Предтеча

Исторические личности

Александр Толкачёв

Предтеча

Диалоги в прозе.

2003 год.

Действующие лица:

Григорий Николаевич Потанин — бывший студент, сотник в отставке,

Евдокия Астафьевна Данилова,

Ольга Кондратьевна Калинина,

Николай Михайлович Ядринцев,

Серафим Серафимович Шашков, историк, публицист,

Владимир Рыкачёв — подполковник жандармерии,

Валерия Георгиевна Рыкачёва — его жена,

Фёдор Николаевич Усов — есаул,

Григорий Николаевич Усов — хорунжий,

Гавриил Усов — кадет,

Дежурный офицер кадетского корпуса, он же может быть и писарь,

Подпоручик,

Александр Дмитриевич Шайтанов — студент, хорунжий в отставке,

Петровский — студент,

Кондратий Павлович Калинин — богатый высокопоставленный чиновник,

Астафий Никифорович Данилов — купец,

Осип Максимович — чиновник,

Арсений Самсонов — кадет,

Ушаров Николай Васильевич — этнограф, литератор,

воспитанники кадетского корпуса.

 

 

 

Первая картина.

Омск. В комнате братьев Усовых идёт студенческая пирушка. У неболь­шой керосиновой лампы собрались старые знакомые и под аккомпане­мент гитары поют студенческую песню:

 

» Из страны, страны далёкой,

С Волги-матушки широкой,

Ради вольности весёлой

Собралися мы сюда.

Пьём с надеждою чудесной

Из бокалов полновесных,

Первый тост за наш народ,

За святой девиз: вперед!

Вперед, вперед, вперед!

Вперед, вперед!..»

 

Петровский (восторженно).  Господа! Как хорошо всё-таки быть в кругу друзей и единомышленников. Как хорошо понимать, что мы с вами являемся надеждой нашей мно­гострадальной родины и что у нас с вами всё ещё впереди: жизнь, полная приключений, наука, в которой ещё столько открытий, любовь, кото­рая нас с вами ещё ожидает впереди…

                 Гитарист ударяет по струнам и утрированно страстно поёт:

                                                      «Я вас люблю, хоть я бешусь,

       Хоть это стыд и труд напрасный».

                 Все подхватывают песню:

«И в этой глупости несчастной,

                                                      У ваших ног я признаюсь»…

Петровский.  Господа, я серьёзно.

Подпоручик.  И мы серьёзно.

Шайтанов.  Давай, выпьем, родной, и забудем про всё на свете.

Петровский.  Нет, господа, нет! Мне кажется, что мы должны… Нет, даже обязаны думать не только о себе, но и о наших соотечественниках, страдающих под гнётом самодержавия.

Подпоручик.  Эко, куда тебя занесло, дружище! (Громко.) Студенту Петровскому больше не наливать, ему сегодня с лихвой хватит!

Шайтанов.  Музыкант, давай нашу любимую!

                Гитарист ударяет по струнам и поёт:

                                  «Была я белошвейкой и шила гладью,

                                   В театр поступила и стала… балериной.

                                   Парам-пам-пам, парам-пам-пам!

  Все дружно подхваты­вают:

                                   Была я балериной, слыла звездою,

                                   Любила подработать своей…  талантом.

                                   Парам-пам-пам, парам-пам-пам!»

Петровский  (пытается перекричать поющих).  Господа! Господа! Нельзя же так, нужно же понимать, в какое время мы живём. В Казани студенты вол­нуются, в Петербурге подпольные кружки, а мы?

Шайтанов.  А мы поём песни и пытаемся философски осмыслить происходящее вокруг нас. (Дирижирует гитаристом и импровизированным хором, негромко поющим без слов: «Папипа-папа-пара, папи-па-па-ра…»).

Подпоручик.  Пойми, друг, браться за любое дело нужно только тогда, когда есть уверен­ность в том, что ты его осилишь. А ты нас призываешь к несбыточ­ному: каким-то дурацким кружкам, демонстрациям… Кому всё это нужно? Я, например, не хочу подставлять свой лоб под пули жандар­мов. Для офицеров есть и более подходящее поле битвы.

Петровский. Нам. Нам это нужно, чтобы чувствовать себя людьми, свободными как птицы, а не подневольными рабами воров и подонков, сидящих в министерских креслах и грабящих Сибирь, нашу с вами родину.

Подпоручик.  Откуда у вас такие сведения, юноша? Вы же только что из дома? Ещё, поди, вкус маменькиных пирожков не забыли?

Шайтанов.  Где вы нахватались крамолы, дружище? (Всё также продолжает дирижировать хором, поющим всё ту же глупую песню без слов.)

Петровский (очень громко, стараясь перекричать поющих).  У моих родителей хорошая домашняя библиотека, а сам я люблю читать. И ещё у меня были хорошие домашние учителя. А разве вы не знаете, за что царь Пётр Первый повесил князя Гагарина, губернатора Сибири?

Подпоручик.  Знаем, за взятки.

Шайтанов (дирижируя).  А некоторые говорят, что за подозрение в отдалении Сибири от России. Мол, хотел губернатор-взяточник стать ещё и самовластным сибирским царьком.

Подпоручик.  Не исключено. С деньгами всё в этом мире возможно.

Шайтанов.  А я добавлю, с хорошими деньгами.

Фёдор Усов.  А ещё говорят, что за семьдесят лет до этого царь Алексей разгромил так называемую «томскую республику».

Шайтанов (прекращает дирижирование хором. Пение смолкает.)  Да, было и такое. Но современники Алексея писали в грамотах, что и там было мздоимство. И не малое, господа. Не малое!

Петровский.  А сколько после этого ещё было преступлений в Сибири?

Подпоручик.  Ну и что? Когда это было? При царе Горохе? (Берёт бокал с пивом и пьёт.)

Петровский.  Разве что-то с тех пор изменилось к лучшему за Уральским Камнем?

Шайтанов.  Ничуть! Воруют и, может, ещё даже больше прежнего. Времена-то нынче какие? Пореформенные, значит, тёмные.

Петровский.  Я не понимаю вас, господа. Не понимаю! Если вы всё знаете и осознаёте, то почему ничего не делаете, чтобы зло исчезло из нашей жизни? Мне кажется, так жить, как мы с вами живём, подло.

Шайтанов.  Но-но, юноша, не забывайтесь! Вы находитесь в приличном обществе.

Подпоручик.  Хорошо, хорошо! В чём-то я могу с вами согласиться, господин Петровский, но что лично вы и что конкретно предлагаете? Восстание, бунт, террор, революцию?

Петровский (растерянно).  Не знаю, господа. Право не знаю!

Шайтанов.  Ну вот, а туда же: прокламации, Герцен, демонстрации…

Петровский.  Надо же с чего-то начинать… В стране произошла величайшая реформа, народ стал свободным… Нужно помочь ему и дальше продвигаться к прогрессу. Да нам и самим необходимо что-то делать.

Шайтанов.  Что? Вас спрашивают, что нужно делать?

Петровский.  Ну, давайте, для начала создадим сибирский кружок, землячество, выберем председателя наших собраний…

Подпоручик.  Не собраний, молодой человек, а студенческих пирушек. Собрание больно отдаёт политикой, тайным обществом. А мы просто собира­емся и пьём пиво, вино и болтаем о всякой полезной и бесполезной всячине.

Шайтанов, махнув рукой, отходит от Петровского к гитаристу.

Петровский.  Так не нужно болтать всякую чушь, давайте все вместе читать тот же «Колокол» Искандера, стихи Некрасова, Рылеева…

Подпоручик (всем).  Мне кажется, что молодому человеку захотелось испробовать крепость верёвки на эшафоте Петропавловской крепости. Рылеев попробовал, верёвка оказалась крепкой.

Фёдор Усов.  Ну что вы пристали к господину Петровскому? Сами-то разве не такими были, когда впервые окунулись в студенческую жизнь? Первые месяцы без опеки матушки весьма окрыляют на подвиги во имя сча­стья всего человечества. По себе знаю.

Подпоручик.  Внимание, господа! Есть предложение. Ежели господин Петровский так хочет выбрать председателя наших пирушек, то пусть и будет им сам.

Шайтанов.  Правильно!

Подпоручик.  Кто согласен со мной, господа?

Фёдор Усов.  Все.

Подпоручик.  Поздравляю вас, дорогой господин Петровский, с избранием на пост почётного председателя наших собраний.

Петровский.  Но, господа… Я же серьёзно.

Подпоручик.  А мы что, шутим? (Поёт на французском языке первый куплет «Марсельезы»).

Allons enfants de la Patrie,

 Le jour de gloire est arrivé!

Contre nous de la tyrannie!

L’étendard sanglant est levé (bis)

Entendez-vous dans nos campagnes

Mugir ces féroces soldats?

 Ils viennent jusque dans vos bras.

Egorger vos fils, vos compagnes!

              В это время Гавриил Усов роется в письменном столе брата и достаёт оттуда какие-то бу­маги. Прочитав их, торопливо и незаметно для остальных, прячет бумаги в карман.

Петровский.  Да ну вас, милостивые государи, к чёртовой бабушке! Прощайте! (Уходит.)

Фёдор Усов.  Петровский, куда вы? Постойте, милый юноша!

Подпоручик.  Оставьте его, есаул. С такими хлюпиками ещё в историю попадёшь. В политики, чего доброго, запишут. (Обращается к собравшимся в приказном тоне). Господа, петь всем! (Запевает второй куплет Марсельезы.)

Все, взяв кружки с пивом, становятся в круг и Марсельеза в их устах звучит громко и вызывающе дерзко.

Конец картины.

Вторая  картина.

Кадетский корпус в Омске. Ретирада. Гавриил Усов с друзьями готовится читать прокламацию, найденную накануне в письменном столе брата. Усов явно старается показаться перед сверстниками значительнее, чем он есть на самом деле и потому «атаманит» среди друзей.

Гавриил Усов.  Кадет Леонтьев, постойте у двери. И чтоб ни одна душа! Понял? (Воспитанник молча кивает головой и становится у дверей. Усов, осмотрев друзей, приступает к чтению.) «Несостоятельность Русского Правительства управлять подвластными ему народами признана в настоящее время всеми благомыслящими и честными людьми России. День ото дня ненависть и недовольство Императорством усиливаются. Повсюду организуются оппозиционные партии и русские области живут накануне революции. Сибирь более, чем прочие части Империи, прочувствовала всю тяжесть Монархического гнёта, всю силу претензий и оскорблений, наносимых народу от её самовластных правителей. С самого начала наша страна, будучи завоёвана нашим народом для создания в ней независимой и свободной жизни, была захвачена в руки жадных к обладаниям Московских царей и самовольно присвоена ими вместе с народом. В продолжение почти трёх столетий в неё посылались воеводы и губернаторы, которые, по своему произволу управляя ею, обирали и грабили, пытали и мучили, вешали и убивали несчастный народ наш. Вся история Сибири ознаменована страшными насилиями и злодействами…

Незамеченный караульным, входит здоровенный воспитанник старших классов Арсений Самсонов и сразу идёт к Усову.

Самсонов.  Ну-ка, дай-ка посмотреть, что это ты читаешь. (Вырывает листки у Гавриила. Усов даже не пытается сопротивляться громиле, но всё же успевает показать кулак Леонтьеву)…» Присвоение себе народных земель, захват целых гор, изобилующих драгоценностями, в казну, грабёж народа, разорение инородцев, сборы податей, идущих не на народные нужды, а на содержание воров и убийц народных — чиновников… Кабала целых сословий, как то казаков и подзаводских крестьян, наводнение страны ссыльными преступниками, развращающими коренное население, стеснение торговли… Гм!… в последнее время раздача земель чиновникам и покушение тем создать подземельную аристократию на угнетение народа и тысячи подобных преступлений. Вот чем ознаменовало своё правление в Сибири Правительство!»… Да это, господа… Это же подсудное дело! За это, кадеты, каторга полагается!

Из помещения  мгновенно исчезают все воспитанники.

Гавриил Усов.  Отдай!

Самсонов.  Нет, Ганя, не отдам. Я это… Я пойду сейчас к дежурному офицеру, дам ему почитать эту дрянь. Пусть он разбирается, что ты такое принёс в кадетский корпус.

Гавриил Усов.  Не надо… Не ходи! Я прошу тебя, Самсонов. Будь же добрым человеком, Самсонов! Не ходи!

Самсонов.  «Добрым человеком… Прошу… Не ходи».  А что я за это буду иметь, кадет Усов?

Гавриил Усов.  А что ты хочешь?

Самсонов.  Ну-у, мало ли чего я хочу?.. Допустим, папиросы твоего брата и каждый день свежие пирожки с капустой.

Гавриил Усов.  Хорошо. Будут тебе папиросы и пирожки с капустой.

Самсонов.  И так целую неделю… Нет, лучше месяц. Учти это, Ганя! Целый месяц будешь мне носить пирожки и папиросы!

Гавриил Усов.   Хорошо, хорошо!.. Только ты… отдай бумаги, они же не мои.

Самсонов.  Сам знаю, что не твои. Принесёшь папиросы и пироги — получишь бумаги. Понял, кадет?

Гавриил Усов.  Понял.

Самсонов.  Ты папиросы-то набивай поплотнее, они задиристее от этого бывают. За каждую плохую папиросу день буду к сроку прибавлять. Намотал на ус, кадет Усов?

Гавриил Усов.  Да.

Самсонов.  Не да, а так точно! Повторить, кадет Усов!

Усов.  Так точно, кадет Самсонов.

Самсонов.  То-то, малявка! (Уходит, пряча прокламацию в карман и шлёпнув на прощание Усова по затылку.)

Гавриил Усов.  Вот, чёрт, влип!

Конец картины.

Третья  картина.

Томск. Купеческий дом. Собравшиеся играют в карты.

Калинин.  Господа! Последний из извозчиков в Томске знает, где лектор Шашков читает свои гнусные лекции. Это что же такое у нас происходит в городе?

Осип Максимович (глядя в карты).   Пореформенная свобода, господа! Сво-бо-да!

Калинин.  Свобода? Это издевательство над властью, вот это что такое! Где это вы видели, чтобы мы, чиновники, разъезжали по городу в санях, запряжённых людьми, как утверждает в своих лекциях Шашков? Это грубая ложь, господа! Ложь!

Данилов.  Ну, у нас, допустим, действительно такого давненько не бывало, а вот в других местах… (Скидывает карту.) В других местах всякое случалось.

Калинин.  Ну, от кого-кого, а от вас, любезнейший Астафий Никифорович, я такого не ожидал. Да где это вы такое видели, где об этом читали? (Бьёт карту Данилова).

Данилов.  Мне читать некогда, Кондратий Павлович! Я больше игральные карты люблю, чем книги, а вот видеть приходилось кое-что и почище, чем санки с людьми. Хотя бы в том же Красноярске, откуда приехал этот ваш лектор Шашков.

Осип Максимович.   Господа, ну что вы сразу переходите на личности? Шашков наверняка свои лекции читает не по печатному листку, заверенному цензурой, а так… От фонаря. Что в голову взбредёт, то и лепечет, как степняк в дороге. Вот за это его и нужно к ответу притянуть. (Бросает карту и забирает взятку себе.)

Калинин.  Больно уж поганый у него лепет! Так и слышишь в каждом слове призыв к мятежу, к бунту, к революции!

Данилов.  И откуда только эти карбонарии на нашу голову свалились?

Калинин.  Откуда, откуда? Скажите спасибо царю-освободителю, Александру Второму!

Осип Максимович (бросает карту).  Да ладно вам, господа!.. Не ровён час услышит кто чужой… Делать-то нам что сейчас?

Калинин (почти не глядя, скидывает карту).  Кроме Ивана Дмитрича никто нам не советчик.

Данилов.  Асташев? А что, господа? Это выход! Пойдёмте к Асташему, посоветуемся (Встаёт и бросает свои карты на стол).Всё равно сегодня игра не идёт.

Калинин (тоже бросает карты на стол).  Вы правы, но здесь не советоваться нужно, любезный Астафий Никифорович, а брать батоги в руки и гнать их взашей из города! Поганой метлой гнать! Гнать! Гнать, Гнать!

Осип Максимович (огорчённый досрочным прекращением игры).  Успокойтесь, господа, у Асташева всё и решим. У него сейчас и сыночек их, Вениамин Иванович, гостит. Он-то точно что-нибудь придумает. Кавалерийский офицер! Кирасир! Не нам чета!

Калинин.  К губернатору нужно идти, господа, к губернатору.

Данилов.  При поддержке Асташева мы и до царя-батюшки дойдём. До самого Петербурга дотянемся!

Осип Максимович.  Правду говорите, Астафий Никифорович! Истинный Бог, правду! Без Асташева, без нашего миллионщика, здесь не обойтись. Одним нам с этими безобразниками не справиться.

                                                               Уходят.

Конец картины.

Четвёртая  картина.

Томск. Квартира Потанина. В квартире Ядринцев, Потанин и Шашков.

Ядринцев.  Это успех! Это полный успех! Вы просто гений, уважаемый Серафим Серафимович, гений!

Шашков.  Ну что вы, господа! В своих лекциях я только пересказываю то, что напечатано в легальных русских журналах, больше ничего.

Ядринцев.  Но как пересказываете, как?

Шашков.  Очень просто, с разрешения цензуры. Наши купчики ничего кроме водки, карт и публичных домов не знают, а я вот им и преподношу то, что уже давно всем известно и даже разрешено к публикациям в России. Тыкаю носом в их непроходимую тупость и безграмотность.

Потанин.  Только ли одних купцов, господин Шашков?

Ядринцев.  Верно! Ой, как верно подметили, Григорий Николаевич!

Потанин.  К сожалению, большинство наших товарищей, даже имеющих университетское образование, совершенно лишены возможности читать газеты и журналы, по причине их отсутствия и по причине дороговизны изданий. Сибирь находится на окраине современной мысли, и мы рискуем с каждым годом опускаться в это болото всё глубже и глубже.

Шашков.  Вряд ли мои сегодняшние лекции смогут исправить это положение. Здесь нужны глубокие и я бы сказал даже глубинные перемены в обществе.

Потанин.  Но серьёзно повлиять на политическую ситуацию в городе ваши просветительские лекции могут. Ведь до вас никто за Уральским Камнем не читал таких лекций. Никто не говорил такой яркой и жуткой правды в лицо власть предержащим.

Шашков.  И это не моя заслуга, господа, а беда сибирского общества. Вы абсолютно правы, если не следить за передовой европейской мыслью, то мы навсегда останемся колонией метрополии и никогда сами не вылезем из нищеты духовной и материальной, никогда не вытащим оттуда и наших соотечественников.

Ядринцев.  А что делать?

Шашков.  Объяснять людям, что их главным врагом является жадный и жестокий русский чиновник, самый настоящий враг русскому государству. И учить людей бороться с чиновничьим беспределом силой закона Российской Империи. Ничего другого пока предложить, к сожалению, не могу.

Потанин.  У меня есть сведения, что у Асташевых чиновники что-то затевают против нас.

Ядринцев.  Предлагаю и нам подготовить сюрприз чинушам.

Потанин.  Верно. Давайте, покажем свою солидарность с господином Шашковым, а то уже сам губернатор начинает ему палки в колёса ставить. Представляете, накануне меня вызывали к нему и Лерхе спрашивал, нет ли чего крамольного в читаемых лекциях? И не читает ли господин Шашков свои лекции не по писанному, одобренному цензурой, а самовольно заученному?

Ядринцев.   Чем шпионить за нами, лучше бы господин губернатор бросил свои походы по публичным домам, а то уже все шлюхи на Бочановской улице стали его клиентками. Вся губерния только про это и говорит. Позор!

Шашков.  Походы к шлюхам — личное дело губернатора, Николай Михайлович.

Потанин.  Или же его начальства в Петербурге.

Шашков.  На худой конец его жены.

Потанин.  Совершенно верно!

Шашков.  А нам с вами, господа, нужно смотреть в корень зла и пытаться лишить этот корень питательных сил, если мы это можем сделать.

Ядринцев.  Сдаюсь, господа, сдаюсь! Видит бог, погорячился!

Шашков (улыбается).  То-то же!.. Так что вы предлагаете, Потанин?

Потанин.  У вас в последней лекции есть фраза об открытии в Томске университета.

Шашков.  И что?

Потанин.  Предлагаю, как только вы дойдёте до этой фразы, всем собравшимся на лекции кричать: «Нам нужен университет! Нам нужен университет!».

             Затемнение и мощные крики:

         «Нам нужен Университет! Нам нужен университет!»…

Конец картины.

Пятая  картина.

             Группка студентов и молодёжи выходит после лекции Шашкова в фойе дома, где размещается благородное собрание.

Ева. Господа! Я не могу… Простите! Со мной что-то происходит невообразимое. (Утирает слёзы шелковым платком).

Ольга.  Да успокойся, глупенькая! Всё нормально.

Ева.  Но как же нормально? Вы же видели, как эти господа из окружения губернатора всё время пытались поймать Шашкова на неточностях. Они же каждую страничку его лекции едва ли не под лупой сличали с текстом, который он говорил со сцены. Это какое-то издевательство над человеком. Сидели в пяти шагах от лектора и злобно шипели, как змеи в террариуме.

Ольга.  Но зато как мы все встали за университет!

Ева.  Да, это было потрясающе! «Нам нужен университет!» Я от того и разволновалась. Потанин просто душка, душка! Так организовать такое дело может только очень порядочный и честный человек.

Ольга.  А Шашков каков?

Ева.  Выше всяких похвал. Они оба молодцы!

          Из группы молодёжи кто-то громко кричит:  Господа, Шашков и Потанин!

              Входят Шашков, Ядринцев и Потанин. Молодёжь устраивает им овацию и обступает лектора. Девушки преподносят Шашкову цветы. Потанин отходит от Шашкова в сторонку, не желая мешать чествованию приятеля, в это время к нему подходит Ева и неожиданно целует Потанина в щёку. Молодёжь и Шашков с громкими разговорами уходят в соседнюю комнату. Потанин ошеломлён.

Потанин.  Простите, за что?

Ева (сбивчиво).  За всё, Григорий Николаевич. За то, что вы есть. За то, что привезли к нам такого замечательного человека… За то, что дали нам надежду.

Потанин.  Спасибо, милая девушка!.. Я, признаться, тоже растроган вашим пониманием нашего общего дела. Как вас зовут?

Ева.  Евдокия Астафьевна Данилова. Домашние зовут Евой или Дусей.

Потанин.  Очень хорошее имя — Ева. И Дуся тоже красиво звучит. Но вам больше, я чувствую, нравится Ева?

Ева.  А как вы угадали?

Потанин.  Это мой секрет.

Ева.  Какой вы загадочный, однако!

Потанин.  Ева, а вы сегодня не заняты?

Ева.  К сожалению, сегодня я иду на ужин к подруге.

Потанин (огорчён).  Да, я тоже сегодня не свободен. Совсем забыл, у нас небольшой мальчишник вечером. А завтра?

           Слышится голос Ядринцева:   Потанин, где вы?

Ева.  Ой! Вы хотите со мной встретиться?

Потанин.  Как вы догадались?

Ева.  Потому что я сама хотела вас пригласить погулять у реки. Там, где Ушайка впадает в Томь, знаете? Возле базара. Наш дом совсем рядом с этим местом.

Потанин.  Во сколько вы там будете?

Ева.  Ровно в два часа дня. Или вам это время не подходит?

Потанин.  Нет-нет, что вы, подходит. Я вас буду ждать, милая Ева, ровно в два часа.

Ева.  И я вас тоже. Не опаздывайте.

Потанин.  Не беспокойтесь. Не опоздаю!

Конец картины.

Шестая  картина.

           Скромное студенческое застолье. Кто-то играет на гитаре, тихонько разучивая романс Глинки «Сомнение», и все собравшиеся, тихонько ему подпевают, помогая освоить произведение. Ядринцев и Шашков, чуть в стороне от компании студентов, вполголоса ведут беседу. Рядом с ними Потанин разбирает почту.

Ядринцев.  Мне кажется, для печатания прокламаций неплохо бы достать шрифт.

Шашков.  Где и когда?

Потанин.  И, главное, на чьи деньги?

Ядринцев.  Да нет, я просто так… Желательно бы…

Потанин.  Желательно!.. Конечно, для того, чтобы сделать широко распространенной мысль об отдалённом будущем Сибири, существующей особо от Европейской России… желательно бы.

Шашков.  Желательно бы привлечь внимание сибирского общества к местным областным нуждам, пробудить в нём местный патриотизм.

Потанин.  Я убеждён, идея независимого сибирского государства вызовет радикальный переворот в умах, если её донести до сознания сибиряков в том понимании, которое имеем мы. Но!.. Желательно иметь на это деньги.

Ядринцев.  Я не согласен с вами. Я думаю, сибирское общество ещё не готово к этому. Оно сразу же отвергнет эту идею на корню.

Потанин (азартно).   Зато какова будет сенсация! Вы только представьте себе! Это сразу же обратит внимание общества на саму идею отделения Сибири от Европейской части России и оно задумается о своём нынешнем униженном положении. А это сегодня для нас, пожалуй, главное.

Ядринцев.  Одно дело написать на знамени нашей борьбы: отмена ссылки антисоциальных элементов Европейской России в Сибирь, освобождение от экономического порабощения фабричной Москвой, другое дело — отделение Сибири.

Потанин.  Здесь нет противоречия. Мы попадаем точно в цель: наша акция возбудит в сибирском обществе критическое отношение к положению колонии. Как вы не понимаете этого, Николай Михайлович?

Шашков.  А если сибирская буржуазия воспользуется областнической идеей и под видом её будет проводить свои классовые интересы?

Потанин.  Этому следует активно противодействовать. Мы не должны прислуживать сибирским купчикам. Мы не лакеи капитала, мы патриоты Сибири и России и не будем таскать для них жареные каштаны из костра.

Шашков.  А вам не кажется, что интересы сибирского рабочего ближе к интересам его петербургского собрата, чем к интересам сибирского купца?

Потанин.  Это верно только отчасти, Серафим Серафимович. Рассматривая отношение колонии к метрополии вне рабочего вопроса, нельзя не признать существования особых сибирских интересов. Понимаете, особых!

Шашков. Не нужно быть идеалистами, господа. Никого мы особенно не озадачим этой проблемой. Наше общество инертно и пассивно. Рабочие и крестьяне не образованы. Студенты лирически революционны и не более того. Возьмите наши традиционные посиделки: песни, пиво, фривольные разговоры и псевдореволюционные тирады. Просто какой-то молодёжный кружок истребителей пива.

Потанин.  Нам и не нужно строить иллюзий. Боже упаси! Необходимо ставить конкретные, вполне исполнимые задачи, например: каждый сибиряк, после обучения в Москве или Петербурге, должен обязательно вернуться в Сибирь и посвятить свою жизнь на создание в ней новых, благоприятных для современного человека условий жизни.

Ядринцев.  Дать народным массам политическое образование, сделать их способными самим защищать свои интересы.

Потанин.  Всё правильно, Николай Михайлович. И начинать нужно с малого. Например, почему бы не издать сибирский календарь?

Шашков.  Идея неплоха. И что в нём?

Потанин.  А что хотите: география, геология, бытописание, рисунки аборигенов.

Шашков.  Откуда деньги?

Ядринцев.  М-да!.. Деньги! Деньги, деньги…

Потанин.  И всё равно нужно находить средства и возможности для объединения Сибири. Нужно писать статьи, не стесняясь показаться в них патриотом и настоящим казаком. Это будет возбудительно действовать на сибиряков и на казачье Войско, которому придётся впоследствии играть немалую роль в истории Сибири. Я в это верю.

Шашков.  Пока же, к сожалению, роль казаков и крестьянства в Сибири, принижена.

Потанин.   Да, казачество терпит мучения, несоизмеримое с их ратным трудом.

Шашков.  Вот об этом и нужно писать и говорить во весь голос.

Ядринцев.  Если бы кто нас мог услышать.

Шашков.  Верно. Вначале народ нужно научить слушать и читать. Забитость и убогость везде ужасающая, нравственность падает. Морали никакой.

Ядринцев.  И только ли у нас, в Сибири?

Потанин.  Это воистину так… Вот послушайте, господа, что пишет наш общий друг, хорунжий Александр Шайтанов, из Петербурга. «Новостей Петербургских мало, да вот и все оне. Муравьёв-вешатель ослеп, а на его место — Потапов. Царский Наследник от онанизма скоро ножки протянет, потому что у него разжижение спинного мозга. Каткова обоссали студенты на бульваре за его подлости…» Ну и так далее и в том же тоне.

Ядринцев.  Господи! Какая всё-таки это мерзость, Петербургская столичная жизнь! Сплетни и то какие-то гадкие, подлые, матерные!

Потанин.  А вы говорите, Сибирь убога! Петербург, столица России при смерти. Он гибнет в пошлости и разврате, и тянет за собой в могилу всю нашу страну! Весь цвет молодости.

            Студенты, разучившие наконец-то романс, радостно поют его в полный голос стройным хором.

              «Уймитесь волнения, страсти,

              Засни безнадежное сердце.

              Я плачу, я стражду,

              Душа утомилась в разлуке»…

Конец картины.

Седьмая  картина.

             Ева и её подруга Ольга гуляют у реки, в ожидании Потанина. Где-то вдалеке звучит духовой оркестр, играющий вальсы.

Ольга.  Ну и где же твой Потанин? Уже минут десять ждём.

Ева.  Ещё рано. Мы с тобой, как две дурочки, пришли за целый час до встречи и толчёмся на глазах у всего города. Я прямо сгораю от стыда за то, что вот так взяла и пошла на свидание с почти незнакомым человеком.

Ольга.  Подумаешь! Кто знает, зачем мы здесь прогуливаемся? И потом, ты же не одна, а со мной.

Ева.  Ладно, не будем препираться. У меня такое ощущение, будто я заново рождаюсь у всех на виду.

Ольга.  Уж не влюбилась ли ты?

Ева.  А что, это очень заметно?

Ольга.  Не знаю. Я сама боюсь, что все видят моё увлечение Шашковым.

Ева.  В хорошего человека трудно не влюбиться.

Ольга.  Это верно.

Входит Потанин с небольшим букетиком полевых цветов. Девушки его не видят.

Ева.  Боже, да где же он?

Потанин.  Девушки, вы не меня ждёте?

Ева.  Григорий Николаевич, наконец-то!

Потанин.  Извините, едва не опоздал. Только что проводили Шашкова домой, в Красноярск.

Ольга.  Как? Уже?

Потанин.  Да, к сожалению. А это вам. (Делит букетик на два и отдаёт девушкам.) Удивительно, как нынче много в поле цветов! И воздух, такой вкусный и бодрящий воздух! Так бы, кажется, и ел его целыми пригоршнями.

Ева.  Ой, я совсем забыла вас познакомить. Это моя старинная подруга и двоюродная сестра Ольга.

Ольга.  Ольга Кондратьевна Калинина.

Потанин (делает лёгкий поклон).  Потанин Григорий Николаевич.

Ольга.  Очень приятно. Жаль только, что господин Шашков уехал.

Потанин.  Возможно, он вскоре ещё раз к нам приедет.

Ольга.  Когда?

Потанин.  Сие от нас не зависит.

Ольга.  Жаль!

Потанин.  Давайте, присядем!

            Девушки присаживаются на скамейку. Потанин садится между ними.

Потанин.   Обо мне вы, наверное, многое знаете, расскажите о себе: кто вы, что вы, чем увлекаетесь?

Ева.  Это не интересно.

Потанин.  Не скажите. Мне всегда любопытно знать о человеке, с которым меня сводит жизнь знать всё, что можно знать.

Ева.  А разве можно знать всё о человеке?

Потанин.  Конечно, нет. Человек и сам себя не знает до конца… А почему у вас, Ольга Кондратьевна, испортилось настроение? Может, я вас чем-то обидел?

Ольга.  Что вы, нет. Просто я себя плохо чувствую. Голова разболелась.

Потанин.  Может, это от цветов? Так иногда бывает.

Ольга.  Может. Я, наверное, пойду.

Ева.  Ольга!

Ольга.  Нет-нет, ты оставайся, а я пойду. До свидания! (Встаёт и уходит).

Потанин (встаёт).   До свидания, Ольга Кондратьевна! (Еве). Странная у вас подруга, то есть сестра.

Ева (тоже встаёт).  Вы не обращайте внимания. У неё сегодня есть причины быть

странной.

Потанин.  Не хотите прокатиться на лодке?

Ева.  С удовольствием! Только я плавать не умею.

Потанин.   Зато умею я. И, к тому же, я не собираюсь переворачивать лодку. А вы?

Ева.  Боже упаси!

Потанин. Тогда прошу вас.

Предлагает ей руку и счастливая Ева слегка берёт его под локоть. Они уходят. Вальс звучит сильнее.

Конец картины.

Восьмая  картина.

             Омск. Обед в доме жандармского подполковника Рыкачёва. За столом сам Рыкачёв, его жена и учитель их сына Ядринцев.

Рыкачёв.  Господин Ядринцев, как проходят уроки с моим шалопаем?

Ядринцев.  Прекрасно! Ваш мальчик весьма способный ученик и у него, возможно, хорошее будущее.

Рыкачёв.  Рад слышать. Образованные люди нам сейчас очень и очень надобны. Страна нуждается в умных головах, чтобы окончательно не скатиться в пучину западного вольнодумства.

Ядринцев.  А что вы понимаете под западным вольнодумством, господин подполковник?

Рыкачёв.  Видите ли, милейший Николай Михайлович, я не сторонник новых преобразований. Мне более по душе старый порядок, когда каждый сверчок знал свой шесток. Когда помещик был помещиком, а крестьянин — крестьянином.

Ядринцев.  То есть, вы хотите сказать, что крепостное право единственно верное состояние для русского мужика?

Рыкачёв.  Да! Именно это я и хочу сказать, потому что русский мужик жить без надзирателя над собой не может.

Ядринцев.  А кто-нибудь и когда-нибудь пробовал дать нашему мужику жить иначе? Может, он именно от того, что за него всегда кто-то думал и решал, и стал таким безвольным и никчёмным?

Рыкачёв.  Возможно. Но для того, чтобы давать волю лентяям, их нужно было вначале научить работать. Почему нынче повсюду крестьянские бунты: жгут усадьбы, убивают помещиков, как при Пугачёве? Да потому что крестьяне, бывшие раньше под крылом своего господина, остались ни с чем. Ими некому руководить, их некому кормить и направлять на путь истины и православия. Именно поэтому они и идут грабить на большие дороги.

Ядринцев.  А может, просто им не дали средства для пропитания, освободив от крепостной зависимости? Земля-то после реформы осталась у помещиков.

Рыкачёв.  И, слава Богу! Слава Богу, хоть в этом не совершили ошибку, иначе вся земля ушла бы с молотка кабатчикам в первый же пореформенный год.

Валерия Георгиевна.  Владимир, успокойся! Государь, прежде, чем утвердить реформу, наверняка многое обдумал со своим кабинетом и многое предусмотрел.

Рыкачёв.  Царь? Сомневаюсь! Разве это самодержец? Либерал! Жаль, что его батюшке, Николаю Павловичу, Господь не дал долгих лет жизни! Очень жаль! Я думаю, он бы не похвалил Александра за его реформы, если бы восстал из гроба. Нет, не похвалил!

Ядринцев (встаёт из-за стола).  Благодарю за обед, господин подполковник! Разрешите откланяться?

Валерия Георгиевна.  Но, Николай Михайлович, обед ещё не окончен!

Ядринцев.  Прошу прощения, Валерия Георгиевна, я опаздываю на урок.

Рыкачёв.  Всего вам доброго, молодой человек!

Ядринцев.  До свидания, господин подполковник! До свидания, уважаемая Валерия Георгиевна!

Валерия Георгиевна.  Храни вас Господь, Николай Михайлович! Завтра не опаздывайте к обеду. Я велю приготовить что-нибудь вкусненькое.

Ядринцев.  Всенепременно буду вовремя.

Поклонившись, Ядринцев  уходит.

Валерия Георгиевна.  Ну зачем ты так, Владимир? Ядринцев прекрасный педагог и хорошо

          воспитанный юноша.

Рыкачёв.  Кандидат в студенты из разорившихся купчиков.

Валерия Георгиевна.   Ну и что? Человек сам себе делает карьеру и, судя по его талантам, может многого достигнуть в жизни.

Рыкачёв.  Не люблю этих… разночинных революционеров.

Валерия Георгиевна.  Ну что ты мелешь чепуху? Какой этот мальчик революционер?

Рыкачёв.  Все они с виду ангелочки, пока язык за зубами держат.

Валерия Георгиевна.  Ты просто устал и тебе нужно отдохнуть. Так много работать нельзя. Мы с тобой и то видимся только за обедом, не считая спальни. О детях вообще забыл. Они скоро перестанут тебя узнавать.

Рыкачёв.  Может, ты и права, голубушка… Прости меня, старого дурака, за резкость! Времена смутные, нервы расшатаны… Давай, поедем, душа моя,  летом куда-нибудь за границу? На воды.

Валерия Георгиевна.  Ах, мечты, мечты!.. Если у вашего превосходительства будут деньги и отпуск, я согласна.

Рыкачёв.  Договорились. А деньги… Деньги я добуду, даю слово. Есть тут у меня одна интересная задумка.

Валерия Георгиевна.  Банк ограбить?

Рыкачёв.  Не совсем так, но… очень похоже.

Валерия Георгиевна.  Смотри, Володя, пустишь нас всех по миру, вовек не прощу!

Рыкачёв.  Всё будет хорошо, милая. И даже очень хорошо! Возьмём всю нашу детвору и… На всё лето к солнышку в гости! Подальше от проблем и канцелярщины, навстречу фруктам, морю и новым впечатлениям. (Целует жене руку).

Конец картины.

Девятая  картина.

            Омск, кадетский корпус. Ретирада. Посередине комнаты стоит потерянный Гавриил Усов. Входит Самсонов.

Самсонов.  Ну, что у тебя нового, кадет Усов?

Гавриил Усов (отдаёт Самсонову сигареты и пирожки, завёрнутые в бумажный кулёк).  Ничего.

Самсонов.  Понятно. (Развёртывает пирожки, берёт один и ест). В Омске всегда всё спокойно и скучно. Скучнее нигде не бывает. Это печальная правда, малявка! Я тебя понимаю. Песок и жаркие ветры с юга плавят мозги и сушат душу омичам. Ну, а в Петербурге как? Что пишут за границей?

Гавриил Усов.  Я что тебе, «Петербургские ведомости»?

Самсонов.  Ты хуже, кадет, ты — бунтовщик!

Гавриил Усов.  Сдурел, что ли?

Самсонов.  Прокламации имеют только революционеры. Понял? Давай, рассказывай, что в свете творится. Ну, кому сказал?

Гавриил Усов (помолчав).  Брат говорит, что в Москве граждане просят конституцию. Низший класс бунтует против помещиков.

Самсонов.  Ясное дело! Ну и?

Гавриил Усов.   Говорит, что бунт может быть и у нас, в Сибири.

Самсонов.  Во как!  Надо же, что говорят у вас в доме!

Гавриил Усов.  Не у нас, в Москве.

Самсонов.  А повторяют у вас. Не хорошо это, кадет. Не хорошо!.. А пирожки ничего, вкусные! Хорошую кухарку держите. Теперь попробуем папироски. (Закуривает). Отличный табачок, дружище!.. И набит хорошо. Сам-то чего не куришь?

Гавриил Усов.  Я курю. (Поспешно закуривает). Ты бы отдал бумаги-то, Самсонов. Уже месяц прошёл. Не по-товарищески это.

Самсонов.  Не по-товарищески? Да я тебя спасаю, дурья твоя голова, от начальства. Придёт время — отдам.

Незаметно входит дежурный офицер и смотрит за курящими кадетами.

Гавриил Усов.  Обещал ведь…

Самсонов.  А ты не ной, а то вообще не отдам.

Дежурный офицер.  Интересно, кадет Самсонов, что вы не хотите отдать кадету Усову? (Кадеты, остолбеневшие от страха, даже не прячут дымящиеся папиросы).

Самсонов.  Ничего, господин дежурный офицер!

Дежурный офицер.  Что? Значит, я ослышался? Курите такие прекрасные папиросы (Забирает у кадетов недокуренные папиросы) и так гнусно лжёте, кадет Самсонов. А ещё будущий офицер! Ай-яй-яй!.. Выверните, пожалуйста, карманы, господа кадеты. (Усов мгновенно выворачивает карманы, а Самсонов медлит). Я приказываю, кадет Самсонов!.. Это что такое? (Берёт прокламацию, выпавшую из кармана Самсонова). Я вас спрашиваю, кадет Самсонов?

Самсонов.  Это не моё. Я правду говорю, не моё.

Дежурный офицер.   А чьё это? И что это такое? (Читает). Что?.. Господа!.. Да вы знаете, что это такое? Ну-ка, ну-ка… Ай-яй-яй! Господа кадеты, за мной, шагом арш! (Уходит и за ним молча идут кадеты).

Конец картины.

Десятая  картина.

Омск. Следственная комиссия. Писарь принимает арестованного Шашкова.

Писарь.  Пугачёв?

Шашков.  Нет, Шашков.

Писарь.   Нет — Пугачёв. Пугачёв! Ведь это вы сказали на лекции в Томске: пора богатым перестать быть бедными?

Шашков (улыбается).  Я не мог этого сказать.

Писарь.  Ну да… сказали: пора богатым перестать притеснять бедных.

Шашков.  Не говорил и этого, потому что было ни к чему, да что ж, если бы и сказал? Ведь это и в Евангелии говорится, и священники в церквах проповедуют.

Писарь.  Ну, да — ведь этой мыслью Пугачёв целый край поднял!.. Ну, да мне до этого дела нет: следствие разберёт. А вам бы я советовал раскаяться.

Шашков.  В чём?

Писарь.  Вам самому виднее в чём.

Входит подполковник Рыкачёв.

Рыкачёв.  Господин Шашков, ответьте на вопрос: какое участие вы принимаете в деле отделения силою оружия Сибири от России и основания самостоятельной Сибирской республики?

Шашков.  Я даже и не слышал о таком деле и о такой республике.

Рыкачёв.  Учитель Щукин показал, что предъявленная вам у сего спроса прокламация написана вами.

Шашков.  Это ложь.

Рыкачёв.  Я советую вам хорошенько подумать над своей участью, господин Шашков. В одиночной камере. Увести арестованного!

Писарь уводит Шашкова и вводит Потанина.

Конец картины.

Одиннадцатая  картина.

            Рыкачёв и писарь садятся за разные столы. Рыкачёв задаёт вопросы, писарь ведёт протокол. Потанин стоит перед Рыкачёвым.

Рыкачёв.  Назовите всех ваших сообщников по замыслу об отделении Сибири и всех тех, кому было об этом известно.

Потанин.  Это было известно Ядринцеву, Шашкову и Шайтанову.

Рыкачёв.  Только им?

Потанин.  Вероятно, мои идеи стали легко доступны для большой части молодёжи, но я не знаю какой части. Тем более поимённо.

Рыкачёв.  Вчерашнего числа вы, между прочим, высказали в Следственной комиссии, что Сибирь должна отделиться от России и что это может случиться скоро. Объясните, на каких именно данных основываете вы такое убеждение?

Потанин.  Такова, по моему мнению, судьба всех земледельческих колоний, господин подполковник.  Я судил об этом по аналогии с историей Северной Америки и испанских американских колоний.

Рыкачёв.  Ну, что ж, очень интересное утверждение. Расскажите подробнее, где именно образовался и ныне кроется корень этого замысла.

Потанин.  Ежели вас это интересует… Лично во мне идея об отделении Сибири возникла самостоятельно, с нею я уже приехал в Петербург.

Рыкачёв.  Допустим. А не известно ли вам чего-нибудь о противоправительственной партии, организованной в России в лице Русского центрального народного комитета, поставившего своей целью всеобщее восстание в Российской Империи?

Потанин.  Нет.

Рыкачёв.  Неужели?

Потанин.  Так, кое-что слышал, будто бы такая партия существует.

Рыкачёв.  Хорошо. А теперь, господин Потанин, скажите мне не для протокола…  Как лично вы относитесь к высказываниям господина Шайтанова в адрес умершего Цесаревича, бывшего наследника престола?

Потанин.  Шайтанов фрондирует только и всего.

Рыкачёв.  Только и всего? Странно, что именно вы, умный и почти образованный офицер, можете так спокойно говорить об этом. Великая Империя может развалиться под напором безнравственности и аморальности, а вы, казачий офицер, только так оцениваете эти гнусные сплетни? Человек, способный так грязно говорить о другом человеке, не обязательно о члене царской семьи, в потенции готов на любое преступление и только уже по одному этому должен нести уголовное наказание.

Потанин.  Только за свои мысли, а не за поступки?

Рыкачёв.  Да, только за мысли. За преступные мысли, высказанные вслух.

Потанин.  Это абсурд!

Рыкачёв.  В своё время мы выпустили из страны Герцена и что имеем сегодня? «Колокол», преступные прокламации, воззвания… Я вас понимаю, господин Потанин, вы видите во мне только жандарма и не хотите видеть гражданина великой страны. Уверяю вас, что и мне понятна ваша боль за Россию и ваше желание сделать Империю лучше, чище, богаче. Однако, мы имеем разные взгляды и разные подходы к нашей общей и больной теме. Мы имеем с вами разные понятия о человеке, человечности, о морали и нравственности в настоящей и будущей России.

Потанин.  После того, что я услышал от вас, господин Рыкачёв, я в этом не сомневаюсь.  Я думаю, вы готовы на любое преступление против человека во имя человечности.

Рыкачёв.  Вы правильно думаете, потому что преступление за морально-нравственное развращение населения требует немедленного и жестокого наказания виновного.

Потанин.   А я с вами не согласен. Век инквизиции давно прошёл. Мы должны идти к прогрессу цивилизованными методами.

Рыкачёв.  Хорошо, что вы помните историю, молодой человек. Она, конечно, никого и никогда не учит, потому что каждый считает себя выше и лучше своих предшественников на этой земле, но всё же иногда стоит всматри­ваться в её течение взглядом ученика, а не всезнайки. Великие империи — Рим и Константинополь погибли от разврата умов.

Потанин.  Скорее, просто от разврата.

Рыкачёв.  Вы, как я понимаю, сторонник материализма?

Потанин.  В некотором роде.

Рыкачёв.  А — я нет. Я убеждён, что мысль первична, а материя вторична. Вначале развращается и гибнет мозг, то бишь, душа человека, а затем и всё его материальное тело. Тоже происходит и с государством. Вначале загнивает идеология, а затем гибнет всё, что составляет её материальное наполнение. Именно поэтому необходимо жёстко держаться тех принципов, которые несут созидание, а не разрушение. Вы и вам подобные — истинные разрушители нравственной идеологии и потому должны нести наказание.

Потанин.  Даже если я не сделал ничего по-настоящему преступного?

Рыкачёв.  Вы сеяли смуту в головах юношей и этого вполне достаточно для вашей изоляции от общества честных и порядочных людей, настоящих патриотов России.

Потанин.  Кто из нас настоящий патриот своей родины покажет история, к которой вы так трепетно относитесь, господин подполковник. А что касается лично меня, то я готов нести наказание за свои мысли и за свои слова. Придёт время и станет ясно, кто из нас прав.

Рыкачёв.  Я сделаю всё возможное в моих силах, чтобы это время пришло как можно позднее.

Потанин.  Не сомневаюсь.

Рыкачёв.  Вот и отлично! Довольно пустой полемики.

Конец картины.

Двенадцатая  картина.

            Исчезает Потанин и на его месте оказывается странная фигура в больничном колпаке на голове, в прожженном пожарном плаще надетым на совершенно голое тело, в валенках. Рыкачёв с удивлением рассматривает это чучело. Это арестованный Ушаров.

Рыкачёв.   Ты кто такой, братец?

Ушаров.   Закурить есть? Два дня, господа, ни понюшки табаку во рту не было.

Рыкачёв.  Откуда ты взялся? (Писарю). Кто это?

Писарь (смотрит в сопроводительные бумаги).  Арестованный Ушаров Николай Васильевич, этнограф из Иркутска. Литератор.

Ушаров.  Закурить, спрашиваю, есть?

Рыкачёв.  Как ты сюда попал, литератор Ушаров? (Даёт ему закурить).

Ушаров.  Как теперь понимаю, Щукин поспособствовал.

Рыкачёв.  Щукин? Этот тот самый, у которого за печкой пять пудов прокламаций за подписью дьявола нашли?

Ушаров.  Вы их у него, может, и больше найдёте, только я-то здесь причём? Я атеист.

Рыкачёв.   Как это причём? Это ведь Щукин пишет, что ты, братец, вёл сепаратистские разговоры, грозил Европейской части России отделением Сибири.

Ушаров (задохнувшись дымом).  Я?.. Когда?.. Где?

Рыкачёв.  А это я тебя хотел бы спросить, когда и где?

Ушаров.  Не помню… Меня ведь сюда из больницы привезли. Я это… Того… В запое несколько недель был. Может, и ляпнул что-нибудь лишнее где… А потом меня обокрали, только одни очки и оставили. Вот, спасибо добрые люди приодели в складчину. Бранд-майор свой старый форменный плащ дал, не пожалел, голубчик, а сосед по койке — валенки. Это ничего, что на дворе июль, в валенках, господа, мягче и теплее. Их, в крайнем случае, и под голову положить можно. А шапочка вот из больницы. Я её сам взял, без спроса. Смотритель казённое бельё не давал. Я так из Иркутска к вам и ехал всю дорогу на перекладных. Прошу прощения, господа жандармы, виноват. Кругом виноват!

Рыкачёв (писарю).  Найдите ему хоть штаны и рубаху. Смотреть противно!

Писарь.  Слушаюсь!

Ушаров.  Вот за это спасибо, господин хороший! Большое мерси! Вы бы ещё отпустили меня домой, господин подполковник, ей-Богу ни в каких тайных обществах сроду не участвовал. На кой ляд они мне нужны, эти общества!

Рыкачёв.  А что же тогда учитель Щукин показал, что вы писали анти-правительственные прокламации?

Ушаров.  Щукин? Вот мерзавец! Ну пили мы с ним в одной компании несколько раз, но такие разговоры вести!.. Господа, да я ни в жизнь!

Рыкачёв.  Отвечайте, какое участие вы принимаете в деле отделения силою оружия Сибири от России и основания самостоятельной Сибирской республики?

Ушаров.  Это ложь! Подлая ложь! Ложь!

Конец картины.

Тринадцатая  картина.

Исчезает Ушаров и вновь появляется Потанин.

Рыкачёв.  Давайте, продолжим нашу беседу, Григорий Николаевич. (Делает знак писарю). В статье вашей о Сибирском казачьем войске и в некоторых письмах вы распространяли идеи, противные распоряжениям законного правитель­ства… С какой целью вы дозволили себе порицание правительственных распоряжений? Подобный поступок составляет весьма важное преступление по государственным законам.

Потанин.   В статье о Сибирском казачьем войске если есть идеи, противные распоряжениям законного правительства, то я этого не знал, а в письмах может быть, цели особенной не было, кроме желания поделиться неудо­вольствием.

Рыкачёв.  Что вы можете сказать в своё оправдание по тем обвинениям, которые падают на вас по настоящему делу?

Потанин.   Два обвинения, взводимые на меня комиссией — возбуждение казачьего войска и участие в составлении прокламации, я считаю несправедливыми. Деятельность моя заключалась только в следующем: в воспитании в сибирском юношестве местного патриотизма, посредством идеи о будущей судьбе Сибири, как независимой республики, и в разработке этой же идеи в литературе и науке. К возбуждению же масс ни непосредственно, ни через других, ни через прокламации я не имел намерения приступить.

Рыкачёв.  В последний раз спрашиваю, известна ли вам та прокламация к патриотам Сибири, которая была вам предъявлена при первом спросе вашем в настоящей комиссии, и в этом случае объясните всё то, что вам известно по этому делу.

Потанин.  Предъявленная прокламация была мною прочитана в комиссии в первый раз. Раньше я слышал только, что появилась прокламация в Забайкалье, и хотел достать её, но никому об этом в Восточную Сибирь не писал. И та ли эта самая, сказать не могу.

Рыкачёв (писарю). Не для протокола. (Потанину). При обыске у вас были найдены письма ботаника Николая Ивановича Анненкова, который благодарил вас за присылку материалов для его «Ботанического словаря».

Потанин.  Вы и в этом находите нечто подозрительное?

Рыкачёв.  Вы очень дурно думаете о нас, будто бы у нас одна цель — губить людей; я это письмо и ещё несколько других отобрал для того, чтобы расположить будущего вашего судью в вашу пользу. Пусть ему будет известно, что вы занимались серьёзными работами и оказывали услугу учёным людям.

Потанин (показывает на стол писаря).  Я смотрю, у вас тут на обложке довольно интересная надпись: «Дело о злоумышленниках, имевших целью отделить Сибирь от России и основать в ней республику по образцу Северо-Американских Соединённых Штатов». Как вы нас тут громко титулуете! Это что, тоже для нашего блага?

Рыкачёв (смущён).  Нет, это временное название. Оно дано условно, пока дело ещё не выяснилось.

Потанин.   Весьма интересно, под каким заголовком оно уйдёт потом в Петербург?

Конец картины.

Четырнадцатая  картина.

              Исчезает Потанин и на его месте оказывается Григорий Усов.

Писарь.  Хорунжий Григорий Усов.

Рыкачёв.  В какое опасное дело вы впутались, хорунжий! Вашему брату и всем его товарищам грозит смертная казнь; вам предстоит то же самое. Единственное для вас спасение рассказать всё, что вы знаете о замыслах заговорщиков. Скажите, думали они отделить Сибирь от России?

Григорий Усов.  Думали.

Рыкачёв.  Готовились они к восстанию?

Григорий Усов.  Готовились.

Рыкачёв.  Покупали они оружие и делали склады?

Григорий Усов.  Делали.

Рыкачёв.  Назовите имена тех лиц, которые привлечены к участию в заговоре.

Григорий Усов.  Сотник Потанин, мещанин Ядринцев, попович Серафим Шашков, учитель Щукин, дворянин Ушаров, зоолог Северцев, историк Щапов…

Конец картины.

Пятнадцатая  картина.

               Исчезает Григорий Усов и на его месте оказывается Ядринцев.

Рыкачёв.  Господин Ядринцев, в дополнение к предыдущим признаниям, ответьте, что вам ещё известно по делу об образовании Сибирской Республики?

Ядринцев.  Во время первых допросов я забыл упомянуть, что 1 и 2 сибирскую прокламацию я увидел мельком у Шашкова в Петербурге, хотел её взять, но не знаю, почему-то не взял, — по рассеянности или почему другому…

Рыкачёв.  И это всё?

Ядринцев.  Нет. Конечно же, нет!.. В Томске Потанин сообщил мне мысль о «Сибирском сборнике», куда я хотел поместить какую-нибудь критическую статью, и должен сознаться, так как я сознаю вину свою, и чистосердечно каюсь, что она могла быть зловредного содержания…

Рыкачёв.  Это уже интересно. Продолжайте.

Ядринцев.   На дело создания Республики я смотрел, как на дело ещё далёкого будущего. Ежели колонии должны отделяться, увеличившись в населении, то какой же они должны избрать образ правления? — думал я. И эту мысль о республике внушили мне разговоры с Потаниным об исторической судьбе колоний. Эти разговоры были даже в Петербурге. Наши мысли о Сибирской Республике кажутся мне верными, но… преждевременными.

Рыкачёв.  Вы, Николай Михайлович всё хлопочете о народной массе, хотите душу за мужиков положить, а я уверяю вас, что если я выведу вас на площадь и передам в руки их, они вас разорвут на куски. На куски!

Конец картины.

Шестнадцатая  картина.

Рыкачёв и его жена Валерия Георгиевна обедают.

Валерия Георгиевна.   Ну что, доволен? Упрятал мальчишек в тюрьму и празднуешь победу?

Рыкачёв.  Ты ничего не знаешь, поэтому помолчи, пожалуйста!

Валерия Георгиевна.  Нет я всё знаю, всё! Огромный аппарат жандармерии навалился на кучку мальчишек-идеалистов, вздумавших мечтать  о чистом и прекрасном в грязной, лапотной России, и теперь делает всё, чтобы их растоптать. Сделать детей бунтовщиками хуже декабристов и Стеньки Разина — ваша главная цель сегодня. О, я это прекрасно понимаю!

Рыкачёв.  Ежели говорить правду, мы в полной растерянности, дорогая Валерия Георгиевна. Обнаруженная у глупого кадета прокламация, призывающая создать в Сибири республику, повергла в шок власть предержащих от Петербурга до Иркутска, где нашли и другую листовку, более обширного содержания.

Валерия Георгиевна.  Вот как? И кто же их автор? Ядринцев, Потанин?

Рыкачёв.  Они и сами не знают кто, хотя Потанин взял всю вину на себя, заявив, что в них, в этих прокламациях, «не много такого, что не было бы обязано ему своим происхождением». И что он писал, видите ли, всё это «по внушению совести».

Валерия Георгиевна.  Благородный юноша. Взять на себя чужую вину…

Рыкачёв.  Мы это знаем и учитываем, но им об этом не говорим. Они и так убеждены, что несут наказание за мечты и пустые петербургские разговоры.

Валерия Георгиевна.  Вот видишь! Вы хотите представить сибирское землячество питерских студентов как противоправительственное общество, но в этом мне видится всё та же подспудная борьба провинции с метрополией, о которой говорил Ядринцев. Вы сваливаете всё на революционное сознание Петербургских студентов, забывая, что корень всех противоречий находится здесь, в Сибири.

Рыкачёв.  Это не только мои мысли, так думает и генерал-губернатор Дюгамель, и мой прямой начальник Политковский, и…

Валерия Георгиевна (встаёт и выходит из-за стола).  Да хоть весь мир! Пропади он пропадом! Вы детям ломаете жизнь. Ты хоть сам-то понимаешь это?

Рыкачёв.  Я знаю одно: безумный замысел групки людей, ещё недоучившихся и не вполне созревших, должен быть в пресечён в самом зародыше, дабы не было повадно другим. Мы и так допустили много ошибок в работе с ними. Даже Томский губернатор Лерхе, служака из служак, не исполнил точно распоряжение об аресте заговорщиков. Все они, по его вине, оставались на свободе и только были отданы под надзор полиции, а уж затем отправлены к нам, в Омск, не порознь, а все вместе. Естественно, что в пути Потанин, Ядринцев и Колосов заблаговременно условились, как отвечать на наши вопросы.

Валерия Георгиевна.  Это говорит только о том, что ещё не все чиновники в этом государстве сошли с ума, помешавшись на заговорах и прокламациях.

Рыкачёв.  Но, дорогая, в заговоре замешены казачьи офицеры. Это нарушение воинской присяги.

Валерия Георгиевна.   Не смешите меня! Желторотого Григория Усова, только что произведённого в офицеры, арестовывал сам наказной Войсковой атаман где-то в степи и при такой обстановке, что бедный мальчик от страху чуть не помешался. Перед угрозой расстреляния, он назвал десятки фамилий первых пришедших ему на ум людей. Это вы называете заговором казачьих офицеров?

Рыкачёв.  Следствие всё выявит и всё расставит на свои места.

Валерия Георгиевна.  Даже в деле двенадцатилетних и четырнадцатилетних кадетов? А за что вы арестовали четырёхлетнего сына учителя  Кузнецова, редактора «Томских ведомостей»?

Рыкачёв.  Этот мальчик сирота и сидит на гауптвахте вместе с отцом ввиду отсутствия ближайших родственников на воле.

Валерия Георгиевна.  Мне кажется, что ты нарочно подталкиваешь мальчишек к признанию в большом заговоре против правительства.

Рыкачёв.  Глупости! Мы в жандармерии и сами прекрасно понимаем, что этого нет и не было.

Валерия Георгиевна.  Тогда зачем всё это?

Рыкачёв.  Потанин имел связь с Бакуниным в Томске и с Чернышевским по переписке, сотрудничал с редакциями подозрительных газет, кажется, содержался в Петропавловской крепости, но не объявляет об этом. Разве этого мало?

Валерия Георгиевна.  Это всё Потанин, с него и спрос, за что же остальных держите?

Рыкачёв.  Каждое живое существо рождается из маленького семени. Ты уверена, что из этих мальчиков не вырастут когда-нибудь новые Бакунины и Чернышевские? Я — нет!.. Заразу нужно… в колыбели. В младенчестве… Как сорную траву с поля.

Валерия Георгиевна.  Это жестоко, господин подполковник жандармерии.

Рыкачёв.  Да, но иначе нельзя. Слабый в борьбе гибнет первым. А я хочу жить. Понимаешь ты, жить!.. Благодарствую за обед и содержательную беседу, уважаемая Валерия Георгиевна! (Встаёт из-за стола и, нервно бросив салфетку, уходит).

Валерия Георгиевна (крестится).  Господи, дай им силы вынести все испытания с честью и достоинством христианина!

Конец картины.

Семнадцатая  картина.

            Потанин стоит, кутаясь в какую-то несуразную арестантскую шинель, и пристально смотрит вдаль. Неожиданно позади него появляется Ева. Она останавливается и с ужасом смотрит на убогую одежду Потанина.

Ева (негромко).  Потанин, здравствуй!

Потанин (обернувшись).  Ева, милая!

Бросаются друг к другу, обнимаются и целуются.

Потанин.  Как сказали мне вчера, что ты должна вот-вот приехать, целые сутки тут стою, тебя поджидаю.

Ева.  Господи, как я по тебе соскучилась, Гриша! (Плачет).

Потанин.   А я нисколько, девочка моя… Совершенно не соскучился. (Вытирает ей слёзы тыльной стороной ладони и нежно целует).

Ева.  Ну вот, всегда всё испортишь. (Достаёт платок и тщательно вытирает мокрые глаза).

Потанин.  Зачем так давать волю чувствам, милая? Всё хорошо, Ева, всё хорошо. Ты приехала и словно солнышко надо мной засияло.

Ева.  Я рада, что ты рад. Или ты опять притворяешься?

Потанин.  Не в моём положении фиглярничать, госпожа Данилова.

Ева.  Да, положение ваше, уважаемый Григорий Николаевич, хуже губернаторского.

Потанин.  Кто это сказал? Губернатор?

Ева.   Ну да, Лерхе вызвал меня к себе и просил тебе передать, что ему остаётся только тебе позавидовать.

Потанин.  Что ему ещё остаётся делать? О нас говорит вся Россия и даже английская  «Таймс», а о нём только кучка подданных в Сибири.

Ева.  Ради этого не стоило попадать в этот каземат.

Потанин.   Это с какой стороны посмотреть на наше дело. Ради обыкновенного тщеславия, конечно, нет резона кормить здесь вшей, а ради большой идеи…

Ева.  Как не смотри, а мы с тобой… Мы с тобой уже год не виделись. Ты разве не почувствовал это, Гриша?

Потанин.   Я же не совсем бесчувственный болван, Ева. И у меня кровь и нервы, но так ныне складываются обстоятельства, что наша встреча с тобой это настоящее чудо из чудес. (Целует Еву).

Ева (отстраняясь от Потанина).  Не знаю. Мне иногда кажется, что ты мною играешь. И эти твои письма ко мне…

Потанин.  У нас всё ещё впереди. Я сегодня же ночью смогу выйти из крепости, и мы вновь проведём её вместе… Как раньше. Ты надолго приехала?

Ева.  Не знаю… Я… не одна… Я проездом в Москву.

Потанин.  Ты не одна? А с кем?

Ева.  Родители решили вывезти меня в Россию на некоторое время, чтобы я развеялась. С нами едет ещё Ольга и её родители. Собрались вместе все Калинины и Даниловы и едем отдыхать в столицы.

Потанин.  Вот как? А я-то подумал…

Ева.  Ты подумал, что я решила пренебречь всем и приехать к тебе, словно декабристка, даже не спросив тебя об этом?

Потанин.  Мне показалось, я увидел в твоих глазах радость.

Ева.  Это правда, Гриша! Я люблю тебя. Может быть даже больше, чем когда бы то ни было раньше. Но я не княгиня Волконская. Я всего лишь слабая истеричная женщина, которой нужно хорошего уравновешенного мужа, с которым  я бы жила, как за каменной стеной.

Потанин.  Для этого ты и едешь в Москву?

Ева.  В общем, да. Так решили родители и я с ними согласилась.

Потанин.  Что ты говоришь, Ева? Ты же только что плакала у меня на груди?

Ева.  Я и сейчас плачу. (Вытирает глаза платком). Но так жить дальше невозможно, понимаешь ты это или нет? Я же женщина и я не могу ждать тебя вечно. Все говорят, что тебя уже не выпустят с каторги, а что будет со мной? Ни жена, ни невеста, так, соломенная вдова политического преступника. (Потанин сутулится и опускает голову. Ева бросается к нему, обнимает, целует). Извини, я не хотела. Я дура, я глупая баба!

Потанин.  Да нет, всё правильно… Спасибо вам, Евдокия Астафьевна, что нашли время посетить старого знакомого при столь плачевных для меня обстоятельствах. Прощайте! И будьте счастливы! (Быстро уходит).

Ева.  Гриша! Григорий! (Плачет).

Ольга выходит к плачущей Еве.

Ольга.  Я всё слышала, дорогая. Успокойся. Успокойся! Ты всё правильно сделала. Пора положить конец этой печальной и дурацкой истории. Мы уже давно не дети и нам самим нужно позаботиться о себе, если наши кумиры юности совсем не думают о нас. Пойдём, дорогая, а не то, не дай бог, хватятся родители, попадёт нам тогда по первое число!

Уходят.

Конец картины.

Восемнадцатая  картина.

             Кабинет подполковника Рыкачёва. Входят Кондратий Павлович и Астафий Никифорович.

Калинин.  Разрешите, господин подполковник?

Рыкачёв (поднимается из-за стола и выходит навстречу гостям).  Входите, входите, господа!.. О, кого я вижу! Здравствуйте, многоуважаемые томичи!

Калинин.  Здравствуйте, господин подполковник!

Данилов.  Здравствуйте, Владимир Иванович!

Рыкачёв.  Присаживайтесь!

Калинин (присаживается в кресло).  Благодарствую!

Данилов (строго взглянув на товарища).  Ничего, мы постоим.

Калинин (поспешно встаёт).  Да… Мы ненадолго.

Рыкачёв.  Как хотите, господа. Чем могу быть полезным?

Данилов.  В некотором роде, мы ходоки от горожан, хотим узнать о ходе дела наших земляков.

Рыкачёв.  Понятно. Потанин, Ядринцев, Колосов и иже с ними?

Данилов.  Да.

Рыкачёв.  Что же вас интересует и зачем?

Данилов.  Нам интересно всё, что вы сочтёте нужным сказать, Владимир Иванович. А зачем?.. Затем, что мы, состоятельные горожане, очень обеспокоены настроениями нашей молодёжи и своих земляков.

Калинин (неестественно громко).  Нам не нужны в Томске вольтерьянцы и якобинцы.

Данилов.  Не только в Томске, но и в Сибири. И даже во всей России.

Рыкачёв.  Вы всё же присаживайтесь, господа, потому как разговор будет не простым и не коротким.

Данилов.  Ну что ж… Не хотели занимать у вас много времени, но ежели настаиваете… (Садится в кресло. За ним садится и Кондратий Павлович).

Калинин.  Да, ежели настаиваете…

Рыкачёв.  Всё, что я вам скажу, господа, пока является делом секретным, поэтому вы, пожалуйста, не особенно говорите о нём. Так, между своими, скажите пару-другую фраз и достаточно.

Данилов.  Хорошо.

Калинин.  Как прикажете, господин подполковник.

Рыкачёв.  Приказывать я вам не могу, господин Калинин, а просто прошу не говорить нигде лишнего.

Данилов.  Не беспокойтесь, Владимир Иванович, всё сделаем так, как нужно. Верно, Кондратий Павлович?

             Астафий Никифорович сурово смотрит на Кондратия Павловича и тот, от волнения внезапно вспотевший, вытирает пот с лица, накрывшись огромным носовым платком

Калинин.  Точно так-с, господа!

Рыкачёв.  Ваших Потанина и Ядринцева, сколько я могу судить по собранным данным, следует отнести к личностям много читавшим, но мало рассуждавшим. Масса всего легко прочитанного ими обременила их память на счёт рассудка, а может, в чём-то и повредила его. Вы поняли меня, господа?

Данилов.  Разумеется. Это вероятно потому, что они не прослушали полного курса лекций в высшем учебном заведении и по выходе из оного досрочно не склонны к классическому развитию.

Рыкачёв.  Да, вполне возможно. И именно поэтому, при надломленности общего образования, речь их более фразиста, чем убедительна. При таком строе умственной силы они не могут влиять на более развитые умы и это радует. Надеюсь, город Томск не попал под их влияние?

Данилов.  Боже упаси!

Калинин.  Не хотите ли вы сказать, что ежели бы они окончили полный курс университета, то были бы более опасны?

Рыкачёв.  Именно так.

Калинин.  Так зачем же тогда, чёрт возьми, нам нужен этот университет в Томске? Чтобы обучать в них революционеров хуже Потанина?

Данилов.  На Западе университетов полно в каждом городе, дорогой Кондратий Павлович, а что-то там не видно и не слышно про Пугачёвых и Разиных.

Калинин.  Зато был Вольтер и Буанопарте. И кто там ещё?

Рыкачёв.  Давайте не будем обсуждать просвещённый Запад, когда у нас у самих проблем хватает. Так вот, много размышляя над произошедшим, я сделал некоторые наблюдения. Во-первых, круг знакомых моих нынешних подопечных не содержит ярких личностей. Казачьи офицеры, учителя, недоучившиеся студенты. Какой-то Шашков, лектор из Красноярска, угощавший слушателей в Томске сказками о разорительных действиях казаков и вредном влиянии русских на инородцев.

Калинин (возмущённо).  Наслышан я о лекциях этого господина. «Сибирские воеводы — все взяточники, губернаторы — самодуры, исправники — сплошь звери в мундирах».

Рыкачёв.  Вот-вот! Это мы с вами, взрослые люди, понимаем, что всё это не так, но ведь на лекциях этих бывали и гимназисты. Что они могли вынести после их прослушивания?

Данилов.  По неимению данных не могу сказать, чтобы Потанин, как преподаватель гимназии, и его люди могли иметь вредное влияние на детей, особенно со стороны политической.

Рыкачёв.  Но, как говорят, читая в гимназии естественные науки, он затронул наше духовенство и выражался о нём как о классе грубом и невежественном.

Данилов.  Насколько мне известно, эти выходки Потанина сопровождались внушением училищного начальства. Да он и был-то преподавателем в гимназии всего три-четыре месяца. В такое короткое время много сказать и внушить он не мог, особенно в стенах гимназии.

Калинин.  Такие люди, как Потанин, всё могут. Не защищайте его, уважаемый Астафий Никифорович.

Данилов.  Мне нет нужды его защищать, но и против правды я не могу идти. В гимназии учатся наши дети, и они бы сказали нам о его  уроках. И о его направлениях мысли, естественно.

Рыкачёв.  Дай-то бог, чтобы это было именно так, дай-то бог! Но дети восприимчивы к разного рода глупостям. Тот же Потанин сознался, что местный сибирский патриотизм начал в нём воспитываться ещё в Кадетском корпусе, когда дворяне были отделены от казачьих детей, из коих он происходит. По выпуске из Корпуса офицером, он около 1858 года прочитал в одном из журналов статью о колониях, об историческом законе земледельческих колоний, по которому оне должны впоследствии отпасть от своей метрополии. Закон этот он знал ранее, но не подозревал, что Сибирь колония, а в помянутой статье именно было сказано, что Сибирь земледельческая колония России. Больше о Сибири ничего не было, но этого уже было для него достаточно сделать определённый вывод.

Данилов.  Вы считаете…

Рыкачёв.  Нет-нет, в гимназии он ничего не успел, а вот в университете…  В университете, в Петербурге, он встретил некоего Щукина и вот там-то они впервые заговорили об отделении Сибири в полный голос.

Калинин.  Вот мерзавцы! Вот пугачёвцы! (Астафию Никифоровичу). А вы говорите, университет, университет!

Рыкачёв (слегка повысив голос).  Организовали из студентов Сибирский кружок, но не все его члены были того же поля ягоды, что и Потанин. Кружок распался. Некоторые студенты не захотели возвращаться в Сибирь, другие имели свой собственный взгляд на свою малую родину. Например, некто Павлинов бывал на сходках и всегда спорил, что Сибири нужно только своё уложение, своя финансовая система и что отделение Сибири поведёт только ко вреду её.

Калинин.  Вот до чего дошло в столице! А всё свобода, отмена крепостного права. В узде народ держать нужно, в узде! Иначе полетят наши головушки с плеч долой, господин подполковник.

Данилов.  Состояние умов у нас в народе действительно  непредсказуемое. Сибирь ноне наводнена ссыльными политиками, уголовниками и всякого рода сбродом. Поляки, за мятеж сосланные, правда, ведут себя довольно осторожно, хотя и про них есть всякие слухи.

Рыкачёв.  Доносы о тайных складах с оружием есть и у меня, но это всё ерунда, господа. Нет сомнения, однако, что столь огромное скопление политических ссыльных, какое теперь находится в Западной Сибири, составляет опасный элемент спокойствия края. К тому же, ежели быть до конца честными, нужно, господа, признать, что ваш Шашков…

Калинин.  Шашков не наш, он из Красноярска.

Рыкачёв.  Ваш Шашков в своих лекциях не сказал ничего нового или невероподобного: известно всем, что в Сибирском крае и в настоящее время преобладающий порок во всех чиновных властях корысть и взятничество. Что есть, то есть, господа! И я хочу, чтобы вы это знали и помнили об этом всегда. Но мне кажется, что для улучшения ситуации, необходимо политически активным членам нашего общества, моим потенциальным клиентам, открыть путь к полезной деятельности, а вместе с тем и к слитию их со временем с коренным населением Сибири. Как вы думаете, правильно ли это?

Калинин.  И к чему это приведёт в итоге? К тому, что предлагает Потанин? Возмутительные идеи пойдут в народ и что тогда будет? Бунт? Анархия? Погромы?

           Кондратий Павлович неожиданно осмелел и совсем оправился после первоначального смущения перед жандармским начальством.

Данилов.  Вы не правы, Кондратий Павлович. Идею о политической независимости Сибири я считаю химерой, студенческой выдумкой Потанина. А вот то, что предлагает Владимир Иванович стоит обдумать досконально.

Рыкачёв.  Благодарю вас, господин Данилов, за поддержку. Но Потанин не студент, хотя некоторое время и числился таковым в Петербурге. И дело своё он затеял не как студент, а как сибирский казак. И вообще из главарей только один хорунжий Шайтанов студент Московского университета. Шашков учился в Казанской Духовной академии, Ядринцев только намеревался стать студентом. И другие подследственные не лучше их.

Калинин.  Так что, этот заговор составили казаки Государева войска?

Рыкачёв.  Не всё казачество, а лишь отдельные его представители. Потанин, казачий сотник, считает казацкое сословие униженным в положении. В университет он поступил не столько для своего образования, сколько для пропагандирования своих идей. Но он ошибся. Студенты не пошли за ним.

Калинин.  А если бы пошли? Вот был бы грех, прости меня господи!

Рыкачёв.  Вернувшись в Сибирь, он попытался сделать опору на молодых казачьих офицеров, но и здесь у него ничего не вышло. Только один учитель Щукин, да ещё несколько ему подобных пошли за Потаниным.

Данилов.  Тени покойных князя Гагарина и Якоби не дают покоя молодёжи.

Рыкачёв.  Только ли их? Смута в Сибири была всегда. Помните, что сказал граф Муравьёв, когда взял Амур? Если сибиряки войдут в контакт с англичанами и американцами, они могут порвать с Россией всякие связи.

Калинин (тяжело вздыхает).  Смутьянов у нас много: Петрашевские, Чернышевские, Герцены…

Рыкачёв.  Что стоит американцам  и англичанам внушить нашему народу, что ему за своё золото удобнее получать от них то, что поныне доставлялось из России, и что в случае нужды они поддержат эту сделку оружием?

Данилов.  Это реальная опасность. Помните, Владимир Иванович, в то время, как Амур был уже занят, в Иркутск явились американцы, предлагавшие на самых выгодных условиях для казны построить на свой счёт железную дорогу от устьев Амура до Иркутска. Муравьёв тогда сочувственно отнёсся к этому проекту, но в Петербурге увидели в этом призрак сепаратизма и американцы получили отказ.

Калинин.  И правильно сделали! Нам нельзя пускать американцев на Амур и в Забайкалье. Они разовьют там свои порядки, и Сибирь отвалится от России. А что будет с нами потом, когда они выгребут всё наше золото? Кому будет нужна эта гиблая земля? Нет, нам самим нужно вкладывать в Сибирь деньги, самим строить железную дорогу, тогда будет польза и нам и государству. И всем сразу.

Данилов.  Ошибаетесь, Кондратий Павлович! Метрополия вовсе не должна заботиться о колониях, так как каждая колония рано или поздно отделяется от неё. Зачем же зря вкладывать деньги в того, кто всё равно когда-нибудь уйдёт?

Калинин.  Вот те на! Я-то всю жизнь по простоте душевной считал, что мы с Россией единое целое, а тут выходит — колония. Так это что значит? Значит, нам так и жить весь век в колониальном дерьме? Э, нет! (Встаёт). Нет! Не выйдет, господа хорошие! Не выйдет!

Рыкачёв (Астафию Никифоровичу).  Странно. Почти то же самое, что и вы, говорит и Потанин.

Данилов (встаёт).  Я не его последователь, уверяю вас, нет. Это логика развития любого государства. Вы это и сами прекрасно понимаете, Владимир Иванович, только не хотите в это верить. Каждый совершеннолетний сын когда-нибудь отделяется от родителей. А Сибирь уже достаточно взрослый ребёнок. И сибирским капиталистам возможно вскоре придёт в голову крамольная мысль: как долго они будут терпеть жадных русских царей-освободителей на своей шее.

Калинин.  Во, право слово — доколе! Доколе нам в Сибири терпеть такое унижение? Мало, что прав нет никаких и, как выходит, будущего в составе Империи, так ещё и налогами душат!

Рыкачёв (Астафию Никифоровичу).  Выходит, господа, что Потанин не такой уж и враг Отечеству?

Данилов.  Это, смотря, что вы понимаете под Отечеством?

Рыкачёв.  А разве мы понимаем по-разному значение этого слова?

Данилов.  Возможно. Хотя Потанина я осуждаю уже за то, что он просто раньше времени разболтал то, что другие должны будут понять и проделать в далёком и неопределённом будущем. Кроме Сибири у России есть ещё и Украина, и Белая Русь, и Польское царство, а на юге — киргизы, на севере Америки — Аляска. Не забывайте об этом.

Рыкачёв.  И когда наступит это… будущее? Через 100, 200 или 500 лет?

Данилов.  А уж это одному Богу известно, когда.

Калинин (усмехаясь).  Богу Меркурию, между прочим. Разве не так, Владимир Иванович?

Рыкачёв.  Так-то оно так, но…

Данилов (вздыхает).  Вот  и я говорю, что «но»!

Конец картины.

Девятнадцатая  картина.

           Тюрьма. Большая камера, в которой сидят арестованные по делу Потанина. В камеру заходит Шайтанов, он явно навеселе. С собой приносит еду в кошёлке и несколько бутылок пива.

Шайтанов.   Прошу, господа, принять подарки от искренне сочувствующей нам образованной части населения славного сибирского города Омска.

Фёдор Усов (берёт из кошёлки бутылку пива).  Что нового в городе?

Шайтанов.  Ничего, всё тоже: обыватели лузгают семечки по завалинкам, господа офицеры на Кадышевских улицах фланируют меж палисадников в поисках развлечений. Девицы на выданье всё также щёлкают глазками по гуляющим парням, да тренькают гитары с подоконников.

Подпоручик (лежит на нарах).  Господа офицеры, всё в тех же белых крахмальных сорочках с запонками и с длинными черешневыми чубуками?

Шайтанов.  Да. Армейские офицеры в крахмальных сорочках, на руках накрахмаленные манжеты с большими, в колесо, запонками, а у местных офицеров-сибиряков из сюртуков торчат до обидного простые ситцевые рукава сорочки.

Подпоручик.  Местные завидуют приезжим, приезжие презирают местных.

Шайтанов.  Да, всё так и есть, господин подпоручик.

Фёдор Усов.  Как это скучно, однако, господа!

Подпоручик.  Но и здесь сидеть не веселее.

Фёдор Усов.  Не место красит человека, а человек место.

Шайтанов.  Вы хотите сказать, что на сегодняшний день омская тюрьма самое  лучшее место во всём городе?

Фёдор Усов.  Для нас с вами — да, а для тех, кто сейчас поигрывает на гитаре, лучшее место — подоконник их дома.

Шайтанов.  Эх, как бы я хотел сейчас поменяться с каким-нибудь бездарным гитаристом своим местом здесь, на его место на подоконнике Кадышевской улицы!

Фёдор Усов.  Подождите совсем немного и вы, если уж так хотите, скоро займёте своё место на каком-нибудь роскошном обывательском наблюдательном пункте с резными наличниками.

Шайтанов.  Скорее бы!

Подпоручик.  Да, иногда и мне порой хочется тихой пристани и тихого счастья… Ну-с, а что ещё не нового в славном  городе Омске?

Шайтанов.  Анекдоты из музея истории.

Подпоручик (садится на нарах).  Что же вы молчали, голубчик? Давайте, рассказывайте. На безрыбье, как говориться, и рак рыба. А старый конь борозды никогда не портит.

Шайтанов.  Не скажите!.. Генерал входит в арсенал и видит, что караульный, небрежно опершись на винтовку, не обращает на него никакого внимания.

— Ты знаешь, кто я? — грозно спрашивает генерал.

  Солдат посмотрел на генерала и кричит в сторону караульного помещения.

— Эй, робята, идите-ка сюда! Тут явился какой-то старикашка, позабывший даже, кто он есть на самом деле!

Все смеются.

Фёдор Усов.  Анекдот, может быть, и хороший, но не к месту. К нашему я имею ввиду.

Шайтанов.  А вот тоже забавный анекдот.

Фёдор Усов.  Хватит анекдотов. Я вот что надумал, господа, пора кончать это привольное житьё на голодных казённых харчах. Днём — допросы в каземате, вечером — прогулки в город. Мистика какая-то! Бутафория сплошная!

Подпоручик.  А что вы хотите, есаул? В нашем аресте виноваты только жандармы. Это они зачем-то придумали заговор об отделении Сибири и состряпали наше пустозвонное дело.

Шайтанов.  Рыкачёв, наверное, полковничьи погоны захотел получить.

Подпоручик.  Наверное. Поэтому ничего серьёзного на нас у властей нет, держать нас по всей строгости закона им совесть не позволяет, вот и смотрят на всё сквозь пальцы.

Фёдор Усов.  Всё это до поры до времени, а оно, время-то, летит и летит. Пора кончать заниматься глупостями, нужно что-то делать для себя и для общества. Иначе, когда выйдем из острога, только и будем интересны людям тем, что понапрасну отсидели энное количество лет в царских подвалах.

Шайтанов.  Что вы предлагаете, Усов?

Фёдор Усов.  Посмотрите на Ядринцева и Шашкова, на Потанина. Разве они сидят без дела? Шашков и Ядринцев работают над архивными материалами и разбирают не только архив областной, но и дела Главного Управления Западной Сибири. Потанин пишет статьи в журналы. А ведь они сидят не в отдельной камере, а так же,  как и мы, в общей. И в остроге побывали, и в особом корпусе с решётками, и на гауптвахте.

Подпоручик.  Не каждому дано, находясь в каземате, ещё и заниматься наукой. На это нужна сила воли.

Фёдор Усов.  А вы попробуйте, коли есть возможность. Я вот, например, тоже хочу заняться самообразованием. Может, в Академию по освобождении поступлю. Да и нашим кадетам, героям и первопричине наших злоключений, нужно подумать об образовании. Верно я говорю, кадеты.

Самсонов.  Надо бы, конечно, учиться, а то время-то, сами понимаете, идёт, а мы тут прохлаждаемся. Второй год дуриком лямку тянем.

Фёдор Усов.  А ты, Ганя, что думаешь?

Гавриил Усов.  Хочу после освобождения в юнкера. Да вот забыл уже всё, чему обучали в корпусе.

Фёдор Усов.  Ну что ж, это дело поправимо. С завтрашнего дня и начнём обучение. Согласны?

Все дружно:  Согласны!

Фёдор Усов.  Нужно составить примерный курс подготовки к экзаменам для кадетов и для тех мальчиков, которые сидят вместе со своими отцами. Кто возьмётся за это?

Шайтанов.  Пожалуй, я смогу. Ещё кое-что осталось в голове после университета.

Фёдор Усов.  Вот и отлично! Свяжитесь с офицерами из местных, у них есть хорошая батальонная библиотека, составьте список книг и — вперёд!

Шайтанов (поёт).  «Первый тост за наш народ,

                                За святой девиз: вперёд!»

              Все подхватывают:

                               «Вперёд, вперёд, вперёд!

                                Вперёд, вперёд, вперёд!

                                Вперёд!»…

Конец картины.

Двадцатая  картина.

             Потанин, одетый в балахон, роется в земле, раскапывая какие-то черепки. К нему осторожно подходит роскошно одетая дама, это Ева. Потанин её не видит.

Ева.  И что вы там нашли, Григорий Николаевич? Очередные костяшки каких-нибудь млекопитающих?

Потанин (не поднимаясь с земли).  Ева? Откуда ты?

Ева.  Из Москвы. Удивлён?

Потанин.  Ты здесь одна?

Ева.  Так что ты нашёл в этой земле, Гриша?

Потанин.   Раковины. Раковины вида Корбуля и Унио. Это пресноводные роды, которые теперь около Омска не водятся. Всё говорит о том, что здесь ранее, многие тысячи лет назад, был большой пресноводный бассейн, а не море.

Ева.  И что ты теперь будешь делать с ними, с этими раковинами?

Потанин.  Отправлю в московский университет.

Ева.  А со мной?

Потанин (поднимается).  Я тебя не понял, Ева.

Ева (подносит платок к глазам).  Гриша, я знаю, что я поступила подло, но я устала ждать. Я не могу жить одна. Ты понимаешь меня? Я не могу быть одна. Не могу, не могу!.. Не могу!

Потанин.  Я стараюсь понять, но мне это с трудом удаётся. Ты замужем?

Ева.  Да.

Потанин.  О чём тогда разговор?

Ева.  Гриша!.. Я не люблю его. Я люблю только тебя одного, понимаешь, тебя люблю.

Потанин.  Когда любят — не предают.

Ева.  Не будь жестоким, умей прощать.

Потанин.  Я думаю, нам с вами, уважаемая Евдокия Астафьевна, не нужно больше встречаться. Это компрометирует вас и вашего мужа.

Ева.  А я, Гришенька, думаю наоборот. Нам не только нужно встречаться, а… Я хочу… Я хочу от тебя ребёнка.

Потанин.  Что?.. Простите, мне нужно идти. Сегодня у нас банный день и меня ждут в номерах.

Ева.  Ты не понял, что я сказала? Я хочу иметь от тебя ребёнка. Я уже всё продумала и всё приготовила в городе. Сегодня ночью ты придёшь ко мне…

Потанин (хочет уйти).  Прощайте, Евдокия Астафьевна!

Ева.  Гриша, я не могу без тебя. Я совершила ошибку, но я прошу тебя простить меня.

Потанин.   Я давно тебя простил, но разве в этом дело? Ты ни разу не спросила, люблю ли я тебя?

Ева.  У тебя кто-то появился?

Потанин.  В тюрьме нет женщин.

Ева.  Но вы так свободно ходите… в городскую баню.

Потанин.  Спасибо, что напомнила. Прощай! Меня ждут.

Ева.  Прощай, Гриша!

Потанин.  Прощайте, Ева!  (Уходит).

Ева (тихо ему вслед). — Ненавижу! Ненавижу! (Плачет).

Конец картины.

Двадцать  первая  картина.

            Просторная тюремная камера. Где-то за стеной поёт старый казах, подыгрывая себе на домре. Потанин, Ядринцев и Шашков заняты работой: читают книги, что-то пишут.

Потанин (прислушивается к пению).  Кто это поёт?

Ядринцев.  Барамтач.

Шашков.  А, это тот мулла, что был главарём шайки разбойников?

Ядринцев.  Нет, старик-разбойник.

Потанин.  Певец?

Ядринцев.  Он самый.

Потанин.  Интересно, о чём он поёт? В его голосе слышны настоящая страсть и боль.

Ядринцев (переводит слова песни).   Он поёт о том, что на старости лет женился на молодой и страдает от её измен… Поёт, как к ней по вечерам приходит молодой джигит, который греется у костра перед юртой и шутит с красивой женой старика. Из отворённых дверей юрты видна степь и густые камыши, за которыми скрывается озеро… В юрту входит молодой джигит и начинает заигрывать с молодой женщиной. В душе старика поднимается протест, но он не смеет его высказать… Он досадует, что его одолели старческие немощи, что он не в силах разделаться с нахалом… Поёт, как молодая женщина и джигит, обнявшись и бросая насмешливые взгляды на старого мужа, уходят из юрты и направляются в камыши… Муж жалуется, что не может встать на ноги и возвратить жену к законному ложу. Старик уже не видит своей жены и молодого соперника, перед ним только степь и камыши, которые колеблются без ветра… Старик плачет…

Песня смолкает, смолкает и домра.

Потанин.  Да, удивительная песня. И очень эмоциональная. Он не про себя поёт?

Ядринцев.  Кто его знает? За ним стоит такая биография! На семерых хватит: разбои, арест, каторга в Нерчинске, побег, многолетняя нелегальная жизнь на окраинах Империи, добровольная сдача властям и вот, снова тюрьма на старости лет.

Потанин.  Сколько таких народных талантов мыкается по нашим тюрьмам?

Шашков.  Много. Всех не пережалеешь, Григорий Николаевич. Нужно смотреть на всё это философски: зло неотвратимо и если не можешь его искоренить, отойди в сторонку и занимайся своим делом, предназначенным тебе провидением.

Потанин.  Понимаю вас, но не хочется отходить в сторонку, не хочется. Ведь в каждом человеке есть душа, каждый чувствует боль и знает, что такое любовь и обыкновенная человеческая ласка. Каждого рожала мать и любила его когда-то.

Ядринцев.  Глядя на наших тюремщиков порой забываешь, что и их тоже рожали женщины.

Потанин.  Ну, вы это зря, Николай Михайлович! Наши тюремщики, несмотря на всю вздорность нашего обвинения, не похожи на сатрапов. Где, когда и в какой тюрьме вам позволят по вечерам уходить в город из камеры и гулять среди горожан, попивая пиво? Брать книги из библиотеки и писать научные труды? Общаться между арестованными в любое время? Нет, конкретно наши тюремщики вполне порядочные и даже по-своему добрые граждане и христиане.

Ядринцев.  Которые, тем не менее, держат в застенках немощных стариков и малых детей.

Потанин.   Нельзя даже при личной обиде быть необъективным к своим обидчикам. Вот вы и здесь, в тюрьме, многое не только потеряли, но и приобрели. Вы сделали огромный задел для своей будущей книги, которая несомненно будет вашим наиболее важным трудом в вашем литературном наследии. Шашков на зависть всем самостоятельно изучил третий язык. Конечно, это не курорт, но и поводов для глубинного отчаяния всё же нет, сознайтесь в этом.

Ядринцев.  Всё это так, но я хочу знать, за что же я арестован? Ведь это  не я и не вы писали эти проклятые прокламации, а иркутянин Степан Попов, спившийся купец и, возможно, полицейский провокатор, которого мы все, почему-то, так и не назвали в своих показаниях. Почему? Почему мы его не назвали?

Шашков.  Потому что этот спившийся человек, возможно единственный раз в своей мелкой жизни, сделал очень полезную вещь, но сам же её оказался и не достоин впоследствии.

Потанин.  И вы это прекрасно знаете, Николай Михайлович. И я знаю. И все мы знаем это, и потому никто и никогда не донесёт на Попова, чтобы он одним своим появлением здесь, не измазал и всех нас и само дело, по которому нас судят, обыкновенной базарной грязью.

Шашков.  Вот это-то и было бы тогда самым настоящим преступлением против государства, Сибири и России. Политическое преступление, по которому нас и пытаются осудить заочно и нечестно.

Ядринцев.   Возможно, вы и правы, но я порой бываю в полной растерянности от всего этого кошмара. У меня сдают нервы. Я не политический преступник и не хочу им быть.

Шашков.  И я не чувствую за собой никакой вины, но так сложились обстоятельства. Что делать?

Потанин.   И я убеждён, что настоящим политическим преступлением является действие, имеющее конечной целью отчуждение провинции от государства. Политический сепаратизм никогда не входил и не входит в программу областничества… Николай Михайлович, как вы думаете, я прав?

Ядринцев.  Ах, вы хитрец, Григорий Николаевич!.. Хотите втянуть меня в спор? Извольте! Я считаю, что областничество всё-таки включает в себя сепаратизм не только в области культуры, но и в области политики, за исключением только самого крайнего акта — покушения на целостность государства.

Потанин.  Абсолютно с вами согласен, дорогой Николай Михайлович! И поэтому областнический сепаратизм не угрожает целостности государства, хотя может заходить очень и очень далеко.

Шашков.  Но мы всё же должны активно сопротивляться неправомерным действиям центра, порою просто ставящих свои провинции на грань катастрофы. Это же ясно, как божий день!

Ядринцев.   О чём вы говорите? Если метрополия исследует вопрос: «не несёт ли вывоз сибирского хлеба вреда русским аграриям», так почему же колонии не принимать мер к ограждению своих интересов?

Шашков.  Однако при всём при этом, нельзя думать, что областничество является прислужницей местной буржуазии.

Ядринцев.  Для этого нет никаких оснований.

Потанин.  Я с вами полностью согласен, дорогой Николай Михайлович.

Открывается дверь камеры и входит сияющий Шайтанов.

Шайтанов.  Господа! Господа, новость слышали?

Шашков.  Что-то случилось?

Шайтанов.  Ещё не знаете? Россия продала Аляску Северо-Американским Соединённым Штатам.

Ядринцев.  Что?

Шайтанов.  Ничего особенного, просто от Великой Российской Империи первой отпала самая дальняя заморская колония. (Торжественно вытаскивает из кармана газету «Петербургские ведомости» и отдаёт её Потанину). Поздравляю, господа заговорщики, процесс пошёл!

Потанин (мрачно).  В чём лично я вижу мало хорошего для России.

Шайтанов.  Отчего же, Григорий Николаевич? Всё идёт согласно теории.

Ядринцев.  Россия и все мы стали слабее на целую часть света. Вы это понимаете, Шайтанов?

Потанин.  А лично мы с вами, господа государственные преступники, стали вдвое опаснее для чиновников Российского государства.

Шайтанов.  Не понимаю, почему?

Ядринцев.  Призывая к отделению Сибири от России экономически, мы протестуем против политического суверенитета. И никогда и ни при каких условиях не станем торговать землёй Сибири.

Шашков.  И они это прекрасно знают.

Потанин.  И никогда нам этого не простят. Никогда!

Конец картины.

Двадцать  вторая  картина.

Комната для допросов. В комнате только писарь.

Писарь (читает прокламацию).  «Правительство разоряет народ свой увеличением податей, обременяет рекрутчиной… Такому правительству нельзя верить, оно не друг, а злодей и палач народа! Его реформы есть низкая ложь и подлый обман! Доведши подвластные ему народы до разорения, унизивши его до последней степени, отнявши у него всякую гражданственность, оно является, в настоящее время, утешать его обещанием реформ, дабы удержать власть в своих руках, безгранично распоряжаться народом и обирать его»…

Входит Потанин. Писарь неторопливо откладывает прокламацию в сторону.

Потанин.  Здравствуйте, господин писарь! Вызывали?

Писарь.  Вызывал. Рад вас видеть, господин Потанин, живым и здоровым.

Потанин.  А где наш ангел-хранитель по фамилии Рыкачёв?

Писарь.  Соскучились?

Потанин.  Да вроде бы нет.

Писарь.  Ну и, слава Богу! Сегодня я буду вместо него.

Потанин.  Заболел господин подполковник?

Писарь.  Ну что вы, у господина Рыкачёва и его супруги здоровье отменное, да и у деток тоже. На водах они, отдыхают.

Потанин.  На водах? За границей?

Писарь.  Да. В Баден-Бадене.

Потанин.  Вот как! Откуда же такие деньги у простого жандармского офицера?

Писарь.  А вот откуда. (Берёт листок и читаёт). «Государь Император по делу о злонамеренных действиях некоторых лиц, имевших целью ниспровержение существующего порядка управления Сибирью, соизволил наградить денежными наградами членов Комиссии, которые наиболее способствовали успешному производству сего дела». И далее приводится список награждённых, среди них: «Председатель Комиссии, Член Совета Главного Управления Западной Сибири от Министерства финансов, действительный статский советник Георгий Пелино — годовой оклад жалованья. Омский жандармский штаб-офицер, подполковник Владимир Рыкачёв — годовой оклад жалованья». Ну и так далее.

Потанин.  Теперь мне всё ясно.

Писарь.  Что вам ясно?

Потанин.  Всё! Всё мне стало ясно и понятно. Спасибо, открыли глаза наивному человеку!

Писарь.  Ну, ежели вам всё ясно, приступим к делу. (Писарь, берёт в руки гусиное перо, макает его в чернильницу, внимательно осматривает Потанина и пишет). Григорий Николаевич Потанин… Вместе с Ядренцовым, Щукиным и Шайтановым осуждён на пятнадцать лет каторги…

Потанин.  Что? Когда осуждён? Кем? Суда-то ведь не было!

Писарь.  Ну и что? Когда надо, тогда и осуждён. Кем надо, тем и посажен. А ваше присутствие на суде при этом совсем не обязательно.

Потанин.  Это произвол! Это надругательство над законом.

Писарь.  Успокойтесь, Потанин! Ваш срок сокращён до пяти лет каторги на нерченских рудниках, в свою очередь рудники заменены на высылку из Сибири в крепость Свеаборг… Вы меня поняли?

Потанин.  Понял. Вот теперь я действительно всё понял. Вы настолько нас боитесь, что даже испугались нормального судопроизводства. Настолько страшитесь вами же произведённого гнусного действа, что гоните нас из каторжного края в Европу, подальше от Сибири. Но сможете ли вы затушить тот пожар, который сами же и разожгли? Сможете ли убить мысли, разбросанные не без вашей помощи по великой России?

Писарь.  Не тратьте зря силы на неуместный пафос, Григорий Николаевич, они вам ещё пригодятся. Я всего лишь писарь, маленький человечек, но у меня есть своя большая работа. Понимаете, работа. Моя работа. (Вновь макает перо в чернильницу и начинает вслух описывать  внешность осуждённого, изредка поглядывая на него). Потанин…. (Пишет). Карие глаза… (Пишет). Волосы русые… (Пишет). Нос обыкновенный… (Пишет). Особые приметы… (Пишет). На носу шрам… (Пишет).

Конец.