Нина Мазур
Леди Капулетти
(монодрама)
Монашеская келья с очень высокими сводами; распятие висит так высоко,что видны только ноги Иисуса. По ходу пьесы распятие поднимается все выше; в конце спектакля его совсем не видно. Аскетизму кельи противоречит большое зеркало в ренессансной раме.
Женщина в монашеском одеянии молится; когда она поворачивается лицом, видно, что она красива и молода, лет 25-ти – 26-ти.
- Странно, — когда долго молчишь, потом трудно заговорить вслух; язык не слушается…
«Молитву можно творить про себя», — сказала мать настоятельница, когда я принимала обет молчания. Добровольно принимала…
(задумывается на мгновение)
Я все оставила там, дома: наряды, любимые украшения, все… все… Слуги будто оцепенели, наверно, не ожидали такого от синьоры Капулетти. Но и не плакали. Кто знает, может, они вздохнули с облегчением… Только кормилица причитала: «Да как же так, синьора! Да на кого ж вы нас покидаете! Да ведь в монастырь уйти – все равно, что заживо в могилу лечь, следом за девочкой нашей дорогой»…
(зажимает себе рот)
Боже мой, Джульетта!..
(подходит к зеркалу)
Нет, не думать, не вспоминать!..
Мать настоятельница сказала… что же она сказала?.. а, вот: «Дочь моя, возьмите с собой зеркало». «А разве можно?» «Обет молчания – тяжкий груз. Возьмите зеркало, я разрешаю».
(всматривается в глубину стекла)
Почему, почему она так сказала? Это зеркало – такое чужое здесь, среди распятий и молитв…
(проводит рукой по бронзовой раме)
Вот мое отражение. Эта бледная женщина в черном монашеском платье – я. Я, синьора Капулетти, гордая патрицианка, уважаемая супруга одного из богатейших и знатнейших горожан Вероны… Мой муж…
(вздрагивает)
Что это за тень? Там, там, в глубине зеркала?… Нет, показалось… Так о чем это я говорила с тобой, бледная жительница зазеркалья? О моем муже? Да-да, это был прекрасный человек. Почему это я говорю «был»? Он есть, он жив-здоров. Живехонек – здоровехонек. Немножко, конечно, поплакал, когда…
(прерывает сама себя)
Нет-нет, когда я сказала, что ухожу в монастырь, он и слезинки не проронил. Даже и не подумал. Только спросил: «Ты твердо решила? Ты все обдумала?» И посмотрел на меня, как… как на преступницу.
(запальчиво, к зеркалу)
Преступница! А разве он не совершил преступление, когда женился на мне? Он, сорокалетний, — на мне, тринадцатилетней? Как сейчас помню: входит к нам в залу, важный, лицо суровое, на висках – седина, берет мою руку в свою и произносит: «Дитя мое, ваши родители дали согласие на наш брак. Я уверен, вы будете прекрасной женой и матерью». Я посмотрела на родителей, — они так и сияли от гордости: шутка ли, сам синьор Капулетти хочет с ними породниться! Потом перевелa взгляд на будущего мужа: суровый господин не похож был на жениха вообще, а на пятнадцатилетнего Джулиано, с которым мы вчера впервые поцеловались, тем более. И я сказала: « Я не хочу, пожалуйста, не надо!»
Сказала так тихо, что ни отец, ни мать не расслышали. А важный синьор – он услышал, — да, услышал, — но промолчал…
(тихо, обессиленно)
Потом было много слез, гнев отца, пышная свадьба и опять много слез. Бесполезных, как и сочувствие моей матери… Да, она мне сочувствовала, бедняжка… Она – да…
(тревожной скороговоркой)
Она могла сочувствовать, а я – нет. Видит Бог, я – нет! У меня все было по-другому. Другая семья. Другой муж – не такой, как мой отец. Другая дочь – не такая, как я. Джульетта… она была совсем другая… Непохожа на меня, нет, непохожа… Разве только лицом, глазами, голосом… Но не характером, нет, не нравом…
(отчаянно кричит в зеркало)
Она была не похожа! С ней было трудно! «Да, синьора», «Нет, синьора», черное и белое, плохо и хорошо, оттенки не признаются. А ведь в жизни все цвета перемешаны…
(шепотом)
Нет, это ложь! Лгать грешно. Она была чиста и не терпела лжи. И слишком многое понимала. Этот молчаливый укор в ее глазах!
(к зеркалу)
Ты, бледная монашенка! Разве ты знаешь, что такое – старый муж? Знала и забыла?
Старый муж – это холодная постель и горячая любовь к себе самому. К себе и своим денежкам! К своему незапятнанному имени, к своему клану!
Ка-пу-лет-ти! Еще как запятнанному… Кровью, кровью!.. Что они вам сделали, эти Монтекки? Такие же чванные, тупоголовые ослы, как вы! И столько крови…
(смотрит на свои руки)
Ко мне это не относится. Нет! Я здесь ни при чем… Они убивали друг друга по собственной воле. Мои руки чисты. Их белизна, которой так восхищался… его имя я не назову… даже пугает меня теперь. Она похожа на белизну лилий, сотен лилий, которыми горожане осыпали два гроба. Два юных белых лица среди лилий…
(с ужасом)
Кто это там, в зеркале, за твоей спиной, монашенка? Я же вижу, вижу, что-то белое с алым, вот оно, вот, мелькает, вьется…
(облегченно)
А, понимаю… Я не назвала твоего имени, но ты услышал меня. Это твой саван, Тибальт, твой окровавленный саван… Я восхищалась тобой живым и не боюсь мертвого. Как можно бояться того, кого любила? А я и вправду любила тебя. Твои сильные руки, твою страсть, дерзкую до грубости… Твою отвагу… Твою безрассудную жажду риска…
(к зеркалу)
Зачем ты пришел сюда, Тибальт? Напомнить о нашей любви? Вряд ли, — там, где ты сейчас, нет плотских радостей, и сама память о них истлевает вместе с телом. Там царит Смерть; она заняла мое место на твоем ложе. Тогда что означает твой приход? Неужели и ты обвиняешь меня? Но за что? Ведь ты всю жизнь искал смерти, играл с нею и, наконец, нашел ее на конце меча ненавистного Ромео…
Да, он был мне отвратителен, этот красавчик, молодой Монтекки, мечтатель и слюнтяй! Не понимаю, что в нем могла найти Джульетта? Рядом с тобой, Тибальт, дворянином и мужчиной с ног до головы, он был просто жалок.
Как могло случиться, что ему удалось убить тебя, – тебя, лучшего дуэлянта Вероны?..
(отшатывается)
Нет, молчи, Тибальт! Я не хочу знать!
(протягивает руки к распятию)
Господи, неужели это правда? Мне всегда казалось, что Тибальт счастлив. Зачем ему, молодому и свободному, связывать себя? Разве
не лучше было для него встречаться тайно с замужней синьорой? Все шло так отлично. Кормилица передавала Тибальту место и время встречи; она возвращалась, пыхтя и отдуваясь, ужасно важничая; ее маленькие глазки весело и хитро блестели. Моего мужа она крепко недолюбливала, — он не признавал ее привилегий, а ведь она появилась в его доме вместе со мной; родители надеялись, что ее привычные хлопоты скрасят начало моей замужней жизни. Она даже радовалась, что у сурового синьора Капулетти растут рога, и часто дерзко напевала при нем модную песенку:
(поет)
«Рогов оленьих острый серп –
Твоей семьи старинный герб.
Из поколенья поколенье
Рога наследует оленьи.
Так не стыдись носить рога:
Нам эта память дорога».
(смеется)
А муж ни о чем не догадывался…
( вдруг, пораженная внезапной мыслью)
Хотя… Тот злосчастный бал, с которого все началось… Тибальт увидел молодого Монтекки, — маска почти не скрывала его лица, — и схватился за меч, но муж остановил его: кому нужен скандал на балу? На всякий случай я подошла поближе, готовая вмешаться, но тут услышала странные слова мужа:
«Мальчишка дерзкий ты! Вот как! Смотри, чтоб пожалеть потом не привелось! Не повреди себе – я знаю чем… Сердить меня – как раз тебе пристало…»
( к зеркалу)
Ты побледнел тогда, Тибальт, — я заметила. Твои светлые глаза вспыхнули, а губы непривычно искривились. Ты выглядел растерянным, впервые в жизни растерянным…
Пройдя близко возле меня, ты шепнул: «Он все знает». «Тем лучше», — весело ответила я, и ты радостно улыбнулся. О, я до сих пор вижу эту улыбку! Надежда – вот что было в ней… Надежда на крах моего брака. Надежда на будущее. Общее наше будущее…
Да, теперь я вижу эту улыбку. Но тогда я предпочла ее не заметить. Мало ли что имел в виду мой муж?
И чтобы вырвать с корнем росток надежды, угрожавший моему покою, я решила отменить нашу встречу, назначенную на ночь после бала.
Когда шаркающие шаги мужа стихли наверху в спальне, я позвала кормилицу. Она показалась мне встревоженной. Взяв записку, она потопталась на месте и начала:
«Достойная и мудрая синьора! Мне надо кое-что вам сообщить.
Джульетта наша давеча на бале…»
Но я прервала кормилицу: «Ступай, неси записку. Я слушать эти бредни не хочу».
Она взглянула на меня с упреком, покачала головой и вышла.
( к распятию)
Господи, скажи, изменился ли бы ход событий, если б я тогда выслушала кормилицу и узнала о знакомстве моей дочери с молодым Монтекки? Разве я
могла бы изменить предначертание судьбы? Расположение звезд? Твою волю?
(падает перед распятием, после паузы поднимается, произносит устало)
Знаешь, господи, что я нашла на теле мертвого Тибальта? Мою записку. Ту самую, где я без объяснений сообщала, что наша встреча после бала не состоится. На ее обороте рукою Тибальта написан вызов на дуэль, адресованный Ромео. Он не застал Ромео дома; роковая встреча в тот день состоялась случайно. Но часом раньше – часом позже она бы все равно произошла. И двадцать Монтекки не справились бы с одним Тибальтом, если бы… если б он сам не искал смерти…
(к зеркалу)
Хорошо, пусть твоя кровь – на мне, Тибальт. Твоя – но не Джульетты!
Это кинжал ошибся; его жилище висело пустым на поясе Ромео, а он попал в грудь моей дочери. Ее смерть, как погребальный звон, меня позвала в этот монастырь, в холодную могилу кельи…
Могила… Я помню, когда я произнесла это роковое слово. Муж попросил меня сообщить дочери о предстоящем браке с Парисом… Потрясенная гибелью Тибальта, поглощенная своим страданием, я поднялась к Джульетте и услышала ее почтительный отказ. Скандал с мужем был неизбежен. Где мне было взять силы еще на это? И я сказала мужу: «Она тебя благодарить не хочет. С могилой мне бы дуру обвенчать!»
Там, наверху, меня услышали…
(вглядываясь в зеркало)
Джульетта, доченька, ты здесь? Это твой подвенечный наряд наполнил светом старое стекло, твои легкие руки обнимают моего темного двойника – печальную монашенку… Ты прощаешь ее? А меня, меня?..
Я помню твою мольбу: «Родная, не гони меня, молю! Отсрочь мой брак на месяц, на неделю. А нет, мне ложе брачное готовьте в том темном склепе, где лежит Тибальт!» И мой ответ: «Не говори со мной – я не отвечу. Как хочешь поступай: ты мне не дочь».
Страшные слова… Но разве не естественно для жены принять сторону мужа в таком важном деле, как замужество дочери? Я успокоила свою совесть этой мыслью.
И все случилось так, как случилось… И снова кровь… Твоя, Ромео, Париса…
И люди Вероны твердят в рифму:
«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте»…
А я каждый день, каждую ночь, потеряв им счет, стою перед этим зеркалом – единственным свидетелем моих радостей и грехов — и повторяю: «Нет повести ужаснее на свете, чем повесть о синьоре Капулетти».
Но это не приносит облегчения.
Что ж, пора прощаться с тобой, моя тихая собеседница, черная монашенка!
«Впереди – молчание»……
Леди Капулетти разбивает зеркало, звон бьющегося стекла переходит в тихий хорал; женщина поднимает руки к Распятию, но оно уже скрылось в вышине. Келья погружается во тьму.