Николай Якимчук
По дороге в Канны
пьеса для актера-виртуоза
Комната гостиницы. Добротная, старинная мебель. Камин. Канделябры. Тяжелые портьеры. Слева — ход в спальню. Почти у самой авансцены — ванная комната. За окнами бушует гроза. Видны вспышки молний. Гремит гром. Разверзлись хляби небесные. Слышны голоса.
О н. Я тебе говорил — никуда не надо ехать?! Говорил! А ты?!
Появляется Андрей Романов в дорожной накидке (крылатке). Спутница Андрея — приятная дама средних лет. С претензией на светскость. Пытается любыми средствами удержать интерес спутника: согласна на многое.
Вообще в нашем спектакле один и тот же актер играет три роли: Андрея Романова, Доктора и Коридорного.
А н д р е й (злорадно). Говорил я тебе — посидим дома. (трель мобильного телефона). Да… Понимаю… Понимаю… Да-да… Понимаю… Нет, не смогу… Быть, говорю, не смогу… Да… Реформируйте без меня… (дает отбой). Говорил я тебе! Тем более, дел невпроворот — скоро начинаются съемки! И потом — жена болеет! А ты — поехали в Канны! Поехали в Канны! Поехали! А мне совестно — ведь жена болеет! А ты… Между прочим, ты знаешь, что в этом городе родился кардинал Ришелье?
О н а (продолжая распаковывать чемодан). Как интересно!
А н д р е й А что ты скажешь про его нос?
О н а (неуверенно). Нос?
А н д р е й Потрясающий! Артистичный, с горбинкой. Нос артиста и интригана!
О н а (подавая Андрею шлепанцы). Переобуйся!
А н д р е й (елозя ступнями, переобуваясь). Меня этот нос сразу поразил! Я сначала тихонько стоял и разглядывал этого человека. В щелочку!
О н а (рассеянно). На портрете?
А н д р е й. На каком портрете, дура?! Я стоял совсем близко… Вот, как отсюда до ванной, понимаешь? Но стоял, естественно, притаившись. За портьерой.
О н а (не зная, как реагировать). Да-а?!
А н д р е й. И мне поначалу показалось, что это какой-то судья, изучающий дело. Какой-то чиновник средней руки.
О н а (обалдело). Какой руки?!
А н д р е й. Ну, средней, средней. Но вскоре я заметил, что человек, сидевший за столом, исправлял строчки, отсчитывая слоги по пальцам. Я понял, что передо мной — поэт.
О н а (в прострации). …По пальцам.
А н д р е й (с досадой). Ну, как иначе?
О н а (с заботой, мягко). Андрюшенька!
В этот момент раздается оглушительный удар грома. Комната озаряется светом молнии. Она крестится.
О н а. Андрюшенька! Только не волнуйся, не переживай! Скажи мне… только не горячись… скажи… это было на съемках фильма?! Да?!
А н д р е й. Ну, какого еще фильма! Я видел его так же отчетливо, как тебя! И, кстати, чем-то неуловимо он был похож на моего деда. Чем-то таким… Так вот, минуту спустя, Ришелье закрыл тетрадь. На обложке бисерным почерком было выведено: «Мирам. Трагедия в пяти актах». И тут он поднял голову. Поразительный, высокоодаренный нос! Я узнал кардинала.
О н а. Кардинала?
А н д р е й. Ну, а по-твоему, кого же еще?! Именно его!
О н а (рефреном). Именно его…
А н д р е й. Чем-то неуловимо похожего на деда!
О н а (рефреном). На деда. (С заботой.) Андрюшенька, может быть, ты проголодался?!
А н д р е й. Пожалуй. Давай закажем этого сыра. С плесенью. Как его — рошфор? рокфор? И какой-нибудь жюльенчик там, с грибами…
В этот момент раздается трель его мобильного телефона.
А н д р е й. Алло! Да! Да! Неужели, нельзя без меня?! Я понимаю. А он? Ну, хорошо, хорошо, перезвоните позже!
О н а (подходит к стационарному телефону, набирает номер.) Будьте любезны, два жюльена. Да, с грибами. Ну и сырку, да, с этой, с плесенью. Какого сорта? (Андрею.) Какого?! (Андрей мотает головой.) Ну, на ваше усмотрение, да! И бутылочку «Бургундского», спасибо.
А н д р е й (радостно, потирая руки). Сейчас нарежемся под раскаты грома!
Андрей подбегает к Ней, обнимает, целует в щеку.
А н д р е й. Ух ты, ягодка моя спелая! Ладно, не сердись! Поехали, так поехали! На все воля… (Показывает пальцем наверх.)
В этот момент сильный удар грома; разряд молнии.
А н д р е й. А у нас тут тепло, уютно. Сейчас запалим свечи! Еду иностранную принесут! Хорошо! (Блаженно, закатывая глаза.) Знаешь, у моих родителей были друзья. (Пауза.) Бы-ли. Даже фото такое сохранилось. Я и они. Ната Моисеевна и Марк Герцевич. Брат, между прочим, известного музыканта. Про него еще Мандельштам писал: жил Александр Герцевич, еврейский музыкант, он Шуберта наверчивал, как чистый бриллиант.
О н а. А я думала это Пугачевой слова.
А н д р е й. Кристины Орбакайте… Шутка! Алла Борисовна, спору нет, баба оченно талантливая. Но Мандельштам пока ее перемандельштамил… Так вот. Я очень отчетливо помню их глаза. У Марка Герцевича такие мудрые, всепонимающие, а у Наты Моисеевны раз и навсегда испуганные. Мне, наверное, года два была. Маму, говорят, я все время держал за юбку. И с питанием у нас на Колыме было не ахти как. И, видимо, Ната Моисеевна чудесно готовила. Пожил я у них, а потом и говорю маме: всё, мам! Перехожу на еду к тете Нате.
Андрей снимает крылатку, пиджак, рубашку, отправляется в ванную комнату.
О н а (подает полотенце). Возьми!
А н д р е й. Пойду приму ванну!.. Ванну аристократа!
Уходит, напевая: «Вспомнишь и время, давно позабытое…» Она зажигает свечи, методично распаковывает чемодан. Опять раздается удар грома, сверк молнии. Она креститься, читает молитву своими словами: «Господи, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй…» и т.д. Стук в дверь, а из ванной — пение Андрея. Она открывает, прихорашиваясь по дороге. Коридорный почтительно вкатывает тележку с ужином.
К о р и д о р н ы й. Прошу вас, мэдам!
О н а. Благодарю. Вот вам на чай.
К о р и д о р н ы й. Рад служить, мэдам. Может быть, что-то еще?
О н а. Пожалуй, нет… Вот только скажите: эта гроза — надолго?!
К о р и д о р н ы й. Не могу знать, мэдам. Но…
О н а. Что такое?!
К о р и д о р н ы й (понижая голос). Уже четвертые сутки льет. Старики говорят, что такого на их памяти не было!
О н а. Старики?
К о р и д о р н ы й. Одна набожная старушка сегодня в церкви шепнула, что разверзлись небеса за грехи наши.
О н а (тревожно). За грехи?
К о р и д о р н ы й. Они самые, мэдам. Полные сети грехов.
О н а (не понимая). Сети?
К о р и д о р н ы й. Полнющие!..
О н а (озадаченно). Я подумаю!
К о р и д о р н ы й. Как будет угодно, мэдам. (Пауза.) Позвольте задать один вопрос?!
О н а (милостиво). Да, да, задавайте…
К о р и д о р н ы й. Не сочтите за нескромность. Вот мсье… Это тот самый знаменитый артист Романов?!
О н а (довольно). Да. А что вам угодно?
К о р и д о р н ы й. Всего лишь… Если б это было возможно… Не смею… просить…
О н а. Денег?
К о р и д о р н ы й. О, как вы могли подумать, мэдам! Всего лишь… автограф…
О н а (улыбаясь). Ну, это… Я попрошу для вас у Андрея.
К о р и д о р н ы й. О, мэдам! Очень вам признателен! Благодарю!
Коридорный прикладывает руку к фуражке. Отдает честь. Уходит. Она по-прежнему хлопочет, достает из чемодана пижаму Андрея, и расставляет его портреты – сцены из разных фильмов, спектаклей.
О н а (подходя к ванной). Андрей?! Как ты там?
Г о л о с А н д р е я и з в а н н о й. Я весь в потопе! Выхожу! Передай пижаму!
Она подает в ванную требуемое.
А н д р е й (выходя из ванной, вытирая голову полотенцем). Уф!
О н а. Чистенький?!
А н д р е й. Еле отмылся… (после паузы.) Однажды нарядили меня казачком. В фотоателье… Мне было лет шесть. Я этот наряд часто в витрине видел. И все просил родителей: сфотографируйте. А было все это в Сусумане, на Колыме. Поскольку папу моего посадили сначала как польского шпиона, а потом оставили в ссылке. Ну, а я уже тут образовался. Да! Приходим торжественно в ателье. Но фотограф абсолютно пьяный. И приносит форму казачка грязнущую. Я расстроился. Папа рассердился. И спрашивает фотографа: что же это такое? Почему костюм такой замызганный? А фотограф отвечает: дескать, ничего, у нас место такое крайнее, и так сойдет. Колыма. И вообще костюм рано или поздно обязан запачкаться. Худо-бедно стали сниматься. Тут фотограф говорит: стоп-машина, пойду поем. Э-э, нет, — сказал папа, потянув его за рукав, — зачем вам есть? Ведь даже поевши, вы опять проголодаетесь! И вообще — после вашего обеда костюм-то чище не станет!
О н а (укоризненно). Всегда ты вспоминаешь что-нибудь ни к месту… И потом, я не поняла: это ты о себе?
А н д р е й. Иногда промелькнёт… Может, о себе, может, о тебе, а может обо всех нас!.. Да, о внуке моем, в конце концов!
О н а. Разве у тебя есть внук?
А н д р е й. «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, / И назовёт меня всяк сущий в ней язык, / И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий / Тунгус, и друг степей калмык». Даже друг степей… (как бы приходя в себя). Ну, что, закусим? (молния, гром.) О-го! Надеюсь, успеем, пока нас не захлестнули окончательно эти хляби!
О н а (присаживаясь к столику, подавая тарелку Андрею). Это очень серьезно! Пока ты мылся, приходил коридорный… Он очень взволнован… Говорит, что такого наводнения не было лет сто…
А н д р е й (радостно, уписывая жюльен). Говорил я тебе, что надо сидеть дома! А ты? (Передразнивая.) Канны! Канны! (С воодушевлением.) А теперь как грянет! (За окном гром и молния.) Да как гикнет!.. Было, было это уже не раз на земле, дорогая! Я ведь все помню!
О н а. Как помнишь?
А н д р е й (с аппетитом жуя, наливая вино в фужер). Твое здоровье! А вот так: примерно 13 тысяч лет назад начали таять ледники — повсюду — причем особенно, помню, отличились Висконсинские. Уровень океанов повысился на 100 метров.
Она смотрит на него — открыв рот и выпучив глаза. Андрей продолжает вдохновенно.
А н д р е й. Ситуация, доложу я тебе, была не из приятных. В течение нескольких сотен лет жизнь на земле омрачалась постоянными землетрясеньями и грандиозными наводненьями. Мой друг, профессор Джозеф Перствиг сделал вывод, что Центральная Америка, Англия и острова Корсика и Сицилия были какое-то время полностью под водой.
О н а. Перствиг?!
А н д р е й (жуя). Перствиг! Я, как свидетель этих событий, могу сказать одно: он абсолютно прав! Представь себе такую картину: животные отступают по мере приближения потопа к холмам, пока не оказываются окруженными водой со всех сторон! Мамонты, буйволы забиваются в недоступные пещеры. Тонны воды омывают скалы, камни обрушиваются и крошат всё живое. Кстати, невероятная смесь мамонтов и сломанных деревьев в Сибири образовалась в результате огромной волны. Гигантский вихрь вырывал с корнями деревья и топил их вместе с животными. Потом ударили морозы. И все это законсервировалось до наших дней в зонах вечной мерзлоты.
О н а. Брр! Какой ужас!
А н д р е й. Но ведь это было! Я — главный свидетель!
О н а. Свидетель?
А н д р е й. Главный! (Поднимает фужер.) Твое здоровье! Хорошее вино, как ты находишь?!
О н а (растерянно). Да… Пожалуй…
А н д р е й. Славная еда! И настроение, заметь, когда вкусно поешь, улучшается! Слава Богу, мы дожили до лучших времен! Когда можно закусить жюльеном с рокфором! Или с рошфором… Ты не узнавала? (Пауза.) Вот у нас, в Сусумане, к сожалению, разносолов не было. Вин вот этих, французских, естественно, никто не знал. Пили самогон, водку. Вот поэтому мне всю жизнь нужна ласка. Поселок был таежный. И не было никаких витаминов. А знаешь, какие там были у нас морозы? Минус сорок. Вот я до сих пор и не оттаял.
О н а. Бедный мой!
А н д р е й. Еще бы! У нас все — бедные! Только страна богатая! (Уплетая сыр, с набитым ртом.) (Вытираясь салфеткой.) Хорошо поужинали!
О н а. Да, французская кухня — что ни говори…
А н д р е й. Что французская!!! Вот наша кухня — коммунальная — это нечто особенное! Вообще барак был огромным. Помню, ездил по коридору на велосипеде. Как сейчас вижу: по левую руку комната Иван Палыча и Марии Андреевны. Японские, между прочим, в прошлом шпионы. Из-под Ярославля. Так, дальше.
Тут Андрей садится на воображаемый велосипед и словно бы крутит невидимый руль — перемещается по апартаментам.
А н д р е й («подъезжая» к камину). Так! Вот соседи! Ну, тут жила бабушка Дина. Она держала кур прямо у себя в комнате. И за ними гонялась, поскольку они ускользали в коридор. А она на них кричала по-еврейски. А куры не понимали и разбегались кто куда. И петух не понимал, между прочим. Дальше! (Андрей перемещается.) А вот тут жил Веня Черняк. Ну, тут ничего примечательного. Единственное, летом Веня выходил писать прямо на огород. Говорил, что лук от этого лучше растет. И вообще становится намного полезней. Лук со стрелой, этот описанный, съедал и яблоки с косточками съедал, говорил, что ерунда, переварятся, даже черенки от яблок съедал… («Подъезжая» к ванной.) А тут жил эсер Спиридонов. Его Сталин еще в двадцатые сослал. Однажды на каком-то диспуте он что-то ляпнул, сославшись на Ленина. В ответ какая-то экспансивная дама-партийка вскричала: Ленин никогда этого не говорил! Спиридонов спокойненько снял очки, протер их фланелькой и парировал: Вам, мадам, он этого не говорил, а мне — говорил! И не раз! («Подъезжая» к краю сцены, блаженно улыбаясь в зал.) А вот этого уже не будет. Домика нашего за дамбой не будет. И этих милых соседей. И не приеду я туда. Не увижу нашу речку — Берелех. Не будет этого, как в первый раз, когда ёкнуло в груди. Никогда не будет сердце так биться. И уже не залезу на чердак, дома этого нет. Такой чердак не нарисуешь; запаха не будет того. Не будет такого солнца над крышей. Как две стальные ниточки, рельсы внизу — не поблестят… Глубоко-глубоко, из кругленького окошка: между сопок спичечные коробки розовых домиков. Над ними — большая гора — Морджот. Это наша колымская Джомолунгма.
О н а. Совсем другая жизнь! Даже трудно представить, что мы все так жили когда-то!
Тут бьет разряд молнии и гремит гром.
О н а (боязливо косясь на окно). Андрей, ну когда уже это кончится?!
А н д р е й (отмахиваясь). Ну, это не самое страшное! Времена у нас, как говаривала Анна Андреевна Ахматова, вполне вегетарианские. Вот мой папа, пережив ужасный тридцать седьмой год, иногда за столом позволял себе. В кругу близких друзей. Ему режиссер Александров рассказывал. Так вот. На приеме в Кремле к нему и его жене, актрисе Любови Орловой, подсел Сталин. Муж не обижает? — спросил он кинозвезду. Иногда обижает, но редко, — от неожиданности выпалила Орлова. Скажи ему: если будет тебя обижать, — мы его повесим, — изрек Сталин. Александров решил пошутить: А за что повесите, товарищ Сталин? За что, за что… за шею, — мрачно ответил вождь. (пауза.) Так что, ничего! Переживем, даст Бог!
О н а. Так хотелось побыстрее в Канны, а теперь застряли в этом захолустном городишке… Вот так всегда…
А н д р е й. Да не страдай! Знаешь, сколько здесь было интересных событий? Море! Я же тебе рассказывал про Ришелье…
О н а (испуганно). Не надо, не надо… Я помню…
А н д р е й (удовлетворенно). Вот!.. Тут, кстати, неподалеку есть городок… Не доезжая Авиньона. Ну, это уже в сторону итальянских Альп. Там замечательный древнеримский цирк. Однажды мы выступали там вместе с Нероном.
О н а. Это, кажется, комик? Снимался с де Фюнесом?..
А н д р е й. Ну, не совсем. Нерон — это римский император. Он, между прочим, считал себя великим артистом. Но преклонялся перед моим талантом. Он-то и пригласил меня в свою труппу. Помню, наши опасные гастроли по Греции летом шестьдесят шестого года от Рождества Христова.
О н а. Постой, постой… Как такое возможно?
А н д р е й. И стоять нечего. (достает записную книжку, листает.) Вот, пожалуйста, так и есть! Именно шестьдесят шестой год. (раздается звонок мобильного телефона). А! Привет! Во сколько заседание? Очень постараюсь. Но, если что, начинайте без меня. Проголосуй, как считаешь нужным… Будь здоров, дорогой! (нажимает кнопку отбоя). А опасными они были потому, что Нерон был величайший самодур. (задумывается, убирает книжечку.) Да, просто второго такого не припомню! Он мог ценить твой талант, но одновременно не терпел соперничества! И очень дорожил славой гениального поэта! Иногда это было невыносимо! Нередко он выступал с песнями собственного сочиненья, а между зрительских рядов стояли центурионы с палками. Они-то и выколачивали бурные продолжительные аплодисменты. Иногда эти концерты затягивались на целый день. Ну, что тут будешь делать! Некоторые потихоньку давали дёру, или притворно падали в обморок. И их выносили. А кое-кто, задремавший на этих чтениях, мог поплатиться и самой жизнью… (подходит к фужеру, наливает.) Да! Каждая минута — в напряжении! (пьет.) Твое здоровье! Это, конечно, в какой-то степени щекотало нервы. Но! Быстро надоело. Таковы, замечу, все тираны!
О н а (испуганно). Все?.. Андрей, ну, какие еще тираны?!
А н д р е й (под гром и молнию). Абсолютно все! Ты ведь помнишь Адольфа Гитлера?!
О н а (мотает головой). Не помню… То есть в каком смысле?..
А н д р е й. Как-то я попал на ужин к Гитлеру. Там вообще никто ничего не мог есть! Помню, Адольф был в костюме с отливом и разливался соловьем. Казалось, он будет говорить бесконечно! Самое поразительное — он читал лекцию «О лесопосадках в Северной Италии». Откуда он знал об этом? Бог весть! Всех нас просто уморил! Я едва попробовал ломтик сыра! Его выступление продолжалось три с половиной часа!
О н а (обалдело). Почему?.. Почему именно лесопосадки?
А н д р е й. Как ты не понимаешь? Все дело в подсознании. Посадки. (Пауза.) Леса. (Пауза.) Так и мы оказались на Колыме. (Пауза.) Продолжаю. Однажды, после удачного представления Нерон пригласил меня в свой Золотой дворец. (Андрей растопыривает руки и обходит апартаменты от стенки до стенки.) Представляешь себе? Мы сели играть в шахматы. А вскоре он ушел спать. Мне было предписано укладываться здесь же, под бриллиантовым звездным куполом. Но сон не шел. Вдруг я услышал скрип двери. И тихие, осторожные шаги. Я полуприкрыл глаза. Через несколько секунд… Нерон стоял надо мной и пристально смотрел на моё ухо… Меня охватил небывалый страх! Что варилось в тот момент в черепушке этого маньяка?! Не знаю! Он постоял-постоял и ушел…
О н а (подходя, обнимая Андрея). Бедный мой!..
А н д р е й (взволнованно). Никогда! Ни до, ни после я так не боялся! Хотя!.. Вот эти детские страхи. Как их измерить?! Они тоже были чудовищны… Я в детстве боялся, когда навстречу шли хулиганы. А у меня еще и очки…
О н а (обнимая Андрея). Боже мой! Чего только ты не пережил! Каких страхов натерпелся!
А н д р е й. Ну, положим, не я один… Вот представь себе. Летом шестьдесят четвертого года в Риме вспыхнул грандиозный пожар и уничтожил большую часть города. Многие погибли. Я — едва спасся. И вот, пока огонь пожирал дома, Нерон… (Тут Андрей стаскивает с дивана покрывало, заворачивается словно в тогу, встает на стул, изображая Нерона, в вытянутой руке держит зажженную спичку или зажигалку.) Так вот, стоя на башне в алых одеждах, Нерон декламировал поэму о гибели Трои. (Декламирует.) Та-да, та-та-да, та-та-да, та-та, та-та! Возник слух, что император нарочно приказал поджечь город, чтобы выразительнее исполнить свои песни. (Декламирует.) Та-та, да-да-да! Да-да-да, та-та! Та-да-да-да!
О н а (протягивая ему носовой платок). Не волнуйся! Ты весь взмок!
А н д р е й (принимая платок, вытираясь, спускаясь вниз). Извини, увлекся! Воспоминанья накатывают, будь они неладны!
О н а (заботливо). Может, тебе горчичников поставить, или выпьешь «колдрекса»? Рекламировали по телевизору…
А н д р е й (устало). Ладно, ничего не надо. Пойду-ка я лучше спать. Утро вечера мудренее.
Уходит. Она пристально глядит вслед уходящему Андрею. Затем подходит к телефону, набирает номер, поглядывая в сторону спальни.
О н а (в трубку). Добрый вечер, мсье. Нет, спасибо… Скажите, нельзя ли пригласить доктора… Да, я понимаю, что поздно… И дороги… Все размыло?.. Нет, нет, ничего срочного… Остановился в нашем отеле? Очень хорошо… А вы не могли бы…
В этот момент выходит из спальни Андрей в пижаме.
А н д р е й. Ты меня звала?
О н а (в трубку). Извините, мсье, я вам… позднее.
А н д р е й. А? Куда ты звонила?
О н а. Да вот, хотела узнать, нельзя ли разжечь камин.
А н д р е й (подозрительно). Камин? Ночью?
О н а. Вот хотела. Продрогла вся. (Поеживается, укутывается.)
А н д р е й (подозрительно). И куда же ты все-таки звонила… (Пауза.)
О н а. Андрюшенька, иди отдыхай, все хорошо. (Разряд молнии, гром.) И если б не этот поток… то есть, потоп… мы бы давно были в Каннах.
А н д р е й (полусонно). В Каннах! (Уходит.)
О н а (подходя к телефону, в трубку, почти шепотом). Мсье, это снова я. Да. Я хотела бы вас попросить… Если доктор не спит… Может, он навестит нас?.. О, я была бы крайне признательна… Конечно, мсье, благодарю… Нет, дверь я оставлю открытой… Всего лишь маленькая консультация… (Вешает трубку, прихорашивается, приоткрывает дверь.)
За окном по-прежнему бушует гроза. Дверь открывается. Появляется голова жовиального доктора.
Д о к т о р. Добрый вечер, мэдам… (Останавливается и смотрит на нее во все глаза.) Прошу прощения…
О н а (смущенно, оглядывая себя). Что-то не так?
Д о к т о р (восторженно). О, все так! Слишком так! Вы восхитительны!
О н а (смущенно). Я? Ну, что вы! Вы смущаете меня! (Наливает вино в фужер.) За знакомство!.. Итак… Мой спутник известный человек, актер, и я очень надеюсь на вашу…
Д о к т о р (прикладывая руку к сердцу, а палец другой руки к губам). Нем, как могила!
О н а. Мы, собственно… в Канны… Так вот… Эта гроза… Гром… Потоки дождя… Нам пришлось остановиться здесь… И вот Андрей. Моего спутника зовут… я надеюсь… Так вот. Вдруг он стал мне рассказывать про кардинала Ришелье, про этого императора… как его… Нерона…
Д о к т о р. Всеобщая история? Понимаю.
О н а (с волнением). А я как раз не понимаю! Он утверждает, что играл с Нероном в одном спектакле!.. И вообще… был свидетелем всемирного Потопа 13 тысяч лет назад…
Д о к т о р. Тринадцать тысяч, я не ослышался?
О н а. Вот именно! Посоветуйте, доктор!
Д о к т о р. С Нероном сложнее… В моей практике было несколько необычных историй. Одно время к нам частенько приезжал на этюды довольно известный художник Менцель. Может, слышали?..
О н а (неуверенно). Да-да. Импрессионист?..
Д о к т о р. Вероятно! Так вот. Он очень не любил разговоров о болезнях. И будучи у нас на пейзажах, серьезно занемог. Держался до последнего. Но его друзья в конце концов послали за мной. Менцель встретил меня весьма нелюбезно. Я стал осматривать его. Положение его было не блестящим. Но. Что такое?! Вдруг глаза его загорелись, в них возник интерес к происходящему. Оказывается, художник наблюдал за мной. Полуголый, он вскочил с постели и бросился к этюднику. Что вы делаете? — в ужасе воскликнул я. — Вы же серьезно больны! Подойдите к окну и не двигайтесь, — вскричал он весьма бодрым голосом. — Этот свет! Пока он не ушел! Это будет лучший мой портрет! Пришлось подчиниться! Вдохновение стало для него лучшим лекарством!
О н а. А мне кажется… Андрей перетрудился… Столько спектаклей, фильмов… Просто устал… Но в то же время он так убедительно рассказывает! У меня просто мурашки по спине! Особенно этот Нерон… Да и всемирный Потоп… (За окном гром и молния; она крестится.) Не знаю, доктор, что и делать…
Д о к т о р. (Наливает вина, пьет.) Ваше сиятельное сиятельство! Вы — потрясающая женщина!.. И в случае чего — я рядом. Надо бы, конечно, взглянуть на пациента… Поболтать непринужденно… И потом — болезнь — это иногда нечто загадочное. Вот я думаю: а не больны ли мы все?! Куда катится этот безумный мир? Где его начала и концы?
Она смотрит на него несколько испуганно.
Д о к т о р (улыбаясь). Ну, это я так. Иногда промелькнет. (раздается звонок мобильного телефона у Доктора).Алло! Да-да! Сейчас не получится. Тяжело дышит? А что я могу сделать? Принимайте без меня! (продолжает).Вообще я часто думаю: как много всего помещается в мозгу, сколько память всего держит. И порой всплывает, всплывает… И плывет… За окном река моего родного города. А на том берегу — соборы седые в тумане. И — мама. Она в больнице мне сказала: сына, я жить хочу… Иногда промелькнет… Да… Да…
О н а. Жалко. Жалко мне вашу маму!
Фоном звучит, очень приглушенно, «А идише мама» в исполнении Шифрина.
Д о к т о р. И мне! Но жизнь — это все же веселая штука. Когда ее населяют такие женщины, как вы…
О н а. Спасибо, мсье… (Пауза.) Вы думаете, все пройдет?
Д о к т о р. Вы имеете в виду бурю или…
О н а. И то, и другое.
Д о к т о р. Все пройдет. Все, что посетило сей мир. Но только не ваша красота. (Пауза.) У меня, вот, скажем, была бабушка. А теперь ее нет. И, быть может, я один храню память о ней. Нерона там какого-то еще вспомнят. А вот кто помянет ее, кроме меня?!
О н а. Да-да… Наши близкие. Они иной раз такие трогательные. И… такие невыносимые…
Д о к т о р. А мой потрясающий дедушка! Никогда не забуду нашу поездку в Париж! Это было вскоре после войны. Мы вышли из отеля с ним вдвоем, пока еще все спали. Пошли по бульвару Распай. Я захотел мороженого. Дедушка взял эскимо. Я с радостью его надкусил. И вдруг выяснилось, что он забыл кошелек. А мелочи не хватает. Каких-то двух су. И что же делать? Ведь я уже приблизился к середине брикета. Но продавщица махнула рукой и улыбнулась. И никак не могло быть по-другому в это ослепительное утро! А на глазах деда я заметил слезы…
О н а. Спасибо, что вы зашли… С ним такого никогда не бывало. Я не знала, что делать. Да и сейчас…
Д о к т о р. Рад служить, мэдам. Хотелось бы видеть вас почаще и не по такому тревожному поводу…
О н а. Вы думаете — все обойдется?.. Вот и коридорный неспокоен. Эта гроза, наводнение…
Д о к т о р. В этой жизни я понял одно: главное — никогда не терять присутствия духа. Пока живешь… Вы неподражаемы!
О н а. Спасибо, мсье. Вы поистине настоящий француз.
Д о к т о р. Более того — я — галл. Да-да. Тот самый галльский юмор. Жизнелюбие и натурализм.
О н а. Вы подействовали на меня как таблетка.
Д о к т о р. Не смею больше обременять своей персоной. Напоследок еще одна история. Типично галльский сюжет. Лет двадцать назад, когда я еще не имел собственного дома в этом городке — я снимал квартиру. Как-то вечером в дверь позвонил сосед по лестничной клетке. (Пауза.) Заметьте, слово-то какое — «клетка»! Да. Так вот, он был очень печален. Извините, — сказал он, — мне очень плохо. И замолчал. Действительно, вид у него был измученный. Могу я вам чем-то помочь? О, да! — оживился сосед, — принесите мне пива! Пива? — удивился я. Да, именно пива. Рак у меня, кажется, уже есть… Иногда промелькнёт…
О н а. О-хо-хо. Мы все так одиноки. Спасибо за поддержку. Очень надеюсь, что вы заглянете еще.
Д о к т о р (целуя ее руку). Очень рад знакомству. Хоть и при таких неавантажных обстоятельствах.
О н а. Спокойной ночи, мсье э-э-э…
Д о к т о р. Густав Габрие. Можно просто — Густав… На дорожку прощальный стаканчик… (Наливает в фужер.) Ваше… (здесь раздается звонок мобильного телефона). Да… Да… Да… Конечно… Возможно… Возможно… Исключено!
О н а (мягко). Позвольте заметить — не слишком ли вы увлекаетесь?.. Хотя я знаю, что уж где-где, а во Франции вино пить умеют.
Д о к т о р. Не беспокойтесь. Лишь для амурных сновидений. Не могу удержаться от истории на эту тему. Известный наш актер Жан Марэ, уроженец здешних мест, одно время любил крепко поддать. И вот, во время путешествия по Японии, попробовал знаменитую рисовую водку. Заказал графинчик, выпил рюмашку. И после первых же глотков заметил, что все вокруг пришло в движение. Мир поплыл. Он озадачился и спросил официанта: не слишком ли крепкая водка?! И что вы думаете? Оказывается — объяснили ему — это было. Обыкновенное. Маленькое. Японское. Землетрясение. Ха-ха! (Гром и молния.) О, простите за болтливость. Оревуар.
Уходит.
Она провожает гостя, устало подходит к зеркалу, потом допивает вино из фужера, тушит свечи, исчезает в спальне. Комната как бы затихает. Тут желателен некий свет — чуть мерцающий. И здесь можно пойти разными путями. Например: дать на стены гостиной проекцию некоего исторического действа — пусть там будет все вперемешку — античные герои, фрагменты каких-то исторических фильмов. Это всё должно быть не очень четким, как сновидение. Возможно, это сны Романова.
Итак, утро следующего дня. Погода по-прежнему ненастная: льет и льет.
О н а (задумчиво подходя к портретам, разглядывая их). Иногда промелькнет…
Раздается осторожный стук в дверь. Она идет открывать, напевая «Ой, да не вечер, да не вечер…» На пороге помятый и всклокоченный Доктор.
Д о к т о р. Всю ночь не спал… В общем, я не об этом хотел сказать. Как будто я задремал, но тут же пробудился… потому что почувствовал, что я не один…
О н а. В каком смысле?
Д о к т о р (растирая шею). Словно… словно… кто-то еще находился рядом со мной… Я видел всё как бы сквозь дымку… Но это не был сон, понимаете?.. Я увидел человека в тоге, с короткой шеей, набрякшими веками. Помню, мне очень не понравился его цвет лица. И шел он грузно, словно нехотя. В отдалении стояли какие-то люди… Мужчины в тогах… (Пауза.)
О н а. И?
Д о к т о р. Кто-то окликнул этого, с землистым лицом. На каком языке — я не понял. Но смысл сказанного я уловил определенно. Кто-то спросил: как ты спал, Брут?! И тут это видение стало таять, размываться, пока окончательно не исчезло… Но я задаю себе вопрос: видение ли?
О н а. А что же еще?
Д о к т о р. Эти люди находились у меня в комнате!.. А как у вас?
О н а. Вроде все в порядке. Андрей как уснул, так и спит до сих пор. Я вот тоже… пока вы меня не разбудили… (Смотрит в окно.) Вот только этот ливень…
Д о к т о р. Не пройти — не проехать…
О н а. Нам же надо в Канны!
Д о к т о р. «…был день, когда разверзлись все источники великой бездны и окна небесные отворились…» Но, мэдам, я все-таки верю, что завтра выглянет солнце… Пойду попью кофейку… Простите еще раз…
Доктор уходит. Она на секунду останавливается, о чем-то задумывается, уходит в ванну. Оттуда слышен плеск воды.
Из спальни выходит Андрей. Выспавшийся и довольный. Подходит к столику, где бутылка вина, которую накануне распили Она и Доктор.
А н д р е й (принюхиваясь к горлышку бутылки, убежденно). Пили! Без меня! Вот так всегда! (Подходит к краю сцены, машет рукой, подзывая запахи, всматривается в зал.) Иногда промелькнет… И тут вот кто-то во втором ряду пил! (Указывает.) И — в третьем! (Торжественно.) «Хенесси»? Коньяк? А? (Подходит к другому краю сцены, улыбаясь.) А здесь — в первом ряду! (Смотрит в зал.) Ну, ладно, не смущайтесь! (Рассказывает историю зрителю из первого ряда, может быть, даже спустившись в партер.) Знаете, как мой дед пил? Не знаете? Пропивал все подчистую. А работал он часовщиком. Веселое дело, между прочим! Секунды скачут как блохи! Время нашей жизни утекает. И это уже не смешно! Знаете, что мне сказал Бродский во время нашей последней встречи? Сказал так: это банально. Это ужасно. Ведь мы все когда-то умрем. Вот все мы, сидящие в этом зале. Я запомнил взгляд Бродского. Мудрый и печальный. Я, конечно, хотел ему сказать, что я-то живу вечно. Но потом раздумал! Зачем расстраивать Нобелевского лауреата и тем более моего земляка?! Да, я несколько отклонился. Вот товарищ из второго ряда, принявший на грудь «Хенесси», меня понимает… Итак, мой дед, мастер золотые руки, пил «будь здоров». И в артели его решили наказать — не выплатили месячную зарплату. Все стоят, шелестят бумажками, пересчитывают, а ему — пшик. Ладно, — утешают его, — пить надо меньше, тогда и деньги будут. Деньги? А я ими не интересуюсь. Я просто их давно не видел. Пришел посмотреть, как они выглядят. (В зал.) Есть тут в зале женщины? Ага, вот, вижу: одна, две… Ой, какие красивые… Ну, они меня поймут… Значит, бабушка с порога спросила: Ваня, а где зарплата? Не дали, — понурился дед. Так иди и займи, — велела она. Нет уж, — сказал он. — Ведь взаймы берешь чужие и на время, а отдавать приходится свои и навсегда. Во как! Это я специально для вас рассказываю! (Обращается к сидящему в первом ряду, снимает кепку бейсболиста.) Прошу оплатить!.. Благодарю! Вот и товарищ из второго ряда тоже хочет? (Перемещается.) Прошу! Это для вас, для любителя «Хенесси» была эта история. (Поднимаясь на сцену.) А к чему я вам это все рассказываю?! И сам не знаю! Иногда промелькнет… Мгновения утекшей жизни, ее осколки! Кто ж еще их подберет, если не я! Веселые истории на будущее, чтоб помирать было легко?! Хотя я, кажется, вас предупредил, что живу вечно! Бывает!
Из ванной появляется благоухающая Она.
О н а (поглядывая в окошко, где ливень и гроза, грустно). Похоже, мы здесь застряли надолго!
А н д р е й. Говорил же я тебе!.. Ну, ладно! Давай, закажи завтрак. Есть хочется!
О н а (подходя к телефону). Пожалуйста, принесите кофе и гренки. Яйца всмятку? Два!
А н д р е й. Четыре! И пусть принесут чесночный соус!
О н а. Четыре! И чесночный соус! Благодарю, мсье… Хотела уточнить: вы не слышали прогноз? …Да? (Растерянно.) Очень жаль, мсье… (Вешая трубку. Андрею.) Ничего хорошего!
А н д р е й (злорадно). Говорил я тебе, говорил!
О н а (чуть не плача). Я так хотела в Канны!.. Мы и так с тобой редко вместе куда-нибудь ездим!
А н д р е й (примирительно). Ну, ладно! Не хнычь! Бывали у меня состояния и похуже! Вот послушай! (Андрей достает тетрадку.) Из дневника. Не попробовать заснуть — не заснешь! Не — выживешь, не сделается ничего. День каплет, одни разводы в глазах, мухи на закрытые веки слетаются. Там — внутри глаз — красные точки гаснут без следа, а то еще и кометы являются. Какая тьма беспросветная: во сне и наяву. Деревья черными пальцами колют воздух. Со мною беда: воздух холодный влетел в форточку. Земля погрузилась во тьму и тишь. А я-то, как назло, кажется, обречен на бессмертие.
О н а. Андрей, ну опять перед завтраком… Как мрачно! Но талантливо…
А н д р е й. Ладно, ладно. (Захлопывает тетрадь.)
Стук в дверь. Она открывает.
О н а (коридорному, оставшемуся за сценой). Благодарю… Ах, это?! Хорошо, хорошо… постараюсь. Спасибо, мсье.
Она вкатывает столик с завтраком.
А н д р е й. Что там?
О н а (довольно). Ты необычайно популярен. Даже в этой дыре. Коридорный просит твоего автографа.
А н д р е й. Да? А вот интересно — брали ли, скажем, автографы, у кардинала Ришелье?! Что-то не припоминаю…
О н а (с испугом). Да и не надо!
А н д р е й (задумчиво). Ты думаешь?.. Ну-с, приступим к завтраку!
Наши герои пьют кофе, хрустят гренками.
А н д р е й. Хорошо!.. А все-таки самые вкусные времена, увы, уже канули в Лету! Вообще все мы живем прошлым: нам оно представляется идеальным. И нелепицы нашей жизни, ее непобеды со временем обретают особый аромат. Помню, в годы ранней молодости был влюблен в одну, как мне казалось тогда, восхитительную даму. Долго ходил вокруг да около и наконец решился: ты очаровательна, говорю. И — замер. А она оказалась весьма капризной. К сожалению, — говорит, — я не могу тебя порадовать подобным комплиментом. Тут у меня все опустилось — в прямом и переносном смысле слова. Но я ей все-таки возразил: а ты сделай, как я, то есть попросту соври… Да-а. Видела бы ты ее лицо в тот момент.
О н а. Ну, почему мы там живем? Не любим друг друга, не понимаем. Не можем?
А н д р е й. Можем! Конечно, можем! Но не хотим!
О н а. А почему не хотим, а?
А н д р е й. Почему? Потому что хотим, но не очень. И потом, мы ж не боги какие-то. Даже не полубоги, понимаешь? Сколько вам можно втолковывать: нет плохих и хороших! Лишь одно: плохой хороший человек. Причем без запятых, усвоила?! (Пауза.) А ты думаешь, при Юлии Цезаре было лучше? И не смотри на меня так! В своих многолетних походах он истребил ни много, ни мало — около миллиона! И столько же взял в плен! Я уж, извини, насмотрелся! А ведь среди этого миллиона, наверняка, были великолепные философы, поэты, изобретатели, да просто хорошие люди. И все это пресеклось лезвием меча! Все это кануло в небытие, так и не успев расцвести, понимаешь? Да, он был великодушен, щедр и простил своих врагов — Брута и Кассия!
О н а (вскрикивая). Как ты сказал?! Брута?! Я не ослышалась — ты назвал Брута?!
А н д р е й. Вот именно — он простил Брута. И это прощение оказалось для него роковым! Да-да! Что ты так уставилась на меня? Я все это видел своими глазами! В один из дней мартовских ид… Я стоял в толпе сенаторов. Мы ждали Цезаря. И Брут…
О н а (вскрикивая, в страхе). И Брут?.. Опять этот Брут!
А н д р е й. Вполне разделяю твое возмущение! Да, тот самый Марк Брут был в числе вдохновителей заговора! Все ждали Цезаря. Кое-кто из заговорщиков стоял возле кресла диктатора, другие же вышли ему навстречу. (Показывает рукой на кресло.) Цезарь сел. И вот тут-то я заметил Брута… У него было какое-то уставшее лицо, словно он несколько ночей не спал. Он шел вот так… (Показывает.) Как-то особенно выделялись тяжелые, набрякшие веки, багровая шея.
О н а. Ох! (Пошатывается, садится на диван.)
А н д р е й. Что с тобой?!
В этот момент раздается гром, сверкает молния.
А н д р е й. Тебе плохо?
О н а. Нет, нет… (Тихо.) Продолжай!
А н д р е й. А чего продолжать? Тут, собственно, все и завершилось. Когда я увидел Марка Брута, я подумал: все, дни Цезаря сочтены… И заговорщики стали колоть беднягу мечами. Он поначалу как-то увертывался, звал на подмогу. Но вот когда увидел благородного Брута… Тут он перестал трепыхаться, и, со словами: и ты, Брут! — предался судьбе… Во как! (Пауза.) Было…
О н а (обхватив голову руками, жалобно). Андрей, а может, ничего этого не было? А?
А н д р е й. Ну, это легче всего. Уйти от воспоминаний и жить одним днем. Но они же никуда не делись, они ту-та. Подступают под горло, что твой потоп!
О н а. И что мы здесь делаем?.. Домой хочу… Или — в Канны… Только отсюда — побыстрее..
А н д р е й. Куда? Дуреха! Посмотри за окно! Вода, вода, вода! И заметь, в мире ничего не бывает случайного! Раз мы здесь — значит так надо, понимаешь?
О н а. Что-то у меня голова кругом идет.
А н д р е й. Голова кругом. Это — что?! Бывает и похуже. (Раскрывает тетрадку, читает.) Из дневника. Заговор. Это — заговор; как ты не понимаешь! Ты же этот тон слышал. Они между собой сговорились, и с тобой говорят таким тоном. Ну, еще одну ночь потерпи, надо как-то побыть одному. Не сегодня, так завтра случится… И все те, кто тебя не услышали, будут плакать, кричать и молиться. И просить у Бога прощения. И просить тебя возвратиться. Но мы с Богом рассудим иначе. Мы отпустим их восвояси. Мы не станем чинить расправу. Мы не будем на них сердиться…
Она уходит в ванную, оттуда возвращается с полотенцем. Садится в кресло, обматывает полотенце вокруг головы.
А н д р е й. Да, это непросто! Принять дозы мировой истории на грудь! Не прятаться, как страус в песок! Да, это было! И я там был! Был, есть и буду! (Пауза.) Вот сейчас я смотрю на тебя. Ты — хороша! Но отчего-то твое лицо линяет в эту секунду в дырявое пространство. (Фоном звучит «А идише мама».) А вижу я перед собой маму. Помню толстой ее, не седой. Помню в сиреневой шапочке, в полосатом пальто. Потом, много спустя, ей кто-то шапочку мохером обвязал, и ее помню, и с другим пальто, бежевым, переделанным, в котором обшлаги убрали. То ли еще помню. Я маму голой знаю, в прошлом году пришлось ее массировать. Но это другая мама была. Маленькая. Высохшая. Вся больницей пропахла. Еле-еле двигалась. Раньше мы вдоль моря гуляли вдвоем. Господи! Да мы с ней и дрова пилили! А она их потом еще и колола! Почему именно это мне сейчас вспомнилось? Не знаю. И ни-кто! Ни-кто! Мне об этом уже никогда не расскажет.
О н а. Андрей, я тебя очень люблю… Но вот этого ужасного Брута ты ведь не мог знать?!
А н д р е й. Мог. Пришел. Увидел. Разглядел. Неужели ты думаешь, наивная, что мы тут поторкаемся лет шестьдесят-семьдесят? И все: адью и общий привет?!
О н а. Но я вообще никогда об этом не думаю…
А н д р е й. А ты подумай! Напрягись, хотя бы раз в жизни!
О н а. Ну, не надо, Андрей… Женщины совсем по-другому устроены… И вам это трудно понять…
А н д р е й. Вам! Мне, например, все ясно… Ну, правда, не всегда! (Разряд молнии и гром.)
О н а. Нет, Андрей… Мужчины и женщины никогда не договорятся…
А н д р е й. Ты знаешь, мы же не глухонемые! Хотя и они как-то договариваются. Я как-то поехал к своему любимому режиссеру Роману Григорьевичу. Мы как раз делали спектакль, и все получалось. Роман был счастлив от того, как я работаю. Роман, — сказал я, приняв 150 для храбрости, — ты гениальный и добрый человек. Тем более у нас ТАК получается. Ты ведь не сможешь мне отказать? Видишь ли, Андрей, — сказал серьезно Роман, — во мне два человека. Первый — гениальный и добрый. Он — точно — отказать не сможет. А вот тот, второй… В общем, сегодня дежурит как раз он.
О н а. Бедный ты мой, бедный. Вот эта твоя всегдашняя зависимость — от режиссеров, продюсеров.
А н д р е й. Но я верю: когда-нибудь все со всеми — договорятся!.. Вот Горького-то приняли, а Шаляпина – нет!..
О н а (испуганно). Куда приняли?
А н д р е й. В хор.
О н а. В какой хор?
А н д р е й. Волжский… Иногда промелькнет…
Звучит романс Шаляпина «Где ж вы, дни мои…». Андрей подходит к ней, приобнимает.
А н д р е й. Ну, что, дорогая? Все болит? У меня так бывает. На днях тоже… Зажало, а потом словно Бог… Будто стеклышко замутнилось… и протерли… Ну, ничего, пройдет… Вот и Юлий Цезарь…
О н а (поет-воет). А-а-а!
А н д р е й. Опять вы мне мешаете! Публика, публика… Вот вспомнилось, промелькнуло…
Она тихонько продолжает свою полупесню-полувой.
А н д р е й. Выступаю я как-то с новой программой. Волнуюсь, естественно. Весь сосредоточен на монологе. А какой-то подвыпивший сибиряк из задних рядов сбивает меня своими репликами. Глушит, понимаешь, и глушит. А я ему: гражданин, вы мешаете! Кому мешаю, тебе? Да не мне! — зачем же вы мешаете водку с пивом? И не закусываете… И что ты думаешь? Он теряется и линяет под хохот зрителей.
О н а. Масштаб не тот!
А н д р е й. Масштаб? Немецкий король Фридрих Великий занемог и приказал камердинеру читать молитву. И, дойдя до слов: «Господь да благословит тебя», слуга из подобострастия прочитал иначе: «Господь да сохранит ваше величество». Читай верно, негодяй, — вскричал Фридрих, — перед Богом я такая же свинья, как и ты!
О н а (нежно). Я тебя очень люблю, Андрюшенька! Какой ты умный… Столько знаешь…
А н д р е й. Навидался… Но дело не в этом. Наше одиночество внутри нас, понимаешь? Кстати, вот тебе запись про это из дневника, хочешь?
Она отрицательно мотает головой.
А н д р е й. (читает.) Хватит ли у меня сил терпеть мое нынешнее одиночество? Разговоры о любви меня ранят. (раздается трель мобильного телефона). Да! Алло! Привет! Привез, привез… Должны быть на месте… Крестики? Посмотрите в холодильнике! Скоро буду. На съемках задерживаюсь. И вам. Счастливо! (дает отбой, захлопывает тетрадь. Задумчиво). Это как наше сердце. Мы можем думать о нем сколько угодно, но никогда не увидим… А вот великие отшельники — они были, по-моему, совсем не одиноки. Им принадлежал весь мир. Серафим Саровский жил в келье, в лесу, но чувствовал живое дыханье Вселенной! Или император Александр I… Он ведь не умер в 1825 году. В гроб положили гвардейца, а Александр под именем старца Феодора Кузьмича жил на заимке у купца в Сибири. Мне было интересно: как и что? Решил его навестить. Сначала-то он все отнекивался: какой я, дескать, Александр. А потом ничего, открылся. Я, говорит, впервые здесь Бога постиг, когда от людей отрешился. Но при этом всех-всех живущих на земле людей чувствую: и полинезийца в пироге, и индуса в чалме, и внука своего, взошедшего на престол, Александра, очень даже понимаю. И каждую травинку, и всякую пылинку… И везде, и повсюду, и во всем — я. Как часть Творения и часть Бога! Понимаешь?
О н а. Андрюша? А-а-а… (поет-воет на разные мотивы).
А н д р е й. Вот-вот! И я так когда-то думал! День прошел и ладно!.. Ты — женщина. А что такое женщина вообще? Это консерватизм плюс любовь… (Пауза.) В лучшем случае, конечно.
О н а (затихая). Мне так надоела эта гроза… (за окном разряд молнии). Хоть бы сменили пластинку…
А н д р е й. А ты представь, как всё надоедает, когда живешь вечно? Вот мой папа, едва дожив до шестидесяти — тоже подустал. Но при этом, — вопреки всему, демонстрировал оптимизм… Как хорошо, когда с отцом все в порядке, какое счастье просто слушать его, когда он перескакивает с одного на другое! И ты думаешь: лишь бы говорил, лишь бы говорил! И становится так легко, так просторно. И ты возносишь бессловесную молитву: Господи! Продли его дни, вычти из моих беззаботных, пустых. Папа теперь как ребенок — пахнет молоком и лекарствами.
О н а. Андрей, а я хочу запаха. Солнца! В Канны хочу! Столько раз они мне снились! И как мы с тобой идем этой дорожкой знаменитостей! Рука об руку! И я чувствую такое теплое счастье!
А н д р е й. Вот мой папа…
О н а (прерывая его). Вот ты все о себе, да о себе. Можно и я что-нибудь расскажу…
А н д р е й (несколько обиженно). Пожалуйста! Уж ты извини, но я люблю больше говорить, чем слушать… (Пауза.) И ведь есть что рассказать!..
Она обиделась. Молчат. «Две куклы». Меняется освещение.
А н д р е й (вскидываясь). Нет, все же этот монолог надо по-другому… А вот французы — они как? (Смотрит задумчиво в окошко.) Слушай, все равно дождь, гроза, наводнение… Пойду-ка вздремну. Не болей, дорогая. (Целует Ее в полотенце, уходит.)
Она остается одна. Можно сказать, на пике нервного срыва. Снимает полотенце, подходит к зеркалу, протирает его, смотрит. Читает полумолитву: «Мамочка, Господи, за что мне это…» и т.д.
Г о л о с Д о к т о р а и з – з а д в е р и. Мэдам, это снова я!
О н а. Я сейчас, сейчас!
Д о к т о р (входя). Как вы?
О н а (с грустью). Теперь я…
Д о к т о р (присвистнув). И вы?
О н а. Голова разболелась. Нервы!.. (Истерично.) Неужели мы заперты здесь, как в мышеловке? И нет никакого выхода?!
Д о к т о р. Успокойтесь. Все будет хорошо. А как ваш спутник?
О н а (махнув рукой). А что ему сделается?.. Лучше не бывает…
Д о к т о р (осторожно). Что-нибудь… (пауза) вспоминал?
О н а. Рассказывал о Цезаре… Я уже начинаю к этому привыкать… Между прочим, он видел, как этот противный Брут…
Д о к т о р (всплескивая руками). Как? Брут?!
О н а. Вот именно. Я тоже была в шоке, когда услышала это имя… У меня даже закружилась голова!..
Д о к т о р. Немудрено! (Как бы что-то поняв, бормочет.) …Ах, вон оно что! Теперь понятно!
О н а. Что вам понятно?
Д о к т о р. Да нет, ничего! Одна гипотеза, знаете… Надо проверить… Что-то я слышал когда-то…
О н а. Что-то выяснили?
Д о к т о р. Пока — ничего! Ровным счетом… Хотя… Нет-нет… Надо проверить. Пока не могу. Ведь я — профессионал. И должен всесторонне изучить, во всем убедиться. Это — мое правило.
О н а. Но вы хоть надеетесь на благоприятный исход?
Д о к т о р. Безусловно, мэдам. Иначе я не был бы доктором с тридцатилетним стажем. Хотя… Понимаете, эти творческие единицы… Гении… Особенно люди театра… Они так странно болеют… Вам, наверное, мэдам, тоже несладко приходится?!
О н а. По секрету — да! Но он же такой особенный!
Д о к т о р (думая о чем-то своем). Мэдам, позвольте откланяться… Я должен проверить… (За окном гром и молния.)
О н а (глядя в окно). Льет и льет! Ну, что ты сделаешь!
Д о к т о р. Не хотел вас огорчать, но… дело в том, что временно мы отрезаны от внешнего мира. Поврежден телефонный кабель. А выйти на улицу просто невозможно.
О н а. Боже мой! Что же это, доктор?
Д о к т о р (улыбаясь). Надежда и Вера! Солнце не за горами! (Целует ее ручки.) Оревуар! Привет маэстро!
О н а (подходит к краю сцены, в зал). Вот так! А что — так? Андрей — гений. (Тихо, почти шепотом.) Ге-ний! И я, может быть, чуть-чуть сделаю его счастливее. (Пауза.) А доктор очень мил! Вот что значит настоящий француз! Вот если бы их соединить. А?
А н д р е й (выходя из спальни). С кем это ты тут болтаешь?
О н а. Да вот, задала несколько вопросов. Сама же и ответила… Как грустно, Андрюша, дожди, Нероны… Кстати, познакомилась с одним замечательным французом.
А н д р е й. Размер груди уточнял?!
О н а. Фу, какие глупости…
А н д р е й. Нет, все же прав был Наполеон! Я тогда, на Корсике, в 1805 году не придал этому значения! А теперь понимаю, что… (Достает из чемодана женскую изящную шляпку в форме треуголки, надевает.) Так вот, во время скромного походного ужина он, помнится, изрек (закладывает руку за борт пижамы): «Медицина учит как правильно морить людей!» Нет, все-таки какой ум! Какой провидец!
О н а. Он успокоил меня…
А н д р е й. Понимаю! Кстати, на эту тираду Наполеона придворный медик заметил: «Медицина, говорите… А вот профессия завоевателя — разве она не учит губить людей штабелями?» Они друг друга стоят, по-моему… Эти брутальные самцы!
О н а. Андрей, опять ты поминаешь этого ужасного Брута!.. Может, хватит!
А н д р е й. Может…. Кстати, чтоб окончательно покончить с Брутом. Так уж устроен мир: я не только лично был знаком с ним, но и играл его во МХАТе в тридцатые годы. Это была пьеса довольно скверного драматурга Шекспира под названием «Юлий Цезарь». По ходу спектакля статист должен вынести свиток и отдать его мне. И вот этот болван куда-то запропастился. А может — запил. Тогда Станиславский велел срочно переодеть рабочего сцены и заменить им статиста. А этот рабочий, выйдя на сцену, громко сказал: «Андрей, вам Константин Сергеич тут передать чегой-то велели…» Зал, конечно, грянул от смеха. И, сама понимаешь, трагедии не получилось.
О н а. Еще неизвестно, когда этот потоп остановится…
А н д р е й (блаженно жмурясь). Ну, через сотню-другую лет…
О н а (испуганно). Скажи, что ты пошутил…
А н д р е й. Шучу, шучу… Хотя… (Пауза.) Вот вернемся, к примеру, к Всемирному потопу.
О н а (испуганно). Не надо! Это я помню!
А н д р е й (оживленно, потирая руки). Вот видишь! Ты уже начинаешь помнить! А мне нравится здесь. Вполне можно жить… (Молния, гром. Звонит телефон.) Возьми трубку!
О н а. Да! Алло!.. Говорите! (Дует в трубку.) Алло! Слушаю! (Андрею.) Ничего не слышно!
А н д р е й (весомо). Повесь!
Она вешает трубку и почти тут же раздается телефонный зуммер.
А н д р е й. Я возьму! Алло! Говорите! (С интонациями автомата.) С вами гово-р-рит автома-тический от-ветчик!.. Нельзя ли пригласить вашего автоматического ответчика?.. Ах, он вышел?.. Извините! (Вешает трубку. Фоном идет итальянская колыбельная.). Надо бы, когда буря поутихнет, позвонить своим. Хочу с мамой поговорить. И — с папой. Я тут во сне на него ужасно кричал и за что-то гневался. А у него было такое кроткое лицо. Хочу их услышать, моих маленьких одуванчиков!
О н а (подходит, обнимает Андрея). Позвони, ты их так любишь, своих ангелов.
А н д р е й. Как ты сказала?.. Ангелов?.. Да, пожалуй. Ангелы, которые приехали в ломбард за своими крыльями… Ну, что, загрустила? Давай сыграем в карты,а?
О н а. Андрей, а может, потанцуем?
А н д р е й. Ну, мы с тобой никогда этого не делали…
О н а. Ну и хорошо. Ведь когда-то надо начинать.
А н д р е й (задумываясь). Когда-то… начинать… Вот слово в слово мне сказал тогда Сократ. Ну, это уже после того, как его приговорили к смерти его замечательные сограждане. Накануне казни, представь, он потребовал себе в камеру цитру!
О н а. Ты имеешь в виду апельсин?
А н д р е й. То — цитрусы. А то — цитра. Музыкальный инструмент навроде балалайки. Вот. И я, уговаривавший его совершить побег, но так и не уговоривший, воскликнул: «Сократ! Зачем тебе учиться играть на ней? Неужели ты сошел с ума!» На что философ невозмутимо ответил: «Когда-то надо начинать. Ведь у меня не будет времени, чтобы научиться!
О н а. Андрей…
За окном бушует буря: гром, молния.
А н д р е й. Никогда не танцевал вообще! Никогда не танцевал во время грозы!
Они начинают танец. Странноватый это, доложу вам, полет двоих. Они танцуют, то задевая и опрокидывая чемодан, то падая вместе на диван. Андрей выдает отчаянные «па»: смесь аргентинского танго и камаринского. Останавливаются.
О н а (запыхавшись). Ты потрясающе танцуешь! Оригинально и весело!
А н д р е й. Ну, вот! Давление, кажется, поднялось. Аж в зубы ударило! (Хватается за щеку, гладит ее.) Мне тут недавно один приличный врач поставил коронку. Золотую. Ну, и между прочим, попросил у меня билеты на премьеру. Я, естественно, его пригласил. Зубы-то свои, не чужие! И после спектакля он заваливается с супругой, с дочкой, с тетушкой и букетом из трех дохлых гвоздик. Мы — потрясены! — говорит он. То есть впечатления были? — спрашиваю. Еще бы! — в восторге восклицает дантист. — Очень хорошие места! В бинокль из восьмого ряда ее вполне можно разглядеть…
О н а. Кого — ее? Не поняла.
А н д р е й. И я не понял. Он имел в виду, как выяснилось, коронку, моя дорогая.
О н а (смеется). Забавно! Таланты и поклонники!
А н д р е й. А ты умнее, чем я думал! Видишь ли, эти наши вечные муки… метания… Вот сегодня сыграл — и после спектакля впал в эйфорию. А наутро проснулся — нет, не то… Бестолково, бездарно…
О н а. А бывает и наоборот, да?
А н д р е й. Точно. И вот эти всегдашние качели. Да что я! Даже великий Тосканини не мог разобраться! Однажды он плыл на пароходе с оркестром из Южной Америки. На палубу выйти невозможно — буря, шторм. Вот как сейчас. (За окном молния и гром.) Оркестранты укрылись в кают-компании и слушали по радио «Героическую симфонию» Бетховена. Тосканини тоже внимал, но вдруг его лицо сделалось мрачным. Ах, негодяй! — воскликнул он. — Зачем он берет такие темпы! Позвольте, — не согласился я. — По-моему, вполне прилично! Что вы понимаете в музыке! — огрызнулся маэстро. — Еще несколько тактов, и я разобью приемник. Но тут, слава Богу, звук умолк и диктор объявил (торжественно): «Вы слушали записи оркестра Би-Би-Си под управлением Артуро Тосканини».
О н а. Это ж надо! Великий Тосканини и… и…
А н д р е й (помогая). Как видишь — гений, но абсолютный, законченный идиот! Знаешь, когда занижаешь себя и чувствуешь себя дураком — всем это передается. Помню, я бродил по городу в поисках работы. И что же? Меня изгоняли из всех театров! Представляешь? Даже из театра лилипутов! Я входил в дворницкую, то есть к администраторам — мельчая под тяжестью собственного взгляда! Я был никем! Мне даже не доверяли подмести сцену! Я сходил с ума! И, хотя помнил, что меня высоко оценивал сам Нерон, но… Другие времена! Другие нравы! Даже пришлось подрабатывать сторожем! У Пинтера.
О н а (в легком ужасе). У какого Пинтера?
А н д р е й (задумываясь, держа паузу). У Пинтера Иваныча. Да… да… Но… я… иногда промелькнет… не… хочу… об этом вспоминать…
О н а. Но ты же сам учил про страуса… Голову — в песок…
А н д р е й. Ну — это другое… (Пауза, легкий смешок.) Я вот сейчас поймал себя на том, что подражаю Льву Толстому.
О н а. Кому-кому?
А н д р е й. Льву Николаевичу. Мы с ним очень даже одно время приятельствовали. Не дружили, конечно, нет. У меня вообще нет друзей!
О н а. Час от часу не легче!
А н д р е й (раздельно). Понимаешь, дорогая! Поскольку я! Жил. Всегда. То и Лев Николаевич Толстой. Меня! Отличал! Но! (Уже размеренней.) Как-то я поймал его на каком-то противоречии и говорю: Лев Николаевич! Но вы же вчера трактовали этот вопрос совсем иначе! А он тут же, почти без паузы и выдал: ну, я же не попугай, чтоб повторяться дважды!
О н а (подходя к Андрею, с чувством обнимая его). Андрей, ну отчего ты такой?
А н д р е й. Да гений я, гений, успокойся! На-пе-ре-бой стали звать во все места… Всего лишь стал по-другому к себе относиться — и — всё! Мир у моих ног! (Пауза, подумав.) Только зачем? Ради чего я вообще живу?
О н а. Андрей, ты знаешь… Вот сейчас, когда ты про этого, про классика… про Льва… ты знаешь! Я сама себя уже боюсь! Но я! Тебе! Поверила! Ты — все можешь! И вечно жить — в том числе.
А н д р е й (иронически). А раньше, что ж, дуреха, не верила?!
О н а. Андрей! Я даже испугалась. Я даже французского доктора позвала!..
А н д р е й. Доктор, конечно, грязно приставал…
О н а. Ни-ни. Что ты. Галантен и даже весьма пригож.
А н д р е й. Значит, гонорар высокий затребовал!
О н а. Ни словом не обмолвился!
А н д р е й. А вот это уже подозрительно!.. Ладно! Ты тут с доктором развлекайся, если есть охота… А я спать, спать…
Уходит в спальню.
О н а. Эти мужчины! Такие разные! Всегда — рядом! Я их как-то особенно чувствую! Даже не чувствую, а чую. Вот только стоит мне отправиться в душ… (Идет.) И начать раздеваться… (Начинает.) Как… (Прислушивается.) Должен! (Поднимает палец вверх.) Раздастся! (Раздается.) Стук в дверь! (Стук в дверь.) Сейчас! — голос Ее доносится уже из ванной. — Буду.
О н а (подходя к двери). Доктор, это вы?
Д о к т о р. В том-то и дело, что я!
О н а (открывая). Я так и знала!
Д о к т о р (торжествуя). А что я узнал!
О н а. Ну, проходите…
Д о к т о р. О, благодарю, мэдам! А я к вам с хорошей новостью!
О н а (искренно). Я очень верю вам… Гу-Гу…
Д о к т о р. Густав Габрие.
О н а. Да, Густав, надеюсь, вы, в самом деле, обрадуете меня…
Д о к т о р. Это мой долг и приятная обязанность, как говорят в наших лучших домах…
О н а. Итак…
Д о к т о р. Во-первых, погода! Завтра обещали твердое улучшение!
О н а (подбегая к доктору, целуя его в щеку). Ура! Простите, не сдержалась!
Д о к т о р. Очень приятно! Я даже готов… А давайте я к вам опять войду и мы сыграем эту сцену еще раз?.. Уж очень вкусный поцелуй! (Порывается выйти.)
О н а (оборачиваясь в сторону спальни). Тс-с! Андрей и так, по-моему, слегка ревнует!
Д о к т о р. Ну, что ж! Побольше официальности. Но вот и вторая новость. Я хочу вас успокоить абсолютно и окончательно: мы все здоровы!
О н а. Все-все? А как же…
Д о к т о р. Признаюсь, и меня все это сильно смутило. Но! Мой галльский юмор плюс жизнелюбие. Плюс интуиция. Плюс одно маленькое воспоминанье. Когда-то, в детстве, я слышал эту историю. А теперь скажите, мэдам, знаете ли вы, что здесь было раньше? Я имею в виду наш отель.
О н а. Право, совсем ничего…
Д о к т о р. В этом здании когда-то помещалась библиотека ордена францисканцев. Понимаете?
О н а. Да. Но не вполне…
Д о к т о р. Собрание было огромным. Говорят, там были даже древние египетские папирусы и… глиняные вавилонские таблички. И всё это богатство помещалось в катакомбах. Они под нами, внизу. И вот один из монахов, живших при библиотеке, вдруг начал рассказывать некие истории. Уверял, что это не сны. Зрил наяву! А за ним и другие стали свидетелями каких-то древних событий.
О н а. Неужели?
Д о к т о р. Вот именно! Наиболее отчетливо эти видения являлись монахам… в непогоду. Во время бури, грозы.
О н а. Боже мой!
Д о к т о р. Так вот! Потом библиотека сгорела. Крошечная часть была спасена. И вот, на этом месте, построили гостиницу. Некоторые тома остались здесь. Тут в нашем городке живет один чудак. Гений — не гений, сумасшедший — не сумасшедший. В общем, странный человек… Связь наладилась и я позвонил ему. У него есть своя теория. Конечно, это прозвучит невероятно. Но… другого объяснения, увы, нет.
О н а. Совсем?
Д о к т о р. Сожалею, мэдам… Итак, вкратце. Мы все, действительно, живем вечно. Наши души странствуют во времени, погружаясь в разные тела. И иногда, подчеркиваю, иногда и далеко не у всех вспыхивает некая память. Пра-память. Мы вдруг вспоминаем какие-то ощущения. Нам являются события, каких и не было в нашей теперешней жизни. Структуры линейного времени рушатся. Возникают провалы, лазейки. И мы вспоминаем. Я не очень понимаю этого механизма. Это знает Гийом.
О н а. Кто?
Д о к т о р (наливает остатки вина из бутылки). Его зовут Гийом. И он объясняет это на своем птичьем языке… Говорит, что некая энергия из недр земли, из ее разломов может стать катализатором. И человек начинает вспоминать. И видит все чрезвычайно отчетливо, поскольку это было с ним когда-то… Так что… Мы все здоровы… Только пра-память… Так толкует Гийом.
О н а (хохочет). Он гениальный ученый, да? Хотя я не совсем поняла вас, но… как-то вы меня успокоили.
Д о к т о р (смотря в окно). А вот и дождь затихает! Поздравляю! (Подходит к пустой бутылке.) О! Пустая!
О н а. Значит, всё в порядке?
Д о к т о р. Вероятно! Хотя — какие сюрпризы нам готовит день завтрашний — вопрос! Да… а вот эти старинные манускрипты играют особую роль. Они как бы усиливают наши состояния. Так я понял Гийома.
О н а. Спасибо, доктор! (Смотрит в окно.) Действительно, затихает! О! Солнечный лучик блеснул!
Д о к т о р. Где, где?.. Поздравляю, мэдам… Рад, что принес вам хорошую весть…
О н а (искренно приобняв его). Спасибо! Вы потрясающий… доктор! (пауза). Пойду разбужу Андрея. Надо ехать. Мы и так выбились из графика.
Д о к т о р. Пойду и я. Переоденусь и буду ждать вас в холле. Хотелось бы все-таки познакомиться… с пациентом.
О н а. Да-да. (Торопливо.) Благодарю, мсье. Такое неожиданное приятное знакомство.
Д о к т о р. Вы — чудо! (Грустно.) Во Франции, увы, таких женщин уже нет… До встречи внизу!
Доктор уходит. Она бросается в спальню.
О н а. Андрей! Андрей! Дождь перестал! И… если хочешь, расскажи мне про этого… как его… Брута! (С этими словами скрывается в спальне.)
Г о л о с А н д р е я ( из спальни). Какого еще Брута?
Но наша героиня исчезает ненадолго. Опять стук в дверь. После некоторой паузы появляется Она. По дороге, неизбежно, подходит к зеркалу, расчесывает волосы.
О н а. Кто там?.. (Открывает.) А, это вы?
К о р и д о р н ы й (смущенно). Простите, что… В общем… долго боролся с искушением… И все же — такой случай… Я подарил бы этот автограф своей невесте… Она была бы счастлива!
О н а. Ах, да!.. Андрей собирается в дорогу… Ну, пойдите, пойдите к нему! Не робейте! Он в хорошем настроении и все сделает.
К о р и д о р н ы й (доставая из-за пазухи приличный лист ватмана). Вот, заготовил… А удобно, мэдам?!
О н а (в спальню). Андрей, к тебе пришли! (Коридорному.) Ну же, идите! (Слегка подталкивает его.)
К о р и д о р н ы й (идет, оглядываясь и робея). О, мэдам…
Они скрываются в спальне. Пауза. Счастливый Коридорный выскакивает к самому краю сцены с куском ватмана, где крупно: РОМАНОВ.
К о р и д о р н ы й (прижав автограф к груди, в зал). Сегодня самый счастливый день в моей жизни! А у вас?
Срывается с места и убегает. Пустая сцена. Затемнение.
Выходит Андрей. Спиной к зрителю, как бы вглядываясь куда-то вверх. Читает стихи Арсения Тарковского.
«…Живите в доме — и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Вот почему со мною ваши дети
И жены ваши за одним столом, —
А стол один и прадеду и внуку:
Грядущее свершается сейчас,
И если я приподымаю руку,
Все пять лучей останутся у вас…».
Занавес
Август 2000 — август 2006 г.
