Брожу я странником — веселым и убогим —
И с тихой песнею вхожу в сердца людей.
А. Вертинский
С ЛЮБОВЬЮ К РОССИИ
Пьеса в жанре кабарэ
Посвящается Вертинскому
Использованы материалы мемуаров Вертинского «Дорогой длинною…»
Автор: Гурова Светлана
89221009479
Действующие лица:
Вертинский Александр
Мужчина 1, он же врач
Мужчина 2, он же ведущий
Комсомолки
Девушки из мюзик-холла
ВЕДУЩИЙ: Мы начинаем наш вечер в нашем кабаре. Сегодня, на нашей сцене Александр Вертинский поет для вас. Ну и, конечно, прелестные девочки из мюзик-холла тоже на этой сцене. Ну куда же без них?
На сцену выходят девушки из мюзик-холла. Они в платьях эпохи НЭПа. Девушки танцуют и поют.
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда поет и плачет океан
И гонит в ослепительной лазури
Птиц дальний караван… и т.д
Загорается круг света. В круге Вертинский в костюме «Белого Пьеро»
Я пел ее когда-то в Париже для принца Уэльского
Свет гаснет.
Картина 1.
МУЖЧИНА 2: Вы понимаете? Нет. Вы не понимаете. Вертинский пел для принца Уэльского! Для самого принца Уэльского, который по-русски ни бум-бум. И ведь слушал. Плакал даже. А вы не пускаете в эфир.
МУЖЧИНА 1: Ой да не говорите мне… Вертинский? И для принца Уэльского? Где это он его нашел?
МУЖЧИНА 2: В «Казбеке». На Монмартре.
МУЖЧИНА 1: Ой да не рассказывайте вы мне сказки. Вертинский – это же бОгема. Это же наркотики, эмигранты опять же, можно сказать иностранные агенты. А вы мне тут про принца Уэльского вещаете.
МУЖЧИНА 2: А что плохого в творчестве Вертинского?
МУЖЧИНА 1: А что хорошего? Что может почерпнуть из его произведений современная молодежь? Вот про что он писал? Я вам отвечу. Про наркотики он писал. И герои у него проститутки. Да и вообще бананово-лимонный Сингапур (напевает) «в бури, когда поет и плачет океан» (спохватывается). У нас молодежь и так без мозгов.
МУЖЧИНА 2: Слушайте, но это ведь мы сейчас…между прочим… благодаря Вертинскому, его ариеткам мы знаем к чему приводит наркомания. И как затягивает эта богемная жизнь. Как человек самого себя теряет.
МУЖЧИНА 1: Да, ладно. Это вы из его песенок что ли вывод сделали?
МУЖЧИНА 2: Да вы хотя бы его мемуары почитали.
МУЖЧИНА 1: А зачем мне их читать? Я и так все знаю.
МУЖЧИНА 2: Как вы можете знать, если не читали?
МУЖЧИНА 1: А мне бабушка рассказывала. Она у меня была секретарем комсомольской ячейки института. Они там на собраниях Вертинского обсуждали. Постановления выносили. А вы мне здесь пытаетесь наркомана подсунуть. В эфир выпустить.
Загорается круг света. В нем Вертинский в костюме белого Пьеро.
ВЕРТИНСКИЙ: Это было проклятьем нашей молодости. Им увлекались многие. Да и как было не увлечься, если после первой понюшки на короткое время ваши мозги как бы прояснялись, вы чувствовали необычайный подъем, ясность мысли, бодрость, смелость, дерзание. Вы говорили остроумно и ярко, тысячи оригинальных мыслей роились у вас в голове. Перед вами как бы открывался какой-то новый мир — высоких и прекрасных чувств. Точно огромные крылья вырастали у вашей души. Все было светло, ясно, глубоко, понятно. Жизнь со своей прозой, мелочами, неудачами как бы отодвигалась куда‑то, исчезала и уже больше не интересовала вас.Продолжалось это десять минут. Через четверть часа кокаин ослабевал, переставал действовать. Вы бросались к бумаге, пробовали записать эти мысли…
Утром, прочитав написанное, вы убеждались, что все это бред. Передать свои ощущения вам не удалось. Вы брали вторую понюшку. Она опять подбадривала вас. На несколько минут, но уже меньше. Стиснув зубы, вы сидели, точно завинченный котёл с паром, из которого его уже невозможно выпустить, так крепко завинчены гайки. Дальше, все учащая понюшки, вы доходили до степени полного отупения. Постепенно яд все меньше и меньше возбуждал вас и под конец совсем переставал действовать, превращая вас в какого‑то кретина. Короче говоря, кокаин был проклятьем нашей молодости. Не помню уже, кто дал мне первый раз его понюхать, но пристрастился я к нему довольно быстро.
Его окружают девушки из мюзик-холла. Они поют «Кокаинетку».
Двое мужчин ожесточенно спорят.
МУЖЧИНА 1: Нет. Нет. Нет. И еще раз нет. Это откровенная пропаганда… это восхищение….это возвеличивание наркомании.
МУЖЧИНА 2: Если бы вы читали его мемуары, то знали бы, что Вертинский сумел побороть свою роковую зависимость.
МУЖЧИНА 1: Молодец! Но все-таки он бОгема. А значит был бесполезный член общества. Нет. Нашей молодежи нужны другие ориентиры. Вообще другие. Подвиги отцов там на фронтах Великой Отечественной. В тылу опять же.
Загорается свет над Вертинским. Он в костюме белого Пьеро. Вертинский снимает костюм белого Пьеро и остается в костюме черного Пьеро
ВЕРТИНСКИЙ: В 14 году началась война. Я не мог остаться в тылу. Я не мог петь как раньше. И пошел в армию. В санитарный поезд. Я был «братом Пьеро». Почему? Почему я не остался в тылу? Не пел как раньше свои ариетки? Да потому что
Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и тёплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию, вычитывать из столбцов газет?!\
Не я это написал. Маяковский. Но я думал… я чувствовал так же.
Пауза
Работы было много. Мы часто не имели даже времени поесть. Людей тогда не щадили на войне. Целые полки гибли где‑то в Мазурских болотах. От блестящих гвардейских, гусарских и драгунских полков иногда оставались одни ошмётки. Бездарное командование бросало целые дивизии в безнадёжно гиблые места. Скоро почти весь цвет русской императорской гвардии был истреблён. Помню, где‑то в Польше, в местечке, я перевязывал раненых в оранжерее какого‑то польского пана. Шли тяжёлые бои, и раненые поступали непрерывным потоком. Двое суток я не смыкал глаз. Немцы стреляли разрывными пулями, и ранения почти все были тяжёлыми. А на перевязках тяжелораненых я был один.
В глазах у меня бешено вертелись какие‑то сине-красные круги, я шатался как пьяный, мало что соображая. Вдруг я почувствовал, как кто‑то схватил меня за ногу.
— Спойте мне что‑нибудь, — попросил голос.
Я наклонился, присел на корточки. Петь? Почему? Бредит он, что ли?
— Спойте… Я скоро умру, — попросил раненый. Словно во сне, я опустился на край носилок и стал петь. По-моему, это была «Колыбельная» на слова Бальмонта:
В жизни, кто оглянется,
Тот во всем обманется.
Лучше безрассудною Жить мечтою чудною,
Жизнь проспать свою…
Баюшки-баю!
Закончил ли я песню — не помню. Утром мои товарищи с трудом разыскали меня в груде человеческих тел. Я спал, положив голову на грудь мёртвого солдата.
Да, мы отдавали раненым все — и силы свои, и сердца. Случалось, что и делали невозможное.
Девушки поют «Колыбельную» Бальмонта над раненым солдатом-Вертинским
МУЖЧИНА 1: Случалось, что и делали невозможное.
МУЖЧИНА 2: Да что он там мог сделать невозможное! Песенку пропеть. (поет) «в бананово-лимонном Сингапуре»
МУЖЧИНА 2: Нет. Он просто сделал 35 000 перевязок.
Загорается свет над Вертинским.
ВЕРТИНСКИЙ: Однажды в купе мне положили раненого полковника. Все вагоны были забиты и место было только у меня. Сказали: Он все равно покойник. У него пуля около сердца. У тебя умрет, сбросишь по дороге. А мне статистику портить ни к чему.
Как же так? Почему умрет? Как сбросить? Это же человек! Живой человек! Это же жизнь! Человеческая жизнь!
ГОЛОС ВРАЧА: Вынуть пулю мы не сумеем. Операции в поезде запрещены. И потом — я не хирург. Спасти полковника можно только в госпитале. Но до ближайшего мы доедем только завтра к вечеру. А до завтра он не доживёт.
ВЕРТИНСКИЙ: Врач вымыл руки и вышел из купе. А я мучительно думал. Как? Ну как помочь? И вдруг я вспомнил, что у меня в багаже есть корнцанги. Ну это такие медицинские щипцы «декадентского» вида. Они мне тогда этим и понравились. Изящные такие, утонченные, длинные такие и заканчивались двумя утонченными иголочками. Я их нашел. Само собой прокипятил, спиртом обработал. Ну и ввел их в рану. Три часа ночи. Поезд трясет. Меня шатает. Сердце колотится как бешеное. Ну ничего. Щипцы уткнулись в препятствие. В пулю они уперлись. Ну я подцепил и вытащил эту пулю.
ГОЛОС ВРАЧА: За такое отдают под суд!
ВЕРТИНСКИЙ: Зато он жив! Мы его до Москвы довезли.
Пауза.
В поезде вели журнал, где записывалась каждая перевязка. К концу моей службы таких записей было 35 000. А работал я только на тяжелых.
Пауза.
Мне приснилось однажды, что Бог, глядя в книгу моей жизни, спросил:
— А кто такой этот брат Пьеро?
— Да так…актер какой-то – ответил ему дежурный ангел – Бывший наркоман.
— А настоящая фамилия как?
— Вертинский.
— Ну так умножьте 35 000 на миллион и верните ему в аплодисментах.
Пауза
Может это и был сон. А, может, просто шутка. Но только с этого времени мне стали аплодировать. Много аплодировать.
Девушки из мюзик-холла поют.
В синем и далеком океане,
Где-то возле Огненной Земли,
Плавают в сиреневом тумане
Мертвые седые корабли.
Их ведут слепые капитаны,
Где-то затонувшие давно.
Утром их немые караваны
Тихо опускаются на дно.
и т.д.
МУЖЧИНА 1: Это ничего не меняет. Вот к чему он призывает в своих стихах? Вы только вслушайтесь. Это же ужас ужасный.
Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная
И я знаю, что, крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.
И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная
Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…
Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка.
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.
Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой
И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.
Это же прямой призыв к суициду! Мало нам социальных сетей с их безумными идеями. И сейчас мы еще Вертинского выпустим в эфир. Тут тебе и кокаин. Тут тебе и призыв удавиться. Все в одном флаконе. Одно слово ариетка. Хуже чем шансон.
МУЖЧИНА 2: А вам вообще в голову не приходит, что Вертинский к нам…к взрослым обращается…к обществу обращается. Ведь это мы…равнодушные…бросили своих детей, распяли их дурью нашей и вся защита их: горжеточка на шейке. Горжеточки от холода не спасают. Они вообще ни от чего не спасают. И пока мы своими делишками мелкими занимаемся, за успехом гонимся, за деньгами, карьеру делаем, дети наши умирают на скамейках и окутывает их саваном тьма.
МУЖЧИНА 1: Возможно, вы и правы. Но что это меняет? Все равно он воспевает богемную жизнь. А реальность-то где?
ВЕРТИНСКИЙ (поет):
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть не дрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой! И т.д.
МУЖЧИНА 1: Что это? Откуда это? Кто это поет?
МУЖЧИНА 2: Это Вертинский. Это он написал над могилами расстрелянных мальчишек-юнкеров.
МУЖЧИНА 1 (плачет): И лежат мальчишки наши в Кандагаре и Кабуле, Баграме и Моздоке. Ребята мои, пацаны мои безусые. Как мне матерям вашим сегодня в глаза смотреть? И закидали вас не елками даже…камнями да песком. Беспощадно, зло и ненужно опустили нас в Вечный Покой. Нас. Тех, кто присягу не нарушил. За что? За что?
Свет горит только над Вертинским. Он в костюме: фраке и лакированных ботинках.
ВЕРТИНСКИЙ: Меня вызвали в ЧК для дачи объяснений. Как же так! Как посмел я про юнкеров писать. Я тогда сказал: «Это же просто песня. И потом не можете же вы запретить мне их жалеть». Правда ведь? Никто же не может запретить человеку жалеть? Знаете что мне ответили?
Пауза
Надо будет и дышать запретим.
Пауза.
И снова бездушный город распинает своих детей, бросает их в самое пекло. И какая разница чем и за что убить? Даже самая лучшая идея не стоит человеческой жизни.
Поет.
Я сегодня смеюсь над собой…
Мне так хочется счастья и ласки,
Мне так хочется глупенькой сказки,
Детской сказки наивной, смешной. И т.д.
ВЕДУЩИЙ: Сегодня в нашем кабаре поет Александр Вертинский. Девочки…на сцену…на сцену…
ВЕРТИНСКИЙ:
Ехали на тройке с бубенцами,
А вдали мелькали огоньки.
Мне б сейчас, соколики, за Вами,
Душу бы развеять от тоски.
Дорогой длинною, да ночью лунною,
Да с песней той, что вдаль летит звеня,
И с той старинною с той семиструнною,
Что по ночам так мучала меня…
Так живя без радости, без муки,
Помню я ушедшие года,
И твои серебряные руки
В тройке, улетевшей навсегда…
Дорогой длинною…
Дни бегут, печали умножая,
Мне так трудно прошлое забыть.
Как-нибудь однажды, дорогая,
Вы меня свезете хоронить.
Дорогой длинною…
Девочки из мюзик-холла танцуют цыганочку.
Веранда домика где-то в советской глубинке. На веранде сидит молодая девушка, конечно же комсомолка. Она готовится к экзаменационной сессии в институте. На столе лежат книги. Много книг. Решив отдохнуть, девушка встает, потягивается, включает патефон. Звучит голос Вертинского
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушел Ваш китайчонок Ли?..
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли.
В последний раз я видел Вас так близко.
В пролеты улиц Вас умчал авто.
И снится мне — в притонах Сан-Франциско
Лиловый негр Вам подает манто.
На веранду поднимается девушка. Она пришла навестить товарища как секретарь комсомольской организации института. Ну и просто так тоже. Все-таки они подруги.
ДЕВУШКА: Аня! Это что?
АННА: Вертинский
ДЕВУШКА: Да как ты можешь? Как ты можешь ЭТО слушать? Это же буржуазная идеология. Это, так сказать, разлагающее влияние запада. Девушка…советская девушка мечтает о любовниках. Да еще и из недружественных нам стран. Мы должны тебя спасти.
АННА: Кто мы и от чего?
ДЕВУШКА: Я и наша комсомольская организация. Мы вырвем тебя из лап империализма.
АННА: Да это же просто песня. Музыка.
ДЕВУШКА: А просто так ничего не бывает.
КАРТИНА 2
Комсомольское собрание. Аудитория института. Комсомольцы сидят на партах. Перед ними на стуле сидит Анна. Рядом с ней стоит секретарь комсомольской организации – та самая девушка. Обсуждают творчество Вертинского и его разлагающее влияние на молодежь. В частности, на Анну.
КОМСОМОЛКА: В нашем обществе нет места творчеству эмигрантов. Леонид Утесов четко сказал, расставил, так сказать, все точки над и: «Вертинский мог нравится только людям с извращенным вкусом. Такие слушатели ничем не отличаются от гурманов, которым нравится вонючая дичь». Совершенно очевидно разлагающее влияние на советскую молодежь попевок Александра Вертинского. Ну что это за музыка? А слова? Когда весь мир против Советского Союза, несознательные комсомольцы вроде тебя Анна напевают «В бананово-лимонном Сингапуре». Вместо того, чтобы призывать к освобождению порабощенного народа Сингапура, мы запястьями и кольцами, видите ли, звеним.
АННА: Да почему вы вообще решили, что Вертинский разлагает? Меня вот нисколько не разлагает.
Поет
На солнечном пляже в июне
В своих голубых пижамах.
Туда, где исчезает и тает печаль,
Туда, где расцветает миндаль
Ну вот же ничего. Он же на меня совершенно не действует. Я его могу петь сколько угодно. И строить социализм. В отдельно взятом государстве
Поет
В бананово-лимонном Сингапуре….
Ко мне ничего не пристает.
ДЕВУШКА: Тебе кажется, что не действует. На самом деле действует. Еще как действует.
КОМСОМОЛКА: Ну ты, Маруся, тоже скажешь. Да как он может действовать? Мы же комсомольцы. Строители социализма.
АННА: Да. Да. И у Вертинского есть и другие стихи. Ну вот же
Читает.
По снежным дорогам России,
Как стаи голодных волков,
Бредут вереницы немые
Плененных германских полков.
Не видно средь них командиров.
Навеки замкнуты их рты.
И жалко сквозь клочья мундиров
Железные блещут кресты.
Бредут сквозь донские станицы
Под дьявольский посвист пурги
И прячут угрюмые лица
От русского взгляда враги.
И холод, и жгучие раны
Терзают усталую рать,
И кличут в бреду капитанов,
И маршала просят позвать.
Но смерть в генеральском мундире,
Как маршал пред бывшим полком,
Плывет перед ними в эфире
На белом коне боевом.
И мстительный ветер Отчизны
Заносит в серебряный прах
Останки покойных дивизий,
Усопших в российских снегах.
И сквозь погребальную мессу,
Под вьюги тоскующий вой,
Рождается новая песня
Над нашей Великой Страной.
Вот видите? Новая страна рождается. Новые песни. Это ведь он о Великой Революции нашей говорит.
КОМСОМОЛКА: Конечно. Это же очевидно. Маруся, так что получается? Он революцию-то получается принял.
ДЕВУШКА: Этого не может быть. Он же эмигрировал. Сбежал то есть. От трудностей сбежал.
АННА: А как же тогда новая песня рождается. Это же песня про социализм.
ДЕВУШКА: Ты опять не о том говоришь. Вот Вера Инбер написала…
Берет листок бумаги и читает
«В настоящее время, выгнанный с позором из своей страны, он стал хуже, чем нищим и вором, нахлебником парижских кабаков. Он переменил среду, воздух, социальный строй. Пробраться к нам в СССР он может только контрабандой. Граница легла между им и мной. Мы уже не знаем друг друга и не кланяемся при встрече.
Вот так порой уходят от нас наши герои. И прекрасно делают!» Или для тебя наша советская Вера Инбер не авторитет?
КОМСОМОЛКА: Ну не знаю…
ДЕВУШКА: А надо знать! Эмигрировал Вертинский? Эмигрировал. Значит Родину предал. Сбежал. И теперь поет в кабаках. А артист должен…в Большом театре петь…арию Риголетто, например. А не вот эти ваши бананово-лимонные Сингапуры.
Поет
На солнечном пляже в июне
В своих голубых пижамах
Девчонка — звезда и шалунья —
Она меня сводит с ума.
Тьфу ты. Привязалась же. А все почему? А потому что несознательные комсомольцы покупают пластинки… Между прочим, привезенные контрабандой пособниками империализма. Вот ты, например, Анна. И не говори мне, что у тебя нет пластинок Вертинского. Я сама слышала как из твоего окна песенки его звучали.
АННА: Так я пластинки-то и не покупаю. Да это брат из плавания вернулся. Привез. Я же вообще их выкинуть хотела. Сразу же. Только знаешь, Маруся. Они к рукам так и липнут. И не выбрасываются. Вот ведь зараза какая!
ДЕВУШКА: Не иначе как империалисты их специальным составом намазали. Чтобы наших комсомольцев с пути истинного сбить. Бороться с этой заразой надо всем миром. Всей комсомольской организацией. Вот так. Собрание считаю закрытым.
Комсомольцы уходят. Маруся стоит у окна и задумчиво напевает
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушел Ваш китайчонок Ли?..
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли.
Загорается свет над Вертинским.
ВЕРТИНСКИЙ: Что толкнуло меня на это? Я ненавидел Советскую власть? О нет! Советская власть мне ничего дурного не сделала. Я был приверженцем какого-либо другого строя? Тоже нет. Очевидно, это была страсть к приключениям, путешествиям. Юношеская беспечность.
Пауза
Константинополь. Париж. Америка. Палестина. Шанхай. Где только я не был. Меня носило как лист по всему миру. Но нигде и никогда я не был счастлив. Русский человек, потерявший родину, уже не чувствует расстояний. Кроме того, ему нигде не нравится и все кажется, что где‑то лучше живётся. Поэтому за годы эмиграции мы стали настоящими бродягами. Раз жить не у себя дома, так не все ли равно где?
Да что там русские.
Вот я помню как в Египте меня поразил мой проводник. Когда мы вечером сидели в маленьком кафе и ели чудесный плов из молодого барашка, он, пристально посмотрев на меня, вдруг неожиданно сказал:
— А я тебя знаю, господин! Ты меня не помнишь?
— Нет!
— Мустафа помнишь? Сторожем служил в театре в Одессе. Ты один раз приехал… Пел в такой чёрный бурнус (костюм Пьеро). Большой публика был, а? Не помнишь?
Как я ни напрягал свою память, припомнить его не мог. Столько лет, столько концертов, столько разных людей!..
— Ты мне тогда свои штаны подарил. Не помнишь? Хорошие были штаны. Крепкие! Мустафа их долго носил. Потом одна грека у меня украл, — вздыхая, закончил он.
Какие‑то обрывки воспоминаний туманно мелькали у меня в голове, но ясно я не мог ничего вспомнить. Чтобы не огорчать его, я сделал вид, что все помню. Очевидно, это было так, потому что, помолчав немного, он вдруг спросил:
— А Вера Холодный помнишь? Большой красавица был, в наш театр к тебе приходил. Он потом умирал! Я его ходил провожай в могила!
Несомненно, он служил при одесском театре.
Мы долго бродили с ним по городу, вспоминая Россию. Меня трогало то, что говорил он о моей родине с глубокой нежностью и грустью. Он любил Россию. «Да… это уж так, — думал я. — Тот, кто когда‑нибудь жил в России, её никогда не забудет!» О своей жизни здесь он говорил неохотно. Ему не нравилось его отечество.
— Тут люди другой, — вздыхая, говорил он. — Русский люди — честный люди, а здесь… — Он махнул рукой. — Жулики много! — неожиданно закончил он.
Расставаясь, я дал ему египетский фунт. Но он не взял его.
— Ты русский человек, — сказал он, — ты мне тогда штаны подарил… я бедный был… Не хочу. Не надо. — Он задумался. — В Россию вернёшься — поклон передай ей, скажи: от Мустафа!.. Низкий поклон! — Он поклонился до пояса.
Пауза.
А когда засыпают берёзы
И поляны отходят ко сну.
О, как сладко, как больно сквозь слезы
Хоть взглянуть на родную страну.
Пауза.
В Румынии я стоял на берегу Днестра. Там за рекой была Россия. Вот она. Рядом. Совсем рядом. Казалось, всего несколько десятков саженей отделяют меня от родины. Моей любимой Родины. Я хотел броситься в воду! Доплыть! Ну никого же нет… Значит, не поймают… А там? Там то что?.. На той стороне? Часовой спокойно выстрелит в упор — и все…
Пауза
Кому мы нужны? Беглецы! Трусы! «Сбежавшие ночью»… Кто нас встретит там? И зачем мы им?.. Остатки прошлого! Разбежавшиеся слуги барского дома! Нас засмеёт любой деревенский мальчишка!.. А что мы умеем? Ничего! Что мы знаем? Чем мы можем быть полезны? Полы мыть и то не умеем!
Я сел на камень и заплакал.
Пауза
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам,- плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
О как же точно написал Блок о нас, ушедших в далеком краю. О всех нас.
Картина 3
Снова на сцене спорят двое мужчин.
МУЖЧИНА 1: И все таки я против передачи о Вертинском. Молодежь и так уезжает. Утечка мозгов, так сказать. А вы эмигранта в эфир. Он же там наверняка хорошо получал за свои песенки эти…ариетки в смысле. Жил, наверное, на виллах. Вот наши и ломанутся сейчас на Запад. А Россию кто поднимать будет?
МУЖЧИНА 2: Так ведь силой не удержишь.
МУЖЧИНА 1: Не удержишь. Согласен. Но делать-то что-то надо.
МУЖЧИНА 2: Так Вертинский же все двадцать пять лет стремился в Россию…Советский Союз… От сытой жизни в бедную Россию.
МУЖЧИНА 1: Так он дурак что ли?
МУЖЧИНА 2: Нет. Он просто очень любил Россию.
Читает
Нам осталось очень, очень мало.
Мы не смеем ничего сказать.
Наше поколение сбежало,
Бросило свой дом, семью и мать!
И, пройдя весь ад судьбы превратной,
Растеряв начала и концы,
Мы стучимся к Родине обратно,
Нищие и блудные отцы!
Что мы можем? Слать врагу проклятья?
Из газет бессильно узнавать,
Как идут святые наши братья
За родную землю умирать?
Как своим живым, горячим телом
Затыкают вражий пулемет?
Как объятый пламенем Гастелло
Наказаньем с неба упадет?
Мы- ничто! О нас давно забыли.
В памяти у них исчез наш след.
С благодарностью о нас не скажут «были»,
Но с презреньем скажут детям «нет»!
Что ж нам делать? Посылать подарки?
Песни многослезные слагать?
Или, как другие, злобно каркать?
Иль какого-то прощенья ждать?
Нет, ни ждать, ни плакать нам не надо!
Надо только думать день и ночь,
Как уйти от собственного ада,
Как и чем нам Родине помочь!
Разве это написал эмигрант? Враг своей страны? По-моему патриот.
МУЖЧИНА 1: Ну не знаю даже что сказать.
МУЖЧИНА 2: А не надо ничего говорить. Вы просто почитайте его стихи. Песни послушайте. Они как его личный дневник. В них вся его душа. А душа его всегда с Россией была.
Загорается свет. В круге света стоит Вертинский во фраке.
ВЕРТИНСКИЙ:
Жить вдали от Родины теперь, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь — самое ужасное. Советские патриоты жертвуют свой упорный, сверхчеловеческий труд, свои жизни и свои последние сбережения.
Я же прошу Вас, Вячеслав Михайлович, позволить мне пожертвовать свои силы, которых у меня еще достаточно и, если нужно, свою жизнь — моей Родине. У меня жена и мать жены. Я не могу их бросить здесь и поэтому прошу за всех троих. Пустите нас домой.
Это письмо я написал на имя наркома Молотова в 43 году. Таких писем я написал немало…но только в ответ на ЭТО пришло разрешение вернуться. Родина простила меня. Она сказала мне – возвращайся, мой блудный сын. Я был счастлив как никогда в своей жизни.
Пауза.
Скоро день начнется и конец ночам
И душа вернется к милым берегам,
Птицей, что устала петь в чужом краю,
И, вернувшись, вдруг узнала Родину свою.
Много спел я песен, сказок и баллад,
Только был невесел их печальный лад.
И не будет в мире песни той звончей,
Что спою теперь я милой Родине своей!
И настанет время, и прикажет мать
Всунуть ногу в стремя иль винтовку взять
Я не затоскую, слезы не пролью, а совсем иную песню запою.
А моя винтовка или пулемет — верьте песню пропоет.
Перед этой песней враг не устоит
Всем давно известно, как она звучит.
И за все ошибки расплачусь я ей.
Жизнь отдам с улыбкой Родине своей.
Пауза
Когда-то давно. В детстве. В Киеве. Я жил тогда у родственников. И вот. В шесть-семь часов вечера, когда сгущались сумерки, высоко в темно-синем украинском небе — прямо над большим тополем во дворе — зажигалась звезда. Крупная, нежно-зеленоватая, единственная на фоне быстро темнеющего неба.
— Это моя звезда! — сказал я себе однажды и с тех пор часто смотрел на неё вечерами, отыскивая её первую на вечернем небе. Я разговаривал с ней, поверяя ей все свои детские планы и желания, а она тихо мерцала своими золотыми ресницами, точно во всем соглашалась со мной. Потом я уехал из Киева и потерял её. И теперь, как‑то попав в Киев, я пошёл на эту квартиру и уже не нашёл ни садика, ни тополя, ни звезды…
Пауза.
Я вернулся на родину в 1943 году, и в первый же год моего возвращения зарубежная пресса писала, что меня «расстреляли на первой же пограничной станции».
Года через два я был «замучен в застенках ГПУ».
Ещё через год оказалось, что я жив, но голодаю и «торгую газетами около Моссовета». Вскоре я всё‑таки умер. Не то от голода, не то от плохой торговли. Что, собственно, легко могло бы случиться, ибо частной торговли у нас нет и газетами торгуют киоски «Союзпечать».
Пауза
А однажды утром мне позвонил американский корреспондент Эдди Гильмор, очень приятный и талантливый человек, с которым я был хорошо знаком, и, от души смеясь, сказал:
— Я только что получил из Америки телеграмму. Просят дать подробности ваших похорон в Москве. Последние дни я был в отъезде и поэтому не в курсе дела. Вот я и решил обратиться непосредственно к вам за этим делом.
Я ответил, как Марк Твен:
— Слухи о моей смерти несколько преувеличены.
Пауза.
Я не умру никогда. Пока поют мои песни и читают стихи.
По золотым степям, по голубым дорогам
Неповторимой Родины моей
Брожу я странником — веселым и убогим —
И с тихой песнею вхожу в сердца людей.
Идут года, тускнеет взор и серебрится волос,
А я бреду и радостно пою,
Пока во всех сердцах не прозвенит мой голос,
Пока не испою всю Родину мою.
О всех обиженных, усталых, позабытых
Напоминает миру песнь моя,
И много в ней людских мечтаний скрытых,
И много жалоб в книгу Бытия…
На сцене двушки из мюзик-холла. Они поют
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда поет и плачет океан
И гонит в ослепительной лазури
Птиц дальний караван…
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда у Вас на сердце тишина,
Вы, брови темно-синие нахмурив,
Тоскуете одна.
И нежно вспоминая
Иное небо мая,
Слова мои, и ласки, и меня,
Вы плачете, Иветта,
Что наша песня спета,
А сердце не согрето
Без любви огня.
И, сладко замирая от криков попугая,
Как дикая магнолия в цвету,
Вы плачете, Иветта,
Что песня не допета,
Что это
Лето
Где-то
Унеслось в мечту!
В опаловом и лунном Сингапуре, в бури,
Когда под ветром ломится банан,
Вы грезите всю ночь на желтой шкуре,
Под вопли обезьян.
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Запястьями и кольцами звеня,
Магнолия тропической лазури,
Вы любите меня.
Екатеринбург
2021
