вот именно так и сказал… А я не утерпела и спросила — тогда меня эти вопросы ой как волновали… вот, говорю, цивилизация наша куда-то движется, а куда? И наше место, актерское — где? Антон Палыч посмотрел как-то на меня совсем по-другому… Вот ведь, говорит, вы какая… я вас за финтифлюшку принимал, уж извините, а вы вот как… Цивилизация, говорит, это что-то навроде лестницы… прогресс, культура, ступеней много… идите по этой лестнице искренно… Но куда идти? Как? Право, не знаю! Только вот ради одной этой лестницы и стоит жить… а потом снял пенсне, достал фланельку, протер его и посмотрел на меня своими по-детски близорукими глазами… и словно давно-давно мы с ним знакомы… глаза такие нежные и беспомощные… Жаль, говорит, раньше с вами свидеться не пришлось… уехал… А я почему-то к нему после этого робела подойти… мгновение это хотела сберечь, не расплескав… все чего-то ждала… трудно объяснить… а потом он умер.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. У нас на Привозе тоже жил великий сявка — Бенцион Крик… он и драматург был, и актер, и директор театра своего имени… развернулся — будь здоров!.. Директор жизни… а счастья не нажил… так и умер… славу вот оставил… и дочь — красавицу…
Стук в двери, звонки — требовательные и настойчивые. Кинулась открывать Нимфа.
Н и м ф а (с мистическим ужасом). А, может, это сущность Антона Павловича?! Зря я его потревожила! Ой, зря!
Нимфа открывает. Входят двое в черных халатах. Один достает из-за пазухи лист белой бумаги, на котором крупно, красной краской — «Мандат». Флор Семеныч на всякий случай поднимает руки вверх. Его примеру следуют Филимон Самуилович и Вася Венский. Посетители, совершенно не глядя на жильцов, начинают пристально осматривать стены, становятся на четвереньки, жестикулируют, показывая пальцами на плинтуса. Один достает из кармана молоток и начинает заколачивать мышиный ход.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Очень правильное решение! Давно пора! А то вдруг прошмыгнет кто! Я всегда эту щель держал на подозрении.
В а с я В е н с к и й (осмелев). Правильно! Дави их! Ишь расплодились! Ни днем, ни ночью покою не сыскать! Так их, товарищи, так! Смелее, товарищи, так сказать, в ногу!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (недослышав). Вот и Херих-то наш всё тода толковал про йогу эту! В ней, говорит, Дарья, самый смак жизни и есть — в йогу то есть! А мне смешно было, особливо когда он на голову оборачивался, а пятки у солнца грел!
Ф л о р С е м е н ы ч. Ну, слава Богу, меры приняли! Вот что значит порядок! Вот она — крепкая рука! И мышь, как говорится, нашу границу не попортит, и комар носа не подточит! Да, это власть на все времена! Верная рука!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. А я всегда говорил — так жить можно! Пой, радуйся! Все условия — налицо! Не то что у них, за этим кордоном! Ну, дела! Ну, времена! Ну, нравы! Да там же один кошмар! Полный и окончательный! И какие коварства творят! Просто с ума сойти! (Обращается к мандатчикам.) Верно, товарищи?
Те, не обращая внимания на слова говорящих, деловито упрятывают молотки за пазухи и уходят.
А н н а П е т р о в н а (к Нимфе). А вы говорили — Чехов! Вот вам и Антон Палыч! Вот вам, бабушка, и Юрьев день!
С э м Х р е к о в. Ничего, Анна Петровна! Как-нибудь проживем и еще ой как разовьемся! Еще и на нашей улице будет праздник! И у каждого из нас будет свой день — не только Юрьев, но и Анин, и Сэмов, и Филимонов! И в этот день будет каждый из нас полностью и окончательно счастлив! Будет! Я верую! И, может быть, лет через двести или пятьсот помянет нас народ добрым словом! Быть может, не зря мы мучаемся и страдаем! Хотя, конечно, быть удобрением для роз — это тоже здорово и даже почетно! И сегодня мы — каждый сам по себе — в этой жизни — но когда-нибудь сольемся мы в мировой вселенский разум и обретем вечное блаженство, где не будет ни мужского, ни женского, а только абсолютный звездный эфир и гармония! Вот я вижу у вас слезы текут по лицу, Анна Петровна. Не надо, не плачьте! Ведь все мы любим друг друга, там, на донышке души! А тут — разве мы можем приблизиться друг к другу хоть на йоту? Нет! Отнюдь! Но попытки приближения и сближения — вот смысл нашей жизни, вот ее образ и набат!
А н н а П е т р о в н а. Ах, Сэм! Было бы так — и как славно бы всё устроилось! И мы бы не мучились этими странными русскими вопросами: зачем? почему? кто? как? для чего? Мы бы выращивали гераньки на окошечках под салатными занавесочками, по воскресеньям отправлялись на мессу, по пятничным вечерам пили бы пиво с венскими сосисками…
В а с я В е н с к и й (встревая). По три порции заґраз!
А н н а П е т р о в н а. По три. И знали бы четко что? зачем? и куда? И не мучились бы понапрасну, а копили, копили, копили…
Н и м ф а. А мы ведь только копаем, копаем, копаем — себе и ближнему…
Ф л о р С е м е н ы ч. Ну, не так мрачно, ясновельможные дамы!
С э м Х р е к о в. О, конечно! Будем крылаты!
В а с я В е н с к и й. Будем — не будем! Всё — лабуда! Работать надо — мускулаґми! Вся блажь и пройдет!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (дослышав). А это всё правда, Вася! Как там в Писании: Блаженны нищие духом. Их Царствие Небесное. Они и утешатся.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Опять двадцать пять! Праздник отвлеченностей! Просто башка закипает, а мы никак кабинет не можем оформить! Всё — беру аут-тайм! До завтрева!
Все понимают, что уже глубокая ночь. Прощаются, расходятся, желают «спокойной ночи».
Д а р ь я Т и х о н о в н а. Да и то! Утро вечера мудренее!
Уходит, кланяясь лианам. На кухне остаются Сэм Хреков и Анна Петровна.
А н н а П е т р о в н а. Что-то я изголодалась, Сэм! А давайте гречневой каши сообразим!
С э м Х р е к о в. С вами — хоть на край света! Каши — с удовольствием! Сейчас и забулькает!
А н н а П е т р о в н а (помешивая ложечкой в кастрюльке). Вот я смотрю на эти кашинки — хороши! Вот они варятся, сталкиваясь, изобретая узоры. Не так ли и звезды в небесах — таинственно движутся по своим траекториям. И нам никогда не постигнуть — отчего же эта крупинка именно так повернулась, именно так живет и мыслит!
С э м Х р е к о в. Странные у вас мысли в голове, Анна Петровна, малонаучные!
А н н а П е т р о в н а. А вы хороший, Сэм! Добрый и веселый.
С э м Х р е к о в. Ну, что вы! Я — обычный. Таких миллионы, такими хоть пруд пруди!
А н н а П е т р о в н а. О, не скажиґте! Я, Сэм, вами давно любуюсь! Вы совсем иной! Что-то в вас есть полётное! У меня когда-то жених был — давно-давно. Мы с ним летом в усадьбе встретились. За грибами ходили, в сосновом бору аукались. Он — студент, а я курсистка. Я тогда в Петербурге жила. А родом-то я из Курска. А он стихи писал. Что-то там помню: «Вы на курсах, а родом из Курска». А встретились мы в Сиверской, это под Петербургом, в июньские белые ночи. Как плескал июнь своими крылами, как нежно нас обнимал. А я еще тогда не любила никого. Жила в каком-то своем мире. Конечно, уже ухаживали за мной — один известный адвокат Плевако, да студент-геолог Набутов. Я, говорил, в вашу честь минерал открою. Или что-то в этом роде. Но я как-то их не чувствовала. Ну, милые существа. Ну, с усами. И — всё. А тут, как будто молния озарила весь мир во все концы света: увидела я Его. То ли рыдать хотелось, то ли смеяться — не могла себя осознать. Всё забыла. И снился по ночам — только он. Вот сейчас о нем думаю — ну, совсем обычный. И черты лица мелкие, и неказистый, и умом-то особенным не блистал. Но вот — на тебе!
С э м Х р е к о в. И у меня было что-то подобное, Анна Петровна! Отец после пятнадцати лет вдовства женился — на молоденькой учительнице. А мне-то уже шел пятнадцатый год! И я — влюбился! Да так, что дыхание перехватывало. По утрам за чаем — слова сказать не могу. Отец, помню, смеялся. Что-то, говорит, наш говорун приумолк — уж не влюбился ли?! И так весело на меня поглядывает, шутейно. А я — ни жив, ни мертв. Вот же он — предмет моей страсти! Вдруг всё откроется — тогда что?! Она, конечно, по-женски что-то чуяла. Быстро-быстро так на меня посмотрит своими черными глазищами. А я, чтоб не выдать себя, утыкаюсь носом в лимон. Так в лимоне и прожил два года — до университета!
А н н а П е т р о в н а (чуть смеясь). А я, Сэм, вам хоть немного нравлюсь, а? Я ведь давно замечала — как вы на меня поглядываете.
С э м Х р е к о в. Ой, Анна Петровна, что-то там булькает у нас в кастрюльке. Какой-то процесс оптимизировался — пора снимать.
А н н а П е т р о в н а. Сэм, каша! Наваристая! Я когда к гречневой каше приближаюсь — обо всем забываю, и о мужчинах тоже, это, наверное, мой порок.
С э м Х р е к о в. Давайте его отметим — ночной нашей трапезой.
А н н а П е т р о в н а. А вот в кашу еще хорошо базилик добавить, кинзу, кресс-салат… Сэм, скажите честно, вот сейчас, за кашей, когда нам хорошо как никогда, — что вы думаете о нашей затее?!
С э м Х р е к о в. Ах, Анна Петровна, конечно, я надеюсь на лучшее! Ведь я всегда вижу историческую перспективу… А вы, Анна Петровна, по-моему, инопланетянка, можно я вас поцелую, а?
А н н а П е т р о в н а. Но мы же не одни!
С э м Х р е к о в (озираясь). Вроде — никого, Анна Петровна!
А н н а П е т р о в н а (таинственно). А лианы — они, думаете, нас не видят?
С э м Х р е к о в. По-моему, нет!
А н н а П е т р о в н а. Ошибаетесь, Сэм! Еще как видят! Зрят!
С э м Х р е к о в. А хотите я вам на трубе сыграю? Проба пера!
А н н а П е т р о в н а. А мы никого не разбудим?!
С э м Х р е к о в. Никого-никого! Ведь мы одни во всей Вселенной!
А н н а П е т р о в н а. А вам не страшно, Сэм, тишина такая!
С э м Х р е к о в. Вот часы секунды двигают. Время шевелится. Я вот иногда пытаюсь всё представить его — время. Словно скатерть перед нами раскатывается, раскатывается…
А н н а П е т р о в н а. А потом?
С э м Х р е к о в. А потом что-то другое. Я еще не додумал, Анна Петровна. Что там — за гранью?!
А н н а П е т р о в н а. Успейте, Сэм. За всех нас. Ведь мы живем совсем в другом. А вы — успейте… Дайте я вас поцелую!
Часы бьют полночь — 12 ударов — пока длится поцелуй.
А н н а П е т р о в н а. Давно не целовалась — губы припухли. Нет, ей-Богу, давно. Даже и не помню — когда. Вот странно — не помню.
С э м Х р е к о в. А у меня просто нет слов. Исчезли. Испарились.
А н н а П е т р о в н а. Тогда сыграйте!
С э м Х р е к о в. Думаете, получится?
А н н а П е т р о в н а. Всенепременно!
Сэм Хреков снимает с крюка все тот же пионерский горн, но звучит-то он как труба. Вот чудо! Чистый звук трубы!
А н н а П е т р о в н а. Какой чистый звук! Словно в первый день Творения. Когда еще ничего-ничего не было! Всё только замышлялось! И никто не знал — как всё будет устроено!
С э м Х р е к о в. И даже Господь Бог?!
А н н а П е т р о в н а. Ну, он-то, конечно, смутно догадывался. Загадывал. Творил вдохновенно!
С э м Х р е к о в. Интуитивно?!
А н н а П е т р о в н а. Разумеется!
С э м Х р е к о в. Как хорошо вы всё мне объяснили, Анна Петровна! Как ясно и трогательно!
А н н а П е т р о в н а. А женщины всегда всё знают! Только иногда притворяются дурами!
С э м Х р е к о в. Как замечательно вы сказали, Анна Петровна! Как искренно! Я бы никогда не решился! А вы сами сказали!
А н н а П е т р о в н а. Я еще много могу вам рассказать, Сэм! Было бы время! Ах, только бы оно нас не подвело, только бы его хватило!
С э м Х р е к о в. Если будем жить нежно, то непременно устоим. Обязательно определимся!
А н н а П е т р о в н а. Каша стынет! Ешьте, Сэм! Черпайте полной ложкой — ведь вы так вдохновенно трубили!
С э м Х р е к о в. А вам, правда, понравилось?
А н н а П е т р о в н а. Изумительно!
Анна Петровна подходит к Сэму Хрекову и целует его. От счастья Сэм цепляется за лианы и начинает подтягиваться.
С э м Х р е к о в. Один, два, три…
А н н а П е т р о в н а. Ну, хватит, Сэм, каша окончательно простынет.
С э м Х р е к о в. А мы еще сварим! Миллион кастрюль с кашей! Все в этом мире возможно, пока живем. Наши сны и дни бес-ко-нечны!
Сцена постепенно затемняется. В темноте звучит всё тот же романс Лещенко. Вот свет вспыхивает. Все участники действа вместе. Их равняет всё тот же Митрич с линейкой.
М и т р и ч. Разговорчики! Что-то вы сегодня не того! Нет струнки!
Ф л о р С е м е н ы ч (загадочно). Обстоятельства!
М и т р и ч. Ты это не мудри! Вы мне фрунт давай!
Д а р ь я Т и х о н о в н а. Ты, Митрич, главное, луаны уважь! Они же — того — переживают!
М и т р и ч. Разговорчики в строю! Пятки вместе, носки врозь!
А н н а П е т р о в н а. Не получается!
М и т р и ч. А?
А н н а П е т р о в н а. Мешает что-то.
С э м Х р е к о в. И мне…
М и т р и ч. Свят, свят, свят! С нами крестная сила! Вы что — березовой каши захотели? Это вам не гречиха, понимаешь. Смотрите!
Часы бьют. Митрич вскакивает на табурет, бодает башкой форточку, высовывается, поднимает руку вверх, делает отмашку (за стеной звук моторов авто).
М и т р и ч. Давай!
Все открывают рты, что твои рыбы. Губы шевелятся, а звука нет. К репродуктору подходит Флор Семеныч, включает, романс Лещенко — звучит. Митрич подскакивает к радиоточке, хватает, в сердцах бросает оземь. Звук умирает.
М и т р и ч. Да вы что?! Да вы как?! Да вы зачем?! Да вы кто?! Да вы куда?!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (спокойно, протирая лианы тряпкой). Ты не обижайся, Митрич! Мы тебя завсегда уважим! Только леворюция у нас.
М и т р и ч (достает свисток). А ну сейчас свистну! Ух, я вас! Где моя шашка?!
Митрич пытается издать свист.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. А ну, ребята, вяжи его!
Ф л о р С е м е н ы ч. Извини, Митрич! На полсекунды всего мы тебя закуем.
С э м Х р е к о в. А, может, не надо насилия?
В а с я В е н с к и й. Давай, вяжи! А то он, гад, шашкой нас хотел!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (обвязывая Митрича бельевой веревкой). Сатрап! По струнке нас равнял! Ух, рабское отродье!
Д а р ь я Т и х о н о в н а. Ты уж не взыщи, Митрич! Я тебе всегда самогону налью — связанный ты — или так — погулять вышедши!
Н и м ф а. Извините, Митрий Константинович! Издержки нашего, в сущности, театрального дела!
А н н а П е т р о в н а. Может, вам молочка с гречневой кашей, а? Вы не стесняйтесь, скажите!
М и т р и ч. Да вы что, друзья-товарищи-господа! Да вы куда! Свят, свят, свят! Помилуй и спаси!
Ф л о р С е м е н ы ч. Ты, Митрич, не тревожься, не изыскивай силу! Мы вот для тебя даже должность зарезервировали — скажем, министра дел и уделов. Иностранных. Я, как глава кабинета, вполне тебя назначаю.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. А я, как глава с другой стороны — тоже утверждаю. Будь, Митрич, министром!
М и т р и ч. Да вы что! Да вы куда?! Да вы зачем?!
Н и м ф а. Что-то у Митрича в органах разладилось. Повторяет одно и тоже, как хорошо обученный попугай.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Так что, Митрич, согласный?
С э м Х р е к о в. А может мы зря Митрича завалили. Он ведь совершенно не был готов к такому повороту событий.
М и т р и ч (плаксиво, не по-военному). Да-а, предупреждать надо!
Ф л о р С е м е н ы ч. Чувствую, не дорос он пока до министра, ростом, так сказать, не вышел.
Д а р ь я Т и х о н о в н а (дослышав-недослышав). Мал да удал. Не в росте счастье. Вот, помню, у нас в Сушенском один проживался. Из городских. Всё на охоту ходил — зайцев бить, особливо в пору половодья. Вежливый был, рыжий, зубок один подтарчивал. Потом уже я его в Петербурхе стренула. На броневике ехал. Но меня увидел, мотор заглушил, выскочил. Привет, дескать, Дарья. Кепочку скинул. Вежливый. Смотрю: батюшки-светы, а зубок-то и не торчит. Сточил он его, видать, от жизни злой. Маленький, а леворюцию хорошо играл.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Как бы нам не доиграться! А, может, ну его, это министерство! Поиграли — и — будя!
Н и м ф а (патетически). И этого человека я считала героем!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Геройство хорошо в меру. До захода солнца.
М и т р и ч. Да что вы! Да куда вы! Да зачем вы!
А н н а П е т р о в н а. Да не беспокойтесь, Дмитрий, это всё временное. Скоро всё встанет на свои места.
В а с я В е н с к и й. Это что же ты имеешь в виду, соседка? Я, учти, еще в Вену не ездил! Погодь! Дай новым положением насладиться! А то всю жизнь живу я как свинья! В снах так станки и мельтешат! Шут с ним, забирай мое самосознанье! Вену оставь!
Звонок в дверь — требовательно и определенно.
Ф л о р С е м е н ы ч. Дарья, открой! Хотя, погоди! Что-то не нравится мне этот звонок! Какой-то он нехороший. Скучный. Неправильный.
Дарья Тихоновна открывает. Входят двое давешних. Один из них лезет в карман сатинового халата. Достает изрядный белый лист бумаги, на нем крупно красной краской: Флор Семеныч.
Ф л о р С е м е н ы ч. Ну! Как в воду глядел! Прощайте, мои современники! Доведется ли свидеться — Бог весть! И ты, Дарья, прощай! За лианами смотри! Ну, и ты, Самуилыч, без меня тут толково распорядись. Очень на тебя надеюсь. Если тебе мои ордена понадобятся — ну, там для приемов каких или вообще — для политесу — ты смело их привлекай на свою грудь!.. Вася, пригляди за патефончиком!.. Жаль, не успел счастья для народа… Прощайте, друзья! Не забывайте! Доведется ли когда в этой жизни?!
Флор Семеныч обнимает всех поочередно. Его уводят.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч (заламывая руки). Кошмар! Кошмар! Нет — чтоґ творят! Кабинет — обезглавили! Какой человек, какой матерый, так сказать, человечище!
Д а р ь я Т и х о н о в н а (сокрушенно). Ох, Флорушка, соловей наш! И про луаны не забыл — ты, говорит, Дарья, не позабудь, пользуй их.
А н н а П е т р о в н а. Ушел человек. Может быть, исчез навсегда. Как-то в груди у меня защемило. Вот стоял, дышал, ордена выказывал. Счастья нам, дуракам, хотел!
Н и м ф а. А мы его не очень-то и понимали!
В а с я В е н с к и й. В Вену обещал! Ты, говорит, Вася, считай себя уже в Вене!
Вася Венский неожиданно плачет.
В а с я В е н с к и й (почти плача). Да-а! Жизнь пропала!
А н н а П е т р о в н а. Не плачьте, Вася! Может, еще всё устаканится! Я сколько раз думала — всё — край! Ан нет — жизнь мудрее нас, всегда вынесет к какому-то берегу! Будет и на вашей, венской, улице праздник! И Сэм вам на трубе сыграет — а звук у него, Вася, я вам доложу — серебряный-серебряный. Чище не бывает.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Вот супротивились мы с Флором, бодались. А зря, хороший он был биндюжник, в сущности, без закидонов.
Н и м ф а. Добра хотел нам, люди, как и Антон Палыч!
Д а р ь я Т и х о н о в н а. И обо всем — обо всем наказал! И про луаны мои сердешные.
Звонок в дверь (открывает Дарья) — с теми же требованиями. Двое знакомых в халатах — с большим листом бумаги (из нагрудного кармана) — красной краской — Дарья Тихоновна.
Д а р ь я Т и х о н о в н а. Вот-вот! И — хорошо! Настал час мой законный! Теперь уж недолго осталось! А пожила-то я хорошо! И там служила, и сям! Вот луаны хоть обниму на прощание!
Подходит к лианам, обнимает их.
Д а р ь я Т и х о н о в н а (всем). Прощевайте и не поминайте лихом! Так уж надобно Господу! На все воля Его!
Дарью Тихоновну уводят. Краткое затемнение.
С э м Х р е к о в (в свете вспыхнувшего луча). Смотрите, смотрите, лианы зацвели!
И в самом деле — на одной из лиан — возник замечательный зеленый побег с цветком. Чего не бывает!
Н и м ф а. И впрямь! Боже мой! (Подходит к цветку.) Пахнет!
В а с я В е н с к и й. Нет, ну Дарью-то за что?!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Сатрапы! Ничего, мы выстоим! И — победим! Это еще Фолкнер определил!
В а с я В е н с к и й. Кто-кто?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Да жил один на Молдаванке. Гробами торговал.
А н н а П е т р о в н а (подходит к цветку). Это ли не чудо?! Вот вам, Сэм, и доказательство! Если уж вы так поверить не можете!
В а с я В е н с к и й. Можут-то они можут, только…
Звонок в дверь. Тот самый, требовательный.
Н и м ф а. А может, вовсе не открывать?! Выдержим паузу?!
А н н а П е т р о в н а. А ведь всё уже намечено — что должно произойти. Нам только исполнить. Открывай — не открывай.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Кошмар! Сатрапы! А вот мы их декретом! Нимфа, пиши!
Н и м ф а. Успеем ли, Филимон Самуилыч?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. А то!
В а с я В е н с к и й. Про Вену бы не забыть!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Декрет номер один. Всем, всем, всем! Отечество в опасности! А посему включайте интуицию, амбицию и потенцию на всю катушку!
Н и м ф а. …катушку…
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. До полной и окончательной победы всех нас.
Н и м ф а (эхом). …нас…
В а с я В е н с к и й. Над кем?
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Всех надо всеми!
В а с я В е н с к и й. А-а!
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Бе-е!
Звонки не умолкают.
Ф и л и м о н С а м у и л о в и ч. Нимфа, а теперь — открывай!
Входят двое давешних, халатных. Достают из-за пазухи бумагу: Филимон Самуилович. Показывают. Филимон Самуилович в ответ показывает свой декрет. Сцена напоминает своего рода корриду. Филимон Самуилович с бумагой дразнит их, словно матадор. Звучит «Бесама мучо» — очень неспешно, как в замедленном кино. Постепенно, делая пассы, Филимон Самуилович отступает к входной двери. Словно загипнотизированные, «халаты» следуют за ним.
Н и м ф а. Точно матадор! (С надрывом.) Как я его любила! Боже мой! Не мой герой, не моего романа — провинциал, позёр, в сущности, нелепый человек. Вовсе не герой-любовник!
А н н а П е т р о в н а. Не Чехов!
Н и м ф а. Совсем не Чехов! Но какие флюиды из него произрастали! Какие мощные токи любви!
А н н а П е т р о в н а. И вы… вы… действительно любили его?
Н и м ф а. Вот только сейчас это и поняла окончательно. Пожалуй, только его одного, в сущности. Ну, может быть, еще Антон Палыча. Но это — святое.
А н н а П е т р о в н а (как бы самой себе). Совсем мало времени осталось. Я слышу звук какого-то гигантского метронома. Я вижу неумолчное течение секунд и минут. Какие они, оказывается, разноцветные — мгновения нашей жизни. Словно стекляшкины узоры в детском волшебном калейдоскопе. Как мало времени осталось — вы слышите?!
С э м Х р е к о в. Пока нет, Анна Петровна! Пока…
Н и м ф а. Как я тебя понимаю, Анна! Бабий век — короткий век! Только-только начинаешь понимать себя, своих мужчин, свои страсти — и на тебе! — вокруг никого, звенящая пустота. Луна на ущербе, жизнь утекла.
А н н а П е т р о в н а. Их штербе…
Н и м ф а (эхом). Их штербе.
Две женщины подходят друг к другу; кратко и сильно обнимаются. Поворачиваются к зрителям спинами. Темно-вишневая шаль объемлет Анну Петровну и Нимфу. Они почти сестры.
М и т р и ч (доселе молчавший). И я через вас пострадал. Теперь мне веры нет. Теперь я для них чужой. Теперь я тоже «их штербе».
В а с я В е н с к и й. Не очень-то я и понимаю, что происходит. Вижу, но не понимаю. К станку мне надобно, а я в министры полез. Эх, поделом мне… Васе-дураку…
В дверь звонят с неизбежностью смены времен года.
В а с я В е н с к и й. Ну, это за мной…
Вася Венский идет открывать. Сам. Входят двое. Их тексты на гигантском ватмане: Вася Венский, Нимфа, Митрич.
В а с я В е н с к и й. Вот так! С далекой мечтой в голове — ухожу! Будьте счастливы!
М и т р и ч. Я ведь им говорил — да куда вы?! Да что вы?! Да зачем вы?! Только вот разве старого конника кто послушает! Эх-ма!
Н и м ф а. Вы уж тут доиграйте без меня. Пожалуйста!
Уходят.
С э м Х р е к о в. Анна! Донна Анна! Не будем впускать эти химеры — ведь их не существует! Анна, будьте моей женой!
А н н а П е т р о в н а. Вот вам моя рука, Сэм!
Рука в руке они неспешно идут по кругу. Их торжественные фигуры заключены в объемный сноп света. Звучит «Донна Анна» Сергея Курёхина.
С э м Х р е к о в. Анна Петровна, погрузимся в пучину музыки. Будем только ею жить! Ведь она — единственное чудо! И вовсе не услышим иных звуков мира!
А н н а П е т р о в н а. Ах, Сэм, если бы это было возможно. Если бы мы могли спрятаться от этой реальности. На секунды, на годы.
С э м Х р е к о в. На вечность. Вот я сегодня ночью музыку написал. А ведь я и нот по сути не знаю. Словно кто-то моей рукой водил. Подожди, Анна, я мигом сбегаю за партитурой. Только никому не открывай! Я сейчас!
Сэм Хреков убегает. Анна Петровна блаженно улыбается. Подходит к цветку, что расцвел. В это время входная дверь тихонько приоткрывается. Ее забыли запереть. Входят знакомые, те.
А н н а П е т р о в н а (услышав шаги, обернувшись спокойно). Ну, вот, забыли запереть дверь. Что ж, я готова.
Уходит вместе с людьми в халатах. Звучит стихотворение «Донна Анна» (запись голоса со старой пластинки — к/ф «Господин оформитель»). Вбегает Сэм Хреков под чтение стихов. В руках у него ноты.
С э м Х р е к о в. Анна, где ты?
Подбегает к полуоткрытой входной двери, далее — к лестничному пролету.
С э м Х р е к о в. Анна!
Возвращается. Закрывает дверь. Отбрасывает ненужную партитуру. Берет горн и трубит, словно в первый день Творения. Чистый звук трубы (а-ля Гайворонский). Свет постепенно гаснет. Только в серебряном луче софита вдохновенный трубач — Сэм. И вот постепенно — из мрака — из глубин коммуналки, неспешно, на звук трубы сходятся все ее обитатели. Их лица словно проступают из небытия и слегка светятся.
Занавес
Апрель — 17 июня 2000 г.
