Светлана Сологуб
Морской капучино
Монопьеса
Драма
Наталья, Наташа, +- 50
Сентябрь. Бархатный сезон, но именно сегодня резко похолодало. Берег моря. Последствия шторма – много выброшенного мусора, покрытого сверху густой пеной. Пена если и тает, то очень медленно и неохотно, незаметно нашему глазу. Неторопливый шум прибоя. Конечно, чайки.
Здесь же – три старые деревянные лодки, перевернутые вверх дном. Лодки разного размера (разных классов).
На берег приходит Наталья. Она в длинном платье, кроссовках на высокой «платформе», куртке-ветровке. На плече у нее большой мужской рюкзак.
Подходит к кромке. Стоит, смотрит в море. Смотрит на наручные часы. Опять смотрит в море. Снимает кроссовки. Брезгливо трогает пену кончиками пальцев босой ноги. Подбирает платье. Заходит в пену и мусор по колено. Стоит. Возвращается обратно на чистое место. Говорит в море.
И жили они долго и счастливо, и умерли в один день.
Молчание.
Я прочитала недавно в интернете. Что когда-то давным-давно жили-были наши предки. Родичи. Да, там было написано – родичи. И жизнь у наших родичей была – как будто в сказке. То есть наши сказки – это и была их жизнь. Яблочки молодильные, жар-птицы, коньки-горбунки говорящие. Не спрашивай, я сама не понимаю, как такое может быть. И чего только эти предки не умели, там было написано, на сайте этом.
Представляешь.
Душами общаться, а не телами.
То есть они, конечно, верили, что есть у человека не только тело, но и душа. И что она вполне себе самостоятельна в передвижениях. По велению, по хотению. Захотели — во сне друг к другу пришли. То есть, например, засыпаю я здесь, и говорю душе своей – двигай к Маринке в Португалию. И всё, делов-то. Я сплю, а мы там в Португалии с Маринкой болтаем. Без тел.
Вот заморочка, да?
Правда, есть одна неувязка – потом ничего не помнишь, или помнишь только ты одна, а Маринка ни сном, ни духом. Это как-то скучно, правда? Какой тогда был смысл.
Открывает рюкзак, неторопливо копается в нём, достаёт большую кисть и большую жестяную банку (морилка). Идёт к лодкам.
Ещё они животных понимали, там написано. И птиц. И деревья. Да всех понимали, даже камень у дороги.
А какая вишенка на торте, знаешь? Ну, угадай. Угадай. Нет? Жили они, столько, сколько хотели. Хочешь – живешь. А устал жить – лег, уснул, умер во сне и скатертью дорога. Отправил душу туда, к предкам. К родичам. Сам. По велению, по хотению.
И умерли они в один день.
Молчит, смотрит на лодки.
Самые счастливые влюбленные у этих предков были – которые в один день. Но не так, как наши теперь, современные. Несчастные. Чтобы вместе с крыши головой об асфальт. А вот так. Лечь бок о бок, взяться за руки и… вместе из тела в небо. Не вниз, а вверх.
Молчание.
Ты веришь, милый? Ты веришь, что так могло бы быть? Ты веришь, что мы с тобой могли бы лечь бок о бок, взяться за руки, и…и просто уснуть.
С трудом открывает банку.
Тебе там хорошо, у тебя нет интернета. И зовут тебя не Наташа. А я, знаешь, уже так утомилась от этих кошачьих физиономий в вацаппе по утрам. «Наташ, просыпайся, просыпайся, Наташ, мы хотим есть, мы там всё уронили, мы покакали». Иногда мне кажется, что я единственная Наташа на всём белом свете, что больше некому послать в пять утра эти тупенькие картинки и ещё для верности добавить пару смайликов. «Нет, ну а чо. Смешно же, ма». Ох… «Ма»… Мальчишки такие мальчишки. И они считают это смешным – так будить родную мать. Что? Да, они уже совсем взрослые. Совсем.
Макает кисть в банку, проводит по дну лодки.
На самом деле я им благодарна. За то, что будят. Приходится возвращаться.
Ещё раз проводит кистью по дну лодки, смотрит критически на результат. Оставляет кисть и банку здесь же. Возвращается к рюкзаку, достает из него термос. Открывает. Наливает напиток из термоса в крышку-чашечку (это кофе, возможно, даже с коньяком). Устало передразнивает.
Наташ, просыпайся.
Пауза.
А помнишь, когда Митька был маленький, и он просыпался раньше нас с тобой. И всегда находил способ вылезти из кроватки и пробраться к нам. Меня он целовал, а потом прижимался к тебе – и так мы спали еще часик или полтора. То есть вы спали-досыпали с ним, а я лежала и ловила ваши запахи. От Митьки всегда пахло какао, почему какао, он ведь никогда его не любил. А ты весь был пропитан солью и запахом моря, которые невозможно было смыть.
Пауза. Допивает. Достает из рюкзака сувенир – бутылку, у которой внутри корабль, на деревянной подставке.
А ещё до Митьки у тебя была мечта, помнишь, милый. Ты всегда мечтал о яхте. Так сильно-сильно мечтал, как умеют мечтать только мальчишки, когда им примерно 32. О маленькой, подержанной, облупленной яхточке. Но своей. Ты говорил, нельзя жить у моря без моря. Ты говорил, оно зовёт тебя. Зовёт.
Молчит, отпивает кофе.
Ты так старательно на неё копил, но каждый раз покупка почему-то срывалась. Помнишь? То рожала я тяжело. То Митьке потребовалась операция.
Тогда ты взял и купил вот эту, первую, деревянную. Лодку.
Знаешь. Я на полном серьёзе тогда подумала, что ты сошёл с ума.
Я никак не могла понять, как деревянная лодка может быть важнее. Не меня важнее, нет, Бог с ней, со мной, но как она может быть важнее Митьки, который так трудно восстанавливался после операции.
Мне было страшно. Непонятно и поэтому страшно. Ведь не я же мать. А мы родители. Почему же ты не рядом со мной? Почему ты в каждую свободную минуту бежишь к ней, чтобы что-то там подкрасить, потереть, подкрутить очередной винтик…
Подходит к лодке, проводит кисточкой по дну.
Не так уж много в ней и винтиков.
Проводит кисточкой.
Я плакала, знаешь. Много плакала. Мальчики мечтают о море. А девочки плачут, когда им страшно.
Смотрит в море.
А потом Митька вырос, совсем вырос, а тебя не стало, совсем не стало, и я вдруг поняла, что тебе тоже было страшно. Страшно и непонятно.
Родичи бы сказали – боязно.
Мальчики тоже иногда боятся, поняла я. Особенно болеющих детей. Мальчик может построить дом, посадить дерево, пройти кругосветку на утлой лодчонке, но один только вид больного ребёнка выбивает у него почву из-под ног. Не потому что. А потому что он очень за него боится, за ребенка. Вдруг душа ребёнка вздумает уйти гулять и не вернётся.
Опять заходит в море по колено.
Я не могу, конечно, подарить тебе сегодня яхту. Настоящую. Но возьми хотя бы эту. Попроси там кого-нибудь из морского начальства. Пусть они её превратят в большую и красивую.
Я бы так хотела подарить тебе твою мечту. Хотя бы сегодня.
Кидает сувенир в море.
Когда ты вышел в море последний раз, я тоже плакала. Ты сказал, что видел сводки, и бояться нечего, но я плакала. Плакала и плакала. Плакала и плакала. Я чувствовала этот шторм лучше любого барометра, хоть его и не было в сводках. Наверное, потому, что он пришёл забрать тебя у меня. Забрать. Без спросу.
Кричит.
Я не разрешала!!! Я не разрешала забирать тебя у меня!!! Они жили долго и счастливо и умерли в один день!!!
Пауза. Немного успокаивается. Возвращается на берег. Долго водит кисточкой по дну лодки. Возвращается к кофе.
Сегодня пять лет, ты же помнишь. А впрочем, я глупая. Глупо это. Спрашивать у тебя, помнишь ли ты, что сегодня годовщина твоей смерти.
Митька сейчас хорошо. Он уехал далеко-далеко, так далеко. Что ты даже не представляешь. Через пол-Земли уехал от меня. Через семь месяцев после твоей смерти. Оказывается, он тоже копил на мечту. И решил не жениться, пока эту мечту не осуществит. Наверное, так тоже можно.
Можно. Но смотреть в его глаза мне иногда было страшно. Страшно смотреть в глаза мальчика, который не оставил в этих глазах места для любви.
Мне сказал…
Мама, я здесь больше не могу. Да. Мама, я здесь больше не могу, он сказал.
А я, получается, могу. Я – здесь – могу.
Молчит. Глоток кофе.
Я могу каждое утро просыпаться в пустом доме и опять ловить запахи какао, морской соли и древесной стружки. Стружка – это, кстати, от него, от Митьки, он все-таки стал заниматься деревом, и делает сейчас эксклюзивную мебель в какой-то деревне где-то на юго-востоке Австралии, и она разлетается по всему миру, представляешь.
Однажды он позвонил. Прямо из Австралии. Пьяный. Сказал, что всегда хотел, чтобы ты учил его, как обрабатывать дерево. Именно ты. Ты же обработал столько лодок. Но иногда мальчики не слышат друг друга.
Я потом сделала вид, что этого разговора не было.
Глоток.
Я могу завтракать на пустой кухне и в сотый раз рассматривать свои вышивки, вышивки бисером, которые я так и не собралась выбросить, рука не поднялась, все-таки они тоже – память. Каждая малюсенькая бисеринка – это моя память. Но какая-то не та память, знаешь. Потому что я вышивала, чтобы не плакать. И теперь я смотрю на них и помню, помню, помню… Помню то, что помнить не надо. Не надо. Не надо помнить причины слёз.
И я даже, знаешь, купила себе новый набор, «Летучий Голландец» называется, чтобы запомнить что-то новое, что-то радостное. Но так его и не открыла.
Пошла опять морить лодку.
Я могу готовить суп, чтобы съесть одну ложку, а потом вылить его в унитаз.
Я могу ходить сюда, к тебе, чтобы в сотый раз посмотреть за горизонт и поверить, что вижу очертания яхты.
Я могу ждать звонок из Австралии или хотя бы из соседнего района. Ждать и ждать. Ждать и ждать. Я могу ждать.
Ждать – это моё лучшее умение, его отшлифовали море и секунды, море и минуты, море и часы…
Молчит, задумалась.
Ой, я же не рассказала тебе самое главное. Вчера забыла рассказать, и вот сегодня почти забыла. Вот вспомнила про Австралию – и вспомнила, что забыла.
Обводит рукой побережье.
Видишь грязь? Пена, мусор, палки, водоросли. Смотреть невозможно. Как воняет, если б ты знал. А называется красиво.
Морской капучино. Морской – капучино.
В Австралии такое бывает очень часто, а у нас вот – первый раз. Всю неделю изводил. Тебе там мусор в глаза не попал? А в уши? В рот? Нет? Я вот только сегодня смогла поближе подойти, а до этого приходилось почти от анфилады тебе кричать.
Отдыхающие теперь маются, им грязно и холодно, а что делать, туры у всех оплачены. Домой не уедешь, экскурсии все уже хожены-перехожены. Представляешь, они скупили все вязаные кофты, которые продают бабушки у морвокзала, ну такие, помнишь, «вырви-глаз», желтые, зеленые, оранжевые, с бобошечками по краям рукавов. Скупили все размеры, кому коротко, кому длинно, это так смешно, ты бы видел… «Прада» — и сверху вязаная кофта от бабушки… И мечутся туда-сюда по набережной, тоскливые, как чайки. Я их немножко развлекла, пока кричала тебе от анфилады.
Что говоришь? Чайки не тоскливые, у них просто голос такой? Ну… Что я могу сказать… Тебе виднее, конечно, теперь, оттуда, от предков… Возможно…
Возможно, это просто наша тоска изнутри отзывается на их голос…
А вообще…
Давай оставим чаек Чехову. У него с ними как-то более складно получалось.
Молчит.
Ты знаешь, я думаю, главное – это не бояться. Когда вот так лежишь рядом, бок о бок, рука в руке. Страха не должно быть. Ведь рядом тот, кто держит. Крепко-крепко.
Возвращается к рюкзаку. Наливает кофе. Достает из него кофейный бокал.
В том нашем кафе, куда ты меня первый раз пригласил, был очень вкусный капучино, помнишь? И пенка у него была… молоко, корица, песчинки сахара – ты сыпал мне сахар прямо на пенку из бумажного пакетика, помнишь? — и еще немножко молотого имбиря и кардамона – для остринки. В пенке непременно должна быть остринка, милый, да, обычная пенка капучино – это же так скучно.
Знаешь… Не планировала я тебе это рассказывать, но раз уж зашёл разговор про капучино…
Делает глоток залпом, как будто пьёт алкоголь.
Недавно я сказала себе – Наташа, пора попробовать опять жить.
И даже купила себе длинное платье.
И…
В общем…
Я сейчас расскажу. Расскажу.
Молчит, рассматривает кофейный бокал.
Он долго шел за мной по улице, шел и шел, я нервничала, я боялась, я оборачивалась, а он все шел. И я… Я остановилась и спросила – вам что-то угодно, молодой человек? И он… он, знаешь… он так на меня посмотрел, что я… я опять почувствовала себя… Я почувствовала себя. Себя. Он сказал – мне угодно пригласить вас на кофе. Я спросила, конечно, спросила сразу – вы осознаете, какая у нас разница в возрасте? А он… он сказал… Он сказал, что именно это его и возбуждает.
И я…
Я бросилась в эту волну, милый. Бросилась.
Принужденно хихикает.
Врач как-то сказал мне, Наталья, примите плацебо. Пилюлю-пустышку. И поверьте, что у вас все хорошо. И поможет. Вот я и решила. Пилюлю-пустышку. Чтобы помогло.
Хихикает и хихикает, повторяя «пустышка, пустышка, пилюля-пустышка», пока не всхлипывает. Еще всхлипывает. Делает судорожный глоток кофе.
До этой минуты на меня никто не обращал внимания. Никто. Потому что на меня нельзя было обращать внимания. Нельзя. Потому что ты… Потому что ты всегда был рядом со мной. Тебя не было. Но ты был рядом. Потому что я так решила. Ты был рядом и держал меня за руку. Крепко-крепко. А тут… Тут я сказала себе, Наташа, проснись.
И он… Он говорил мне точно так же, как ты. Что я самая красивая. Самая нежная и кроткая. Самая сильная и веселая.
Пауза. Горько.
Не знаю, милый. Не знаю. Теперь я ничего, кажется, про себя не знаю.
Хочет сделать глоток кофе, передумала.
Иногда мне вообще кажется, что меня, взрослой, нет. Что я все та же шестнадцатилетняя девочка, которая храбро пьет с тобой капучино и давится чизкейком. Да потому что я так волновалась тогда, что кусок в горло не лез. Ну как же, на меня, простую девчонку, обратил внимание почти бог, с такими плечами и такими глазами… Честно? Честно сказать, о чем я тогда думала? О том, что стрелка на колготках поползла прямо из-под юбки, и лишь бы ты этого не заметил. Помнишь, какую отчаянно короткую юбку я тогда надела. Мне казалось, это так смело.
А иногда мне бывает тридцать два, и я чувствую себя на грани пенсии, и иду, и покупаю себе длинное платье, хоть и не знаю, куда буду в нем ходить. Я сейчас не знаю, куда ходить в длинном платье. Я тогда не знала, куда ходить в длинном платье. Тогда Никита появился, помнишь. И я замолчала на какое-то время, твоя мама даже хотела показать меня психиатрам, помнишь. Не помнишь? Мама-то наверняка помнит. А я молчала, потому что привыкала к нему. К Никите.
Молчит. Загребает кофейным бокалом грязь.
Я его не хотела. Я. Его. Не. Хотела. Никиту. Ты был страшно рад и горд, а я понимала, что опять буду тебя ждать, только теперь с двумя. Ждать, пока ты красишь лодки.
Помнишь, ты тогда позвал меня в море, а я отказалась? А я не помню. Я не помню, милый. Для меня тогда не было моря. Для меня был дом.
Глоток кофе. Подходит к лодкам. Возит кисточкой по второй лодке.
А иногда… Иногда мне лет пять, не больше, я боюсь темноты, и боюсь, что папа ушел не на работу, а навсегда. И тогда… ты только не смейся, тогда я крепко обнимаю плюшевого медведя перед сном и шепчу ему на ухо всё-всё, все свои страхи. Про море, про яхту, про шторм, про Никиту, про Митьку, про «умерли в один день». И ты не знаешь, а мы с медведем все знаем и все давно уже придумали.
Как ты думаешь, милый, сколько взрослых на самом деле маленькие? Тебе ведь оттуда виднее…
Долгая пауза.
Он был такой… живой. И у него было красивое тело. И он… Он заказал капучино и высыпал сахар мне в чашку из бумажного пакетика… И я купила себе к платью новый комплект красивого белья… И…мы пришли к нему, и он… Он хотел… Но когда он меня обнял, я… Не смогла. Не смогла.
…Как можно быть с кем-то другим, когда твой человек течет по твоим венам, перемешиваясь с твоей кровью, растворяется кислородом в твоих легких, стучит твоим сердцем, становясь тобой, и даже если нет его рядом, он все равно – ты…
Ты – все равно я. И я слышу тебя. До сих пор. Вот прямо сейчас. Вот здесь (показывает на центр груди).Наверное, это и называется – душа в душу. Наверное, предки-родичи и это знали.
У меня много подарков сегодня для тебя, любовь моя.
Пауза. Бросает в море кофейный бокал. Достает шкатулку для украшений.
Я помню, как она появилась, милый. Та девочка, Олеся, которая… которая с Никитой. Как ты смотрел на нее. Как перехватывало твое дыхание рядом с ней. Мне кажется, я даже чувствовала, как кружится твоя голова. И я, конечно, поняла, для кого были те бусы, которые ты мне подарил, смущаясь и краснея, как будто мне опять шестнадцать, а тебе девятнадцать, и мы вот только познакомились. (достает бусы) И, да. Да. Я знаю, что ты катал ее на своей лодке, вот этой, третьей по счету, ты покупал эти лодки у прежних владельцев за копейки и смотрел на них с такой же страстью, с какой ты бы, наверное, смотрел на настоящую яхту… Я привыкла тогда уже к этому твоему взгляду, знаешь…
А мне… мне жить тогда не хотелось, знаешь. Ты же душу мою достал, вот так из меня вынул – и ей отдал.
Ей. Чужой девочке…
Кричит.
Ей, чужой девчонке, которая просто по пьяни повисла на твоем младшем сыне, у которой в ушах тоннели, а в носу пирсинг, и татуировки незнамо где. Это? Это вас в ней привлекало? Именно это и было у вас общее – у сына с отцом?
Молчание.
Знаешь, Никита всегда очень переживал, когда ты уходил в море без него. Да, его укачивало. И таблетки не помогали. Но когда ты сказал ему: «Не можешь быть со мной, сиди с мамой…» Это что-то сломало в нем безвозвратно. Он плакал три часа и твердил одно: «Я ему не нужен».
Что? Я тебе это никогда не рассказывала?
Ну…что ж. Теперь вот рассказала. Живи теперь с этим.
А Митька. Ты же знал, что ему неинтересно ходить с тобой в море, он ходит, но терпит, что на самом деле он хочет научиться у тебя столярничать, ты же все мог делать руками милый, все, и даже плетеные кресла.
Я верю, верю, что ничего не было. Я поверила тогда, верю и сейчас, что ты пережил этот шторм, милый, пережил. Но что-то тогда и во мне, наверное, сломалось безвозвратно. Ты помнишь, как набросилась я на вышивку. Бисером. Как сидела часами, уткнувшись носом в пяльцы, и считала шепотом бисеринки. И еще иглы эти специальные, тонкие – они постоянно ломались и кололи мне пальцы. Ты радовался, что я наконец-то нашла хобби, которое меня так увлекло. С головой. Ты и не подозревал, что тонкие иглы и пяльцы – это для того, чтобы не тряслись руки, а сосредоточиться и уткнуться носом – это чтобы не биться без сил в крике, зажимая себе рот, чтобы не слышали дети. С одним вопросом – почему, Господи, почему, что я делаю не так, почему мне опять так страшно.
Не получилось у нас, да, милый? Не получилось слепить идеальную картинку, когда вся семья стоит на палубе белоснежной яхты, и все улыбаются, и волосы у мамы развеваются на ветру, и брызги моря попадают сыновьям-блондинам на лица.
Не получилось.
А бывают они вообще – идеальные картинки? Посмотри вокруг. Даже «морской капучино» – это всего лишь красивое название для каприза природы, а на самом деле – грязь и вонь. Вонь и грязь.
Бросает в море бусы.
Нет, я не думала тогда о самоубийстве. Можно ведь просто не жить.
Достает из рюкзака плюшевую таксу.
Как наш Штрудель, твой любимый такс. Когда тебя не стало нигде, он очень тосковал. Выл по ночам так, что мы просыпались с ледяными руками и ногами. Месяца через два он выть перестал, но и жить перестал. Нет, он не умер, что ты, нет, он просто лег на диван и перестал жить. Теперь, чтобы его выгулять, я должна взять его на руки и вынести во двор. Там он еле-еле делает дела и снова ложится. Я жду пять минут и несу его обратно. На диван. Я с ним не спорю. А зачем. Это же его выбор. Его решение. И я должна его уважать.
Приходи, милый, и гуляй с ним по ночам. Я оставила дверь открытой.
Бросает в море таксу.
Иногда я думаю – теперь моя очередь выть. И чтобы кто-то брал меня на руки, выносил на улицу, сажал в кресло, помнишь, я всегда хотела плетеное кресло, так вот я перестала ждать и купила их, целых три, чтобы оставлял меня в кресле на полчаса, а потом возвращался и аккуратно веничком в совочек сметал то, что от меня осталось.
Но никого нет. Никого нет, милый.
Никита и та самая ваша…Олеся… Они не поехали на поминки. И сейчас редко заходят. Молодость, брачные игры, молодежь всех стран, объединяйся… Что? Пьют? Тебе оттуда виднее. Не надо. Не говори мне это, не говори, не говори… Что я могу сделать. Это его выбор. Я молчу. Если я что-то скажу, будет только хуже. Он же всегда был таким: «Мам. Не надо. Мам. Я сам. Мам…»
Теперь понятно, почему они не думают про детей.
Молчит. Возит кисточкой по днищам лодок.
Я бы хотела быть бабушкой. Мне однажды приснился сон, знаешь? Знаешь, знаешь, вы же там со снами на короткой ноге. Мне приснилось, как будто я укачиваю малыша. Ему годика два с половиной. Он мальчик. У него светлые волосы, совсем как у наших, все в тебя. И он засыпает, засыпает медленно у меня на руках. И я понимаю… Нет, я чувствую. Я чувствую – это мой внук.
О, милый, ты не представляешь, как отличаются эти чувства – к сыну и к внуку. Это невозможно передать словами. Но я тебе как-нибудь расскажу.
Молчит.
Для чего нужны внуки. Чтобы бабушкам было, кого ждать. Сначала здесь. А потом…
Молчит.
Если долго и счастливо, а потом в один день – наверное, это гарантия, что и потом вместе. А если не долго. И не в один день. Нет гарантии. Вдруг тебя там уже распределили куда-нибудь на какую-нибудь там вашу местную работу, и ты занят, и совсем меня не ждешь, и я только помешаю. Или, например, ты уже переродился, в интернете пишут, что мы все перерождаемся. Вдруг я уже опоздала. Или… Или вообще нет там ничего. И сказки врут.
Молчит.
Возит кисточкой.
Хочешь честно? Честно – я не представляю, как смогу быть бабушкой для детей Никиты и этой вашей… Видеть ее с малышом на руках. Нашим малышом. А если у него будет что-то твое, твой нос или твои глаза. Нет. Нет. Пусть сама возится. У бабушек должна быть какая-то гордость, в конце концов.
Митя… Да, для Мити я бы… Да… Но он так далеко… И не зовет, знаешь, он еще ни разу не позвал меня к себе. Я все время вспоминаю, как он сказал как-то, еще в школе учился – мама, мне от твоей любви душно. Душно… Но что же делать, как мне любить его иначе, как мне любить его меньше, ведь, помнишь, он в детстве все время болел, я привыкла вздрагивать от каждого дуновения ветерка на него и наглухо закрывать окна. Душно…
Душная мама. Душная бабушка. Душная жена.
Достает из рюкзака фитнес-браслеты и фитнес-повязку на голову. Надевает.
Я и сейчас боюсь. Боюсь, милый. У меня есть самый главный страх. Ты не поверишь.
Я боюсь палок для скандинавской ходьбы.
Уже две мои соседки купили их. И ходят. Они ходят. Ходят и улыбаются. Видят меня, улыбаются и кричат, Наташ, ты спишь, Наташ? Почему ты еще не с нами и не с палками для скандинавской ходьбы?
Я держусь. Я воюю. У меня идет моя персональная война против палок для скандинавской ходьбы. Потому что мне кажется: всё, за этими палками – только старость. Безнадега. Когда не остается ничего, кроме весов, на одной чаше которых жалкая попытка вернуть своему дряхлому телу немножко бодрости, а на другой – неумолимо приближающийся последний день. Я бы подала в суд на того, кто придумал эти палки. Они – как обманка, иллюзия. Что за тобой не придут, а если и придут, то еще нескоро, ты, главное, стучи бодрее нашими палками.
Я не хочу. Я не хочу цепляться за жизнь скандинавскими палками.
С отвращением сдирает с себя фитнес-амуницию, швыряет в море.
Чем кончилась та история с молодым капучино? О, да ты ревнуешь меня, милый? Пожалуйста, ревнуй. Ревнуй. Я так чувствую себя… Себя. История кончилась ничем. Я сбежала.
Пауза.
Как будто в теле у меня скопился электрический заряд и, когда он дотронулся до меня… заряд ударил по нему… хотя он же не был ни в чем виноват, этот мальчик.
Я сбежала. Платье натягивала уже в лифте. И так боялась, что лифт сейчас остановится на каком-нибудь этаже и кто-нибудь войдет. В голове билось – сейчас, сейчас кто-то меня увидит, и всё поймет, всё поймет про меня… Я запуталась в молнии, никак не могла понять, где лицо, а где изнанка…
Да будут они прокляты, эти длинные платья.
…От тебя я не сбегала ни разу. Не могла. Как вросла нервной системой тебе под кожу – так и не могла. Не могу. И когда ты уходил от меня в море, ты целовал меня, а у тебя в этот момент горели глаза от нетерпения, и ты был уже не со мной, а там, в лодке… мне было так больно отрывать тебя от себя. Себя от тебя.
Больно.
Выпьем, милый. Выпьем кофе.
Не будем грустить.
Передай мне оттуда хоть капельку ваших сказок. Чтобы не билась я в этой части реальности, в этом прибое, в котором намешано все, яхты, грязная пена, водоросли, мусор, взрослые дети, не рожденные внуки, наш такс, бусы для Олеси, палки для скандинавской ходьбы.
И даже если нет там ничего, если там одна равнодушная тьма – что ж, я согласна, но пусть это будет тьма, в которой растворимся и я, и ты, и все плюшевые медведи.
Достает из рюкзака плюшевого медведя. Подходит к кромке воды.
Покатай меня, милый. Ты же наверняка стал там капитаном. Какого-нибудь «Летучего Голландца». Я хочу стоять рядом с тобой на палубе, и чтобы волосы мои развевались на ветру, и на лицо мои попадали брызги.
Помнишь, как тогда? Когда я поняла, что дом вполне может без меня потерпеть пару часов – и ушла с тобой.
Делает шаг в море.
Ты был тогда счастлив. Ведь объединились, наконец, объединились на твоей палубе (гладит лодку) любовь к морю и любовь ко мне. Ты еще сказал тогда, вот бы еще и мальчишки… И я поняла, что в твоем сердце было не две любви, не три, а одна – одна, к нам — и морю. И как ты страдал от того, что этот поток все время рвется на части. Наверное, не меньше, чем я, когда ты уходил… Когда ты ушел…
Делает еще шаг в море
Протяни мне руку, милый. И будем мы с тобой спорить о том, тоскливы ли крики чаек, и пить по утрам морской капучино…
Громко шумит волна. Подносит к ней детскую игрушку – пластмассовый кораблик. Она достает его из воды – и в этот же момент звонит мобильный в рюкзаке. Она растерянно смотрит на кораблик. Оборачивается на рюкзак. Мобильный звонит. Она опять оборачивается на море. Опять на рюкзак. Выходит из моря. Кладет рядом медведя и кораблик. Достает мобильный.
— Никита? Да? Здравствуй. Что-то случилось? У вас что-то случилось? Нет? А что… Что? (пауза) Олеся ждет ребенка?… (молчит долго) Нет-нет, я слышу, слышу. Что ж… Никита… Я очень рада. Правда. Встретиться? Ну конечно. Конечно. Да. Целую тебя.
Убирает телефон. Берет мишку. Смотрит в море. Берет кораблик. Долго стоит, прижав к себе мишку и кораблик. Потом начинает медленно собирать вещи. Кисточку, банку с морилкой оставляет у лодок. Собрав рюкзак, обувает кроссовки. Стоит у кромки моря.
В море появляется призрачный силуэт «Летучего Голландца». Он эффектно разворачивается перед ней и уходит за горизонт.
2022
