Skip to content

Нина Мазур

                                             Леди Капулетти

                                                 (монодрама)

Монашеская келья с очень высокими сводами; распятие висит так высоко,что видны только ноги Иисуса. По ходу пьесы распятие поднимается все выше; в конце спектакля его совсем не видно. Аскетизму кельи противоречит большое зеркало в ренессансной раме.

Женщина в монашеском одеянии молится; когда она поворачивается лицом, видно, что она красива и молода, лет 25-ти – 26-ти.

  • Странно, — когда долго молчишь, потом трудно заговорить вслух; язык не слушается…

       «Молитву можно творить про себя», — сказала мать настоятельница, когда я принимала обет молчания. Добровольно принимала…

                                       (задумывается на мгновение)

 

       Я все оставила там, дома: наряды, любимые украшения, все… все…  Слуги будто оцепенели, наверно, не ожидали такого от синьоры Капулетти. Но и не плакали. Кто знает, может, они вздохнули с облегчением… Только кормилица причитала: «Да как же так, синьора!  Да на кого ж вы нас покидаете! Да ведь в монастырь уйти – все равно, что заживо в могилу лечь, следом за девочкой нашей дорогой»…

                                         (зажимает себе рот)

       Боже мой, Джульетта!..

                                          (подходит к зеркалу)

        Нет, не думать, не вспоминать!..

Мать настоятельница сказала… что же она сказала?.. а, вот: «Дочь моя, возьмите с собой зеркало». «А разве можно?» «Обет молчания – тяжкий груз. Возьмите зеркало, я разрешаю». 

                                            (всматривается в глубину стекла)

 

       Почему, почему она так сказала? Это зеркало – такое чужое здесь, среди распятий и молитв…

                                           (проводит рукой по бронзовой раме)

        Вот мое отражение. Эта бледная женщина в черном монашеском платье – я. Я, синьора Капулетти, гордая патрицианка, уважаемая супруга одного из богатейших и знатнейших горожан Вероны…  Мой муж…

                                       (вздрагивает)

           Что это за тень? Там, там, в глубине зеркала?… Нет, показалось… Так о чем это я говорила с тобой, бледная жительница зазеркалья? О моем муже? Да-да, это был прекрасный человек. Почему это я говорю «был»? Он есть, он жив-здоров. Живехонек – здоровехонек.  Немножко, конечно, поплакал,  когда…

                               (прерывает сама себя)

            Нет-нет, когда я сказала, что ухожу в монастырь, он и слезинки не проронил.  Даже и не подумал. Только спросил: «Ты твердо решила? Ты все обдумала?» И посмотрел на меня, как… как на преступницу.

                                (запальчиво, к зеркалу)

               Преступница! А разве он не совершил преступление, когда женился на мне? Он, сорокалетний, —  на мне, тринадцатилетней? Как сейчас помню: входит к нам в залу,  важный, лицо суровое, на висках – седина, берет мою руку в свою и произносит: «Дитя мое, ваши родители дали согласие на наш брак. Я уверен, вы будете прекрасной женой и матерью».  Я посмотрела на родителей, — они так и сияли от гордости: шутка ли, сам синьор Капулетти хочет с ними породниться!  Потом перевелa взгляд на будущего мужа: суровый господин не похож был на жениха вообще, а  на пятнадцатилетнего Джулиано, с которым мы вчера впервые поцеловались, тем  более. И я сказала: « Я не хочу, пожалуйста, не надо!»

                Сказала так тихо, что ни отец, ни мать не расслышали. А важный синьор – он услышал,  — да, услышал, —  но промолчал…

                                 (тихо, обессиленно)

               Потом было много слез, гнев отца, пышная свадьба и опять много слез. Бесполезных, как и сочувствие моей матери… Да, она мне сочувствовала, бедняжка… Она – да…

                                (тревожной скороговоркой)

            Она могла сочувствовать, а я – нет.  Видит Бог, я – нет! У меня все было по-другому. Другая семья.  Другой муж – не такой, как мой отец. Другая дочь – не такая, как я.  Джульетта… она была совсем другая… Непохожа на меня, нет, непохожа…  Разве только лицом, глазами, голосом… Но не характером, нет, не нравом…

                                 (отчаянно кричит в зеркало)

            Она была не похожа! С ней было трудно! «Да, синьора», «Нет, синьора», черное и белое,  плохо и хорошо, оттенки не признаются. А ведь в жизни все цвета перемешаны…

                                    (шепотом)

             Нет, это ложь! Лгать грешно. Она была чиста и не терпела лжи. И слишком многое понимала. Этот молчаливый укор в ее глазах!

                                    (к зеркалу)

             Ты, бледная монашенка! Разве ты знаешь, что такое – старый муж? Знала и забыла?

Старый муж – это холодная постель и горячая любовь к себе самому. К себе и своим денежкам! К своему незапятнанному имени, к своему клану!

Ка-пу-лет-ти!   Еще как запятнанному… Кровью, кровью!..    Что они вам сделали, эти Монтекки? Такие же чванные, тупоголовые ослы, как вы! И столько крови…

                                      (смотрит на свои руки)

             Ко мне это не относится.  Нет! Я здесь ни при чем… Они убивали друг друга по собственной воле. Мои руки чисты. Их белизна, которой так восхищался… его имя я не назову… даже пугает меня теперь. Она похожа на белизну лилий, сотен лилий, которыми горожане осыпали два гроба. Два юных белых лица среди лилий…

                                           (с ужасом)

                 Кто это там,  в зеркале, за твоей спиной, монашенка? Я же вижу, вижу, что-то белое с алым, вот оно, вот, мелькает, вьется…

                                          (облегченно)

                  А, понимаю… Я не назвала твоего имени, но ты услышал меня. Это твой саван, Тибальт, твой окровавленный саван… Я восхищалась тобой живым и не боюсь мертвого. Как можно бояться того, кого любила? А я и вправду любила тебя.  Твои сильные руки, твою страсть, дерзкую до грубости… Твою отвагу… Твою безрассудную жажду риска…

                                                 (к зеркалу)

                    Зачем ты пришел сюда, Тибальт? Напомнить о нашей любви? Вряд ли, — там, где ты сейчас, нет плотских радостей, и сама память о них истлевает вместе с телом. Там царит Смерть; она заняла мое место на твоем ложе. Тогда что означает твой приход?  Неужели и ты обвиняешь меня? Но за что? Ведь ты всю жизнь искал смерти, играл с нею и, наконец, нашел ее на конце меча ненавистного Ромео…

                     Да, он был мне отвратителен, этот красавчик, молодой Монтекки, мечтатель и слюнтяй! Не понимаю, что в нем могла найти Джульетта? Рядом с тобой, Тибальт, дворянином и мужчиной с ног до головы, он был просто жалок.

Как могло случиться, что ему удалось убить тебя, – тебя, лучшего дуэлянта Вероны?..

                                       (отшатывается)

                       Нет, молчи, Тибальт! Я не хочу знать!

                                  (протягивает руки к распятию)

            Господи, неужели это правда? Мне всегда казалось, что Тибальт счастлив. Зачем ему, молодому и свободному, связывать себя? Разве

не лучше было для него встречаться тайно с замужней синьорой? Все шло так отлично. Кормилица передавала Тибальту место и время встречи; она возвращалась, пыхтя и отдуваясь, ужасно важничая;   ее маленькие глазки  весело и хитро блестели. Моего мужа она крепко недолюбливала, — он не признавал ее привилегий, а ведь она появилась в его доме вместе со мной; родители надеялись, что ее привычные хлопоты скрасят начало моей замужней жизни. Она даже радовалась, что у сурового синьора Капулетти растут рога, и часто дерзко напевала при нем модную песенку:

                                              (поет)

                         «Рогов оленьих острый серп –

                          Твоей семьи старинный герб.

                          Из поколенья поколенье

                           Рога наследует оленьи.

                          Так не стыдись носить рога:

                           Нам эта память дорога».

                            

                                                      (смеется)

                 А муж ни о чем не догадывался…

                                        ( вдруг, пораженная  внезапной мыслью)

                 Хотя… Тот злосчастный бал, с которого все началось… Тибальт увидел молодого Монтекки, — маска почти не скрывала его лица, —  и схватился за меч, но муж остановил его: кому нужен скандал на балу? На всякий случай я подошла поближе, готовая вмешаться, но тут услышала странные слова мужа:

«Мальчишка дерзкий ты! Вот как! Смотри, чтоб пожалеть потом не привелось! Не повреди себе – я знаю чем… Сердить меня – как раз тебе пристало…»

                                          ( к зеркалу)

               Ты побледнел тогда, Тибальт, — я заметила. Твои светлые глаза вспыхнули, а губы непривычно искривились. Ты выглядел растерянным, впервые в жизни  растерянным…

Пройдя близко возле меня, ты шепнул: «Он все знает».  «Тем лучше», — весело ответила я, и ты радостно улыбнулся.  О, я до сих пор вижу эту улыбку! Надежда – вот что было в ней… Надежда на крах моего брака. Надежда на будущее. Общее наше будущее…

             Да, теперь я вижу эту улыбку.  Но тогда я предпочла ее не заметить. Мало ли что имел в виду мой муж?

            И чтобы вырвать с корнем росток надежды, угрожавший моему покою, я решила отменить нашу встречу, назначенную на ночь после бала.

Когда шаркающие шаги мужа стихли наверху в спальне, я позвала кормилицу. Она показалась мне встревоженной. Взяв записку, она потопталась на месте и начала:

«Достойная и мудрая синьора!  Мне надо кое-что вам сообщить.

Джульетта наша давеча на бале…»

Но я прервала кормилицу: «Ступай, неси записку. Я слушать эти бредни не хочу».

Она взглянула на меня с упреком, покачала головой  и вышла.

                                     ( к распятию)

         Господи, скажи, изменился ли бы ход событий, если б я тогда выслушала кормилицу и узнала о знакомстве моей дочери с молодым Монтекки? Разве я

могла бы изменить предначертание судьбы? Расположение звезд? Твою волю?

       (падает перед распятием, после паузы поднимается, произносит устало)

        Знаешь, господи, что я нашла на теле мертвого Тибальта? Мою записку. Ту самую, где я без объяснений сообщала, что наша встреча после бала не состоится. На ее обороте рукою Тибальта написан вызов на дуэль, адресованный  Ромео. Он не застал Ромео дома; роковая встреча в тот день состоялась случайно. Но часом раньше – часом позже она бы все равно произошла. И двадцать Монтекки не справились бы  с одним Тибальтом, если бы… если б он сам не искал смерти…

                                          (к зеркалу)

          Хорошо, пусть твоя кровь – на мне, Тибальт. Твоя – но не Джульетты!

   Это кинжал ошибся; его жилище висело пустым на поясе Ромео, а он попал в грудь моей дочери. Ее смерть, как погребальный звон, меня позвала в этот монастырь, в холодную могилу кельи…

            Могила… Я помню, когда я произнесла это роковое слово. Муж попросил меня сообщить дочери о предстоящем браке с Парисом… Потрясенная гибелью Тибальта, поглощенная своим страданием, я поднялась к Джульетте и услышала ее почтительный отказ.  Скандал с мужем был неизбежен. Где мне было взять силы еще на это? И я сказала мужу: «Она тебя благодарить не хочет. С могилой мне бы дуру обвенчать!»

             Там, наверху, меня услышали…

                                     (вглядываясь в зеркало)

              Джульетта, доченька, ты здесь? Это твой подвенечный наряд наполнил светом старое стекло, твои легкие руки обнимают моего темного двойника – печальную монашенку…  Ты прощаешь ее?  А меня, меня?..

              Я помню твою мольбу: «Родная, не гони меня, молю! Отсрочь мой брак на месяц, на неделю. А нет, мне ложе брачное готовьте в том темном склепе, где лежит Тибальт!» И мой ответ: «Не говори со мной – я не отвечу. Как хочешь поступай: ты мне не дочь».

                    Страшные слова… Но разве не естественно для жены принять сторону мужа в таком важном деле, как замужество дочери? Я успокоила свою совесть этой мыслью.

                      И все случилось так, как случилось…  И снова кровь… Твоя, Ромео, Париса…

                      И люди Вероны твердят в рифму:

«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте»…

                      А я каждый день, каждую ночь, потеряв им счет,  стою перед этим зеркалом – единственным свидетелем моих радостей и грехов —  и повторяю: «Нет повести ужаснее на свете, чем повесть о  синьоре Капулетти».

                       Но это не приносит облегчения.

                       Что ж, пора прощаться с тобой, моя тихая собеседница, черная монашенка!

                        «Впереди – молчание»……

                       Леди Капулетти разбивает зеркало, звон бьющегося стекла переходит в тихий хорал; женщина поднимает руки к Распятию, но оно уже скрылось в вышине. Келья погружается во тьму.

Back To Top