Владимир Рыжков
СИЛЬНОДЕЙСТВУЮЩЕЕ СРЕДСТВО
Комедия в одном действии по мотивам рассказов и фельетонов Михаила Булгакова
Предисловие:
Название пьесы, все комедийные ситуации, имена и фамилии персонажей, их профессии, характеры и большинство диалогов принадлежат авторству Михаила Булгакова. Мною придуман только сюжет, объединяющий разноплановые рассказы и фельетоны, добавлены связывающие их сценки, некоторые реплики и завершающий комедию финал.
Летом 1921 года после пребывания на фронтах Гражданской войны, лечения от тифа и тщетных попыток найти литературный заработок во Владикавказе, тридцатилетний Михаил Булгаков всерьез настроен на эмиграцию из Советской России. Но судьба распоряжается иначе. В порту Батума Михаила и его супругу Татьяну Лаппа не пускают на пароход, отплывающий в Константинополь, у них нет разрешительных документов. Просто счастье для русской литературы. Ведь покинь Булгаков родину – не было бы «Мастера и Маргариты», «Зойкиной квартиры», «Собачьего сердца», «Дней Турбиных» и многих других произведений, которые Булгаков точно не написал бы, живя в Париже, как его младший брат Иван, сорок лет игравший на балалайке в русском ресторане на улице Дарю. Приходится молодой семье возвращаться в родной Киев, а оттуда перебираться в Москву.
Зима декабря 1921 – начала 1922 года была лютой, морозной, Михаилу и Татьяне порой негде жить, нечем питаться. Они ночуют, где придется, выпрашивая у знакомых и дальних родственников комнатушки. Насмотревшись на раненых в военных лазаретах, Михаил категорически отказывается от карьеры медика и решает сменить профессию. Он находит работу секретаря в литературном отделе Наркомпроса с грошовой зарплатой. Сменив несколько адресов, Булгаковы поселяются в комнате близких родственников – его сестры Надежды и ее мужа, когда те уезжают в Киев. Адрес квартиры: Большая Садовая улица, дом 10, квартира 50. Но председатель домкома (прототип Швондера) намерен выселить жильцов без прописки. Полный отчаяния, Булгаков отправляется на прием к руководителю Главполитпросвета Надежде Крупской. Выслушав жалостный рассказ молодого человека, супруга Ленина подписывает его прошение на прописку молодой семьи в многонаселенной квартире. Так, с легкой руки жены вождя мирового пролетариата, Булгаков прописывается в теперь уже всемирно известной «нехорошей квартире».
Соседи подбираются на редкость «добросердечные». В одной из комнат варят самогон, тут же его употребляют, и Михаил чуть ли не каждый вечер вызывает милицию для усмирения пьяной компании. В другой комнате живет небезызвестная Аннушка, любительница подсолнечного масла, женщина вредная и капризная. В общем, все жильцы самые обычные люди. Конечно, они тут же становятся героями рассказов и фельетонов Булгакова для газет и юмористических журналов, выходивших тогда во множестве.
Потом, через десяток лет, Булгаков поселит в эту нехорошую квартиру сногсшибательную свиту Воланда, а пока в качестве фельетониста Михаил рисует точные портреты рабочих и служащих, жителей столицы, делает коротенькие рассказы о невероятных, но вполне реальных ситуациях той непростой эпохи, в которые попадают его герои. Пишет с грустным юмором, с некоторым сожалением, часто с сочувствием, с сочными искрометными диалогами. Без обличения и критики. Только юмористическое изложение фактов. Его рассказы и фельетоны публикуются в газетах «Рабочий», «Гудок», «Накануне», журналах «Рупор», «Заноза», «Возрождение», «Смехач», «Красный перец». Неординарные персонажи его фельетонов и предстанут героями этой пьесы. Самое поразительное, что многие проблемы, ситуации и характеры вполне себе актуальны для сегодняшней России, так что можно считать сюжет символичным. Итак, летняя Москва 1925 года, разгар НЭПа, общее профсоюзное собрание треста по поводу одного происшествия…
Действующие лица:
Талдыкин Пантелеймон Ерофеевич – председатель правления треста «Моспромсож-комтрест»
Шмонин – председатель местного комитета профсоюза
Капорцев Ферапонт – служащий треста, рабочий корреспондент газеты «Гудок»
Гузенков – служащий треста, защитник Талдыкина
Рабинович – главный бухгалтер треста
Ёжикова Аграфена – курьерша, пострадавшая
Пеструхина – секретарь партийной ячейки треста
Бандуренко – плановик
Шумихин Иван – инженер
Бабкин – снабженец
Чуфыркин – пропагандист
Воскобойников – свидетель происшествия
Макушкин – техник
Кузькин Василий – разнорабочий, бывший сапожник, изрядный пьяница
Полотенцева – секретарь, служащая треста
Горошков – работник треста, человек с градусником
Безмолвные члены месткома и другие члены профсоюза треста
Красный уголок. На стенах развешены красочные плакаты середины 1920-х годов, призывающие трудящихся к выполнению поставленных партией экономических задач. На центральной стене портрет Ленина. Под портретом два письменных стола, составленных в один, длинный. За столом – председатель Шмонин и два члена месткома: мужчина и женщина. Перед председателем на столе лежит папка с бумагами и заявлением потерпевшей.
В комнате на лавках сидят два десятка служащих и работников треста – обычные члены профсоюза. В первом ряду посредине – пострадавшая Аграфена Ёжикова. Собравшиеся переговариваются, смеются, что-то выкрикивают.
Сбоку у стены на стуле сидит председатель правления треста Талдыкин – упитанный мужчина лет сорока пяти. Шмонин поднимается из-за стола, звенит колокольчиком, строго осматривает зал. Собравшиеся понемногу затихают.
ШМОНИН: Ну что, весь профсоюз в сборе! Это хорошо. Предупреждаю, товарищи, собрание будет непростое, а в некотором роде судебное. Потому надо вести особый протокол. Кто может его писать? Нам не хватает секретаря.
БАНДУРЕНКО (тянет руку): Предлагаю Васю Кузькина. У него почерк хороший. И грамоту знает. Четыре класса начальной школы окончил.
ШМОНИН: Ну что ж, пускай. Я против Кузькина ничего не имею.
Бандуренко толкает локтем в бок сидящего рядом Кузькина. Тот как обычно пьян, клюет носом, у него слипаются глаза. От толчка сразу просыпается.
БАНДУРЕНКО: Василий, тебя в секретари выбрали!
КУЗЬКИН (спросонья): Куда?
БАНДУРЕНКО: В секретари! Пока простым будешь, а потом первым секретарем сделают. Видал, какая карьера тебе светит.
КУЗЬКИН (наконец, соображает, встает, слегка шатается от нетрезвости): Товарищи, покорнейше прошу отказать, по причине малограмотности, я только что кончил ликбез. Но если вам так уж надо, то завсегда пожалуйста. Я вам хоть цельный трактат напишу о пользе самогоноварения. Или лучше надиктую. Но секретарем быть как-то не очень…
РАБИНОВИЧ: Кузькин, не дрейфь! Неужто, не сможешь скребнуть пером раз пять по бумаге для общего блага? Заодно и писать научишься.
ШМОНИН: Извините, товарищи! Нам, которые после ликбеза, не годятся. Долго будут буквы выводить. А нам надо поскорее. Иначе мы до ночи не разойдемся. К тому же, вы посмотрите на него, он же пьян, как сапожник.
КУЗЬКИН: Вы совершено правильно поняли мою тонкую натуру, товарищ Шмонин. Я и есть самый настоящий сапожник. И батя мой был сапожник. И дед был сапожник. И брательник. У нас вся семья была сапожная вплоть до Октябрьского переворота. Жаль, в Гражданскую всех постреляли. Я один остался. Но мастерство-то не пропьешь. Я вам на трезвую голову такие сапоги сварганю, ни в каком Моссельпроме не купите. Вот посмотрите, какие на мне сапоги! Это же сказка, а не сапоги!
Он задирает ногу в сапоге, но не удерживается и падает назад, на пол. Публика смеется. Бандуренко и другие соседи по лавке с трудом поднимают упавшего сапожника с пола и усаживают на место.
ТАЛДЫКИН: Шмонин, для чего ты все это затеял? Не собрание, а комедия. У меня работы полно. Завтра важное совещание в Наркомате. Мне готовиться нужно. Тезисы накидывать.
ШМОНИН (говорит потише): Пантелеймон Ерофеич, ну посидите с полчасика. Богом заклинаю! Вы же общественник, должны понимать. Нам профсоюзное собрание надо провести по очень важному вопросу. Без вас никак. Вы – главный фигурант по этому делу. И так уже три раза откладывали. Иначе народ подумает, что вы струсили.
ТАЛДЫКИН: Это я струсил? Да я вас всех щас в шеренгу построю. Ишь, чего удумали – председателя треста судить! Не профсоюз у тебя, а бандитская шайка-лейка. Разогнать бы вас…
ШМОНИН (просящим тоном): Умоляю! С полчасика. Народ успокоить надо. Поговорили, обсудили, вынесли резолюцию. Делов-то!
ТАЛДЫКИН: Ладно, черт с тобой, давай твое собрание. Только покороче. Посижу тут для виду. Пущай народ думает, что я наравне со всеми. Поиграем в социалистическую демократию.
ШМОНИН (громко в зал): Товарищи, может, кто из женщин желает писать? Женщины обычно быстро пишут. Наградим сухим пайком.
ПОЛОТЕНЦЕВА (поднимается): Я согласная! Пишу быстро. Но сухой паек давайте сразу. А то знаю я вас. Потом забудете. И сами съедите.
ШМОНИН: Вот тебе паек! (достает из-под стола пакет) Садись с краю, вот перо, чернильница, листы. И стенографируй все выступления.
Полотенцева забирает пакет, садится сбоку стола, отвинчивает крышку чернильницы, смотрит перо на ручке, макает, пробует писать.
БАНДУРЕНКО: Тетка, давай паек подержу, чтоб тебе сподручней было писать.
ПОЛОТЕНЦЕВА: Ага, щас! Кормить вас, дармоедов. У меня дома дети голодные.
Прячет паек в сумку. В зале раздаются смешки и громкие голоса.
ШМОНИН (тренькает колокольчиком): Тишина в зале! Итак, дорогие товарищи, вы все уже знаете, по какому поводу мы здесь собрались. На стенде объявлений плакат неделю висит. Все читали. Три раза откладывали собрание, наконец, свершилось. Повестка остается прежней. Перед нами факт о якобы побитии курьерши Ёжиковой нашим уважаемым председателем товарищем Талдыкиным Пантелеймон Ерофеичем, который согласился участвовать в нашем собрании, несмотря на сильную занятость. Учтите это, товарищи! Пантелеймон Ерофеич выкроил время в своем плотном графике и зашел к нам на огонек. Прошу отнестись с пониманием.
ЁЖИКОВА: Как это «якобы» побитие, когда у меня синяк под глазом?
ШМОНИН: Ваше слово впереди, потерпевшая. Попрошу вас помолчать. Спрячьте ваш синяк в карман и пока не вынимайте.
Курьерша громко всхлипывает, вытирает глаза платком. Публика ей сочувствует.
БАНДУРЕНКО: Не плачь, Аграфен! Каждый раз из-за дураков плакать…
ШМОНИН (строго): Попрошу не плакать в присутственном месте. Наплачут полные комнаты, а кто вытирать будет? За каждым с тряпкой бегать? (тренькает колокольчиком) Тиш-ше, товарищи! Итак, товарищи, давайте разбираться в вышеуказанном происшествии. Что перед нами возникает?
РАБИНОВИЧ: Как что? Призрак!
ШМОНИН: Какой еще призрак?
РАБИНОВИЧ: Призрак коммунизма, который бродит по Европе. Вон, на прошлой неделе опять возник. Гонялись за ним с книжкой для автографа, гонялись… А он шасть в ночную темноту и исчез.
Публика смеется.
ПОЛОТЕНЦЕВА: Это высказывание писать?
ШМОНИН: За каким чертом? Глупости и шуточки записывать не надо. (всем в зале) Нет, товарищи, не призрак! Возникает неумолимый вопрос, который мы должны прежде всего решить. Какой это писака написал нашей курьерше заявление в местком? Ввиду неполной грамотности Аграфена Ёжикова сама не могла написать такую литературную бумагу. Вот мы и хотим понять, какое это крапивное семя сеет смуту в Советском государстве, натравливая одну часть населения против другой, сталкивая лбами начальственные структуры и простых граждан?
ЁЖИКОВА: Какое вам дело, кто писал? Пантелеймон Ерофеич меня побил и больше ничего. Я сама писала! Пошли вы все на…
Публика возмущенно гудит.
ШМОНИН (тренькает колокольчиком): Прошу не гудеть! Соблюдайте тишину в красном уголке. (грозит Ёжиковой пальцем) Ты, тетка, смотри у меня! Тут тебе не базар, ругаться! То есть я хотел сказать, пострадавшая, выбирайте выражения. Отвечайте собранию на прямо поставленный вопрос. Кто писал ваше заявление?
ЁЖИКОВА: Не скажу и все тут! Хоть на куски режьте!
БАНДУРЕНКО: Подпись ейная, значит, она и писала. А, хоть бы и с ее слов писали. Все законно! Чего тут разбираться?
ШМОНИН (зловеще): Гражданка Ёжикова, отвечайте собранию по существу вопроса! Кто автор заявления? Какой-такой адвокатишка нашелся, который представляет ваши интересы?
ЁЖИКОВА. На огне жгите, не буду говорить!
ШМОНИН: Товарищи, кто желает назвать имя автора, прошу выступить? (все молчат) По чести скажу, как есть. Не ожидал я такого от моих дорогих сослуживцев. Солидные такие служащие, много семейных с дитями. И вдруг такое! Местком желал бы знать, кто наводит тень на наш дорогой нашему сердцу трест своими заявлениями. Не товарищ ли это Бабкин? (смотрит на Бабкина)
Все тоже смотрят на Бабкина. Тот смущается, встает.
БАБКИН: Ей-богу… честное слово… землю буду есть… крест сыму… (крестится) Чтоб мне не дождаться командировки на курорт. Чтоб мне квартальную премию забыли выписать. Чтоб меня уволили по сокращению штатов. Если это я.
ШМОНИН: Ну тогда, значит, это товарищ Рабинович. Больше просто некому.
РАБИНОВИЧ (возмущенно вскакивает): Здрасьте приехали! Ну конечно, это я! Во всем у вас вечно рабиновичи виноваты. Крушение самолета было – рабиновичи керосину не долили. Скорый поезд опоздал на восемь часов – рабиновичи стрелки передвинули. Спецодежду не выдают – рабиновичи всю продали на базаре. Гинденбурга выбрали рейхспрезидентом Германии – опять рабиновичи виноваты. Чуть что не так, значит, рабиновичи все портят. Может, это Вася Кузькин писал? Не зря его грамоте обучили.
КУЗЬКИН (вскакивает): Не врите, пожалуйста, товарищ Рабинович. Я пока еще плохо пишу ручкой. У меня дома даже чернил нету. Только красное вино. Им писать не с руки, лучше выпить. Если бы вы попросили меня разгрузить вагон какого-нибудь товара, это я согласный. А заявления писать – боже меня упаси.
ШМОНИН: Значит, это товарищ Бандуренко! На него это похоже. Он тут громче всех кричит в защиту пострадавшей.
БАНДУРЕНКО (возмущенно вскакивает): Шо це таке!? Я буду портить бумагу своими каракулями? Если я усих сотрудников нашего дорогого треста салом угощаю, то я буду писать заявы? Та чтоб я издох! (садится)
ШМОНИН: Пострадавшая Ёжикова, мы ждем от вас ответа. Кто автор заявления?
ЁЖИКОВА: Ага, щас прям так я и сказала! Вот это видал! (показывает Шмонину кукиш)
ШМОНИН: Снова ругань! Да что же это такое! Прекратите безобразничать. Иначе мы прекратим собрание.
ТАЛДЫКИН: Давайте сворачиваться! У меня завтра совещание в Наркомате. И дома жена ждет. Уже, небось, цыпленка пожарила.
ШМОНИН (входит в роль судьи): Регламент судебного собрания требует разобраться досконально. И поставить все точки над «и». И найти виновного. И найти невиновного. Сколько времени потребуется, столько и будем заседать. Мы здесь не в бирюльки играем. Так кто автор?
БАНДУРЕНКО: Молчи, Аграфена! Пытать будут, молчи. Не выдавай автора на съедение этим живоглотам. Мы тебя поддержим.
КУЗЬКИН: Ёжикова, держись! Мы с тобой! Ежели б я умел хорошо писать, я бы тебе такую зверскую кляузу накатал. Вот подучусь маненько, всем буду кляузы писать, кто ни попросит.
ШМОНИН: Мы ждем ответа, пострадавшая. Пока вы не назовете автора этого вашего поклепа… то есть вашего заявления, собрание не может продолжаться.
ЁЖИКОВА: Хоть пытайте, не скажу. Меня муж много раз бил, пока не помер от пьянства. Я привыкшая.
КАПОРЦЕВ: Браво, Аграфена! Весь этот суд – показуха по указанию начальства. Только чтоб его оправдать. Мы доведем это дело до наказания виновного. Он у нас не отвертится!
ШМОНИН: Кто там бунтует на галерке! Вывезти этого подстрекателя из зала!
Двое молодцов из группы поддержки обвиняемого выводят рабкора Капорцева. Впрочем, он сразу же возвращается.
ШМОНИН: Так не скажешь нам фамилии твоего защитника?
ЁЖИКОВА: Ни за что не скажу! Хоть язык вырывайте.
РАБИНОВИЧ: Молодец, тетка! Вот это, я понимаю, сильная женщина! Тебя, случаем, не Сарра на самом деле зовут? Мы, рабиновичи, никогда перед трудностями не пасуем.
ЁЖИКОВА: Всегда Аграфеной звали. Никаких Сарров не знаю.
ШМОНИН: Ну и ладно! И без ваших признаний обнаружим этого супчика, который вносит раскол в наше учреждение. Мы ему покажем, как на начальство заявления писать! Автор, признавайся, а то хуже будет! Пока не назовешь себя, собрание не будет продолжаться. Перенесем на следующий раз.
КАПОРЦЕВ (встает): Ну, я написал пострадавшей заявление. Ну и что! Советский процессуальный кодекс не запрещает кому бы то ни было помогать пострадавшему. Заявление написано с ее слов, ею подписано и подтверждено показаниями двух свидетелей. Все, как было, написано. Ничего не придумано.
ШМОНИН: О вашем поведении, товарищ Капорцев, будет известно вашему редактору из газеты «Гудок». Можете не рассчитывать на снисхождение. Ваши злобные статейки о якобы имеющихся у нас в тресте недостатках давно мозолят руководству глаза. Не так ли, Пантелеймон Ерофеич? (Талдыкин кивает) Переходим к теме собрания по существу! Товарищ Ёжикова заявляет в заявлении, что товарищ Талдыкин ее побил.
КАПОРЦЕВ: Причем, с особым цинизмом. Там, в заявлении, все досконально прописано. Мало, побил, так еще и цинизма добавил. Нет, чтоб просто стукнуть, а то ведь цинично стукнул. Представляете, товарищи!
ПОЛОТЕНЦЕВА: Представляю! У меня муж всегда с цинизмом пьет. Напьется, и такие циничные анекдоты начинает рассказывать.
Шмонин делает вид, что внимательно перечитывает заявление.
ШМОНИН: Да, с особым цинизмом. (удивленно смотрит на Гузенкова, пожимает плечами – он ничего поделать не может) Слово предоставляется защитнику товарища Талдыкина товарищу Гузенкову.
ГУЗЕНКОВ (поднимается) : Ну и что тут особенного, товарищи? Я вообще не понимаю, в чем проблема. Ладно бы Аграфена Ёжикова была интеллигентная дама, графиня там или княгиня. Тогда, конечно, хлестать кулаком по графининой морде нехорошо. Неудобно получается. Дама в обморок может упасть. Графиня привыкла к обходительному к ней отношению. А по физиономии курьерши-то чего не заехать? Тем более что она сама признает, что много раз мужем битая и к этому привыкла.
КАПОРЦЕВ: Теперь другие времена! Издевательства над простым народом остались в прошлом. Теперь женщин бить не дозволяется. Графиня или курьерша, не имеет значения. Перед советскими законами все равны.
ГУЗЕНКОВ: Ладно, хорошо! Тогда подойдем к этому делу практически. Допустим, что-то такое было. Допустим, товарищ Талдыкин в горячке несколько грубо обошелся с товарищем Ёжиковой и слегка задел рукой ей по лицу. Допустим! Но возьмем этот факт с медицинской точки зрения. Незначительное повреждение лица пострадавшей скоро придет в первозданный вид. Делов-то! Никаких серьезных повреждений ее организму нету. Внутренние органы в целости и сохранности. Наружные органы тоже, руки и ноги целы, что ей еще надо?
КАПОРЦЕВ: Дело не в повреждениях, дело в принципе. Нанесение удара рукой по лицу пострадавшей – это оскорбление ее чувств, насмешка над ее свободой, насилие над личностью и вообще покушение на ее права человека и гражданина. Тут дело политическое.
ТАЛДЫКИН (возмущенно вскакивает): Ты куда гнешь, писака задрипанный! Ты мне тут контрреволюционную статью не вешай. Мне твои статейки в газетах уже вот где сидят! (проводит рукой по шее) Чуть что не так, сразу статью кропает! То это ему не так, то это не так. Шагу не дает ступить! Мы что, должны все время недостатки исправлять или работать? У нас план по выпуску продукции! Наркомат за брак не спрашивает, он за количество спрашивает. Понятно?
ШМОНИН: Успокойтесь, Пантелеймон Ерофеич! Местком во всем разберется. Ваше последнее слово впереди. Товарищ Гузенков, продолжайте!
Талдыкин садится на стул, возмущенно отдувается.
ГУЗЕНКОВ: Тут некоторые говорят: Пантелеймон Ерофеич ударил, Пантелеймон Ерофеич побил, женщин бить не дозволяется, насилие над личностью. Во-первых, Ёжикова – не женщина, а баба. Во-вторых, гляньте на Пантелеймона Ерофеича. Посмотрите, товарищи, на его открытое, добродушное и симпатичное лицо. (Все смотрят на мрачное, заплывшее жиром лицо Талдыкина) Посмотрите, товарищи, на весь его организм. Неужели вы не видите, какой он щуплый, какой он хилый, какой он болезненный? Ведь он, можно сказать, одной ногой в могиле стоит.
ТАЛДЫКИН (возмущенно): Ты говори, да не заговаривайся! Сам в могиле стоишь! Одна моя подпись на приказе, и тебя нет.
ГУЗЕНКОВ: (Талдыкину) Это я для ответных эмоций говорю. Чтобы народ вам посочувствовал. Понимать надо! И вообще, не лезьте в работу защитника. (громко) Посмотрите внимательно на нашего дорогого председателя, товарищи! Пантелеймон Ерофеич – интеллигентный человек, сознательная личность, руководитель большого треста, имеет нервную работу и может иногда сорваться. Но он же две газеты выписывает! Разве может такой интеллигентный человек, который выписывает аж две газеты, кого-то ударить? Не может такого быть никогда. А теперь посмотрите на пострадавшую. Посмотрите на ее обширную комплекцию. Это же не баба, а чугунный памятник. Как же мог интеллигентный человек поднять руку на памятник?
ЁЖИКОВА: Так у меня синяк! И два свидетеля.
ШМОНИН: Приложи к синяку пятак, он у тебя до свадьбы заживет.
ЁЖИКОВА: С такой жизнью свадьбы вовек не дождешься. Одни драчуны.
РАБИНОВИЧ: Не дрейфь, тетка! Найдешь себе нового мужа. О тебе рабкор Капорцев напишет статью в газету. И фото поместит на первой полосе. От женихов отбою не будет. Будь ты Сарра, я бы сам… без разговоров.
ЁЖИКОВА: Только чтоб мне с образованием. Пожила я с необразованным. Хватит! Только пить мог и бить меня.
МАКУШКИН (встает): У нас в техническом отделе инженер есть неженатый, Шумихин Иван. Он пять классов реального училища окончил. Куда тебе еще образованней-то? Расскажи о себе, Ваня!
Шумихин поднимается со своего места, смущенно мнет кепку в руках.
ШУМИХИН: Ну, что вам рассказать, товарищи? Образование хоть я получил и неполное, в технический институт меня не взяли из-за ссоры с приемной комиссией, но я много чего знаю и могу объяснить. Вот, скажем, например, что такое электричество? Это такая сложная вещь, что вам так сразу и не понять. Оно течет по проводам и дает энергию машине. (Оглядывается вокруг себя, видит недоуменные лица слушающих) Нет, лучше я расскажу вам сначала про пар. Это попроще. Но это со стороны кажется, что это такая простая штука. Каждая, извините, неграмотная баба, может вскипятить чайник и выпустить пар наружу. Но сможет ли эта, извините, неграмотная баба паровоз пустить?
РАБИНОВИЧ: Паровоз вряд ли, а вот семейный бюджет пустить по ветру может запросто.
ШМОНИН: Товарищ Шумихин, говорите по существу вопроса. Мы сейчас разбираем поступок Пантелеймона Ерофеича, который не желая того, нечаянно задел кулаком по лицу товарища Ёжикову. Что вы можете сказать по этому поводу?
ШУМИХИН (расходится, говорит энергично): Так я и говорю по существу! Я спрашиваю всех, сможет ли такая неграмотная баба, как пострадавшая Ёжикова, пустить паровоз? Нет, товарищи, она ни за что паровоз пустить не сможет. Во-первых, не бабье это дело паровозы пускать, а во-вторых, в паровозе пар совсем другого сорта, нежели чем в чайнике. Там пар под огромным давлением прет из котла, давит на поршень цилиндра, который через шатун вращает колеса и толкает их к вечному движению, которое в простонародье зовется перпетуум-мобиле. А что такое перпетуум?
ПОЛОТЕНЦЕВА: Как пишется – перипетеум?
ШМОНИН: Товарищ Шумихин, это все очень интересно, но какое это имеет отношение к повестке нашего собрания?
ШУМИХИН (окончательно расходится): Самое непосредственное! Сейчас вы все поймете! Я же стараюсь объяснить все просто, чтоб вам было понятно. Перпетуум – это такая штука, братишки, что ого-го! Утром, например, садитесь вы в поезд на Брянском вокзале в Москве, он засвистал и покатил, набирая скорость, и через двадцать четыре часа вы уже в Киеве, в совершенно другой советской республике. И все это по причине концентрации пара в котле, проходящего по рычагам к колесам с помощью поршневого цилиндра, по закону перпетуума, открытого известным английским ученым Ван-Степом при взгляде на обычный чайник еще в восемнадцатом веке от рождества Христова.
ТАЛДЫКИН: Уберите его уже! Слушать невозможно. Что это такое, в самом деле! Сколько можно про чайники нам втыкать?
Двое крепких парней из группы поддержки окружают Шумихина. Инженер вырывается. Несколько соседей, в том числе Макушкин, встают на его защиту. Парни выпускают инженера. Он поправляет рубаху, засовывает ее в брюки.
ШУМИХИН (предельно энергично): Теперь по существу вопроса. Синяк пострадавшей Ёжиковой это как бы незначительная деталь, мелкий факт из нашей жизни, товарищи. Но если посмотреть на ее синяк, как на пар из чайника, то можно из этого факта сделать крупное открытие. Такое открытие, что председатель треста может приложить кулаком любого из своих подчиненных, даже, извините, женщину, и ему за это ничего не будет. По всему выходит, что Пантелеймон Ерофеич может приложить кулаком меня, инженера Шумихина, его, плановика Бандуренко, его, техника Макушкина, его, бухгалтера Рабиновича, и даже, извините, председателя месткома Шмонина. И всё, извините, спишут на случайность, на то, что он нечаянно задел кулаком. Вот ведь как получается!
БАНДУРЕНКО: Меня он, допустим, уже прикладывал и не единожды. Когда я ему план не доделал к сроку, так приложил по уху, что оно потом неделю гудело.
РАБИНОВИЧ: Ну, положим, меня бы Ерофеич не посмел приложить. Я бы привлек его к суду по одной известной статье за антисемитизм.
ТАЛДЫКИН: Налетели шакалы кусать спящего льва. Ну, после этого судилища я вам такое устрою! Ты у меня, Шумихин, вылетишь из треста на своем перпетууме в двадцать четыре часа.
ШУМИХИН: Не боюся никого, кроме бога одного. Мне теперь нечего терять, кроме своих ржавых цепей. Пейте мою кровушку за правду-матку, нэпманские кровососы и эксплуататоры трудового народа. Я все сказал!
Зал гудит и разражается отдельными криками.
ШМОНИН (звонит в колокольчик): Успокойтесь, товарищи! Соблюдайте тишину! Давайте придерживаться социалистической дисциплины и судебного регламента. Кто еще хочет высказаться по поводу происшедшего происшествия? То есть случившегося случая? Ну, совсем мне голову заморочили! По поводу темы собрания, короче.
Поднимается мужичок интеллигентного вида по фамилии Чуфыркин в приличном пиджаке и при галстуке. Мнет в руках шляпу.
ЧУФЫРКИН: Позвольте мне!
ШМОНИН: Слово предоставляется нашему пропагандисту товарищу Чуфыркину.
ЧУФЫРКИН (откашливается): Уважаемый председатель товарищеского суда, уважаемые товарищи заседатели, уважаемые товарищи служащие треста! Все здесь происходящее имеет огромное общественное и даже политическое значение. Видите ли, в чем дело! Интернациональный капитализм в общем и целом довел свои страны до полной прострации. У акул мирового капитала есть только одно соображение, как бы изолировать Советскую Россию и обрушить на нее все силы интервентов. Они используют все возможности, даже прибегают к диффамации, то есть сочиняют письма, якобы написанные товарищем Зиновьевым о недостатках советского строя. Удастся ли им это? Конечно, нет!
ПОЛОТЕНЦЕВА (с трудом успевает писать): Чего вы там сказали? Диференция, что ль. Можно попонятней?
ШМОНИН: Давайте покороче, товарищ Чуфыркин! Время выступлений по регламенту ограниченно.
ЧУФЫРКИН: Куда же еще короче? Я и так коротко. С точки зрения пролетариата – это моральное разложение буржуазии и ее камер-лакеев из Второго Интернационала. Капиталистическая вандея, окруженная со всех сторон волнами пока еще аморфного пролетариата, задыхается в собственном соку, и перед кровожадными капиталистами всего мира нет другого исхода, как признать Советскую Россию, аккредитовав при ней своих полномочных и чрезвычайных послов.
БАНДУРЕНКО: Во, загибает пропагандист! И Второй Интернационал приплел. До чего умная голова!
РАБИНОВИЧ: Конечно, умная. У него же образование высшее. Он высшую начальную школу кончил. Нам никогда не дотянутся.
ШМОНИН (возмущенно): Товарищ Чуфыркин, мы обязательно прослушаем все эти доводы на вашей следующей лекции, а сейчас хотелось бы перейти к существу вопроса. Что вы по поводу случившегося можете сказать?
ЧУФЫРКИН: Резюмирую! В то время как иностранный капитал душит молодую Советскую республику со всех сторон, мы в своей среде, в нашем социалистическом сообществе рабочих и служащих, не можем навести порядка, взаимопонимания и занимаемся рукоприкладством, как какие-нибудь мещане или купцы из отринутого нами со всей брезгливостью недавнего буржуазного прошлого. Давайте будем относиться терпимо к чужому мнению и решать все споры с помощью разумных доводов, а не с помощью кулака.
РАБИНОВИЧ: Доводы еще надо искать, а кулак всегда под рукой.
ТАЛДЫКИН: Мать честная, и за что я тебе зарплату плачу, Чуфыркин? Ты из меня всю кровь выпил. Ни капли не оставил. Кровопиец пропагандисткий. Будешь ты у меня вагоны разгружать.
ЧУФЫРКИН: Не умею я вагоны, я умею только языком молоть. И я не об вас говорю, Пантелеймон Ерофеич, а в абстрактном смысле, вообще. По моему искреннему мнению, такие случаи рукоприкладства надо пресекать на корню. Чтоб не было желания применять их в дальнейшем. Нужно всем нам быть более вежливыми по отношению друг к другу. Независимо от должности и положения. Начальник не имеет права поднимать руку на простого человека, они равноправны по Конституции, которую никто не имеет права переписывать по своему желанию. Вот! Я кончил! (садится)
ШМОНИН (устало): Товарищ Чуфыркин, мы не можем судить в абстрактном смысле. Мы должны разобраться в одном конкретном случае. Кто кого задел, чем задел, зачем задел и какие из всего этого сделать выводы. Выдать резолюцию собрания и назначить наказание виновному. Кто еще что хочет сказать?
МАКУШКИН (тянет руку, поднимается): Я хочу спросить лично вас, товарищ Шмонин? Можно? Почему в месткоме всем дают бесплатные комнаты в коммунальных квартирах, а мне нет? Даже мастеру Птюхину, с которым я вместе работаю, прошлым годом дали. Я что, хуже Птюхина работаю!? Между прочим, мне Пантелеймон Ерофеич даже ни разу не приложил по глазу, в отличие от некоторых. Птюхину он уже четыре плюхи навесил в глаз, а мне еще ни одной. Стало быть, моей работой вполне удовлетворен. Не так ли?
ТАЛДЫКИН: В общем и целом да, удовлетворен.
МАКУШКИН: Вот то-то и оно! (всем собравшимся) Отчего мне не дают комнату, братцы? Не могу я вечно в коридоре жить рядом с входной дверью. Даже некуда подружку привесть. Я очень тихий. Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не намерен. Ну, хоть половину дайте за перегородкой. Я и на перегородку согласный.
ШМОНИН: Птюхин почище тебя, он женатый!
МАКУШКИН: Как это то есть женатый?
ШМОНИН: Очень просто. У него жена и маленький ребенок. Ему комната по социальному положению положена.
МАКУШКИН: Это что же такое, братцы!? Женатому можно не работать, а прохлаждаться? Все одно комната положена! А неженатый пущай вкалывает до седьмого поту? Все одно комнаты не видать, пока не загнесся на этой работе.
ШМОНИН: Ничего не знаю! Профсоюз обеспечивает комнатами только молодые семьи.
ПОЛОТЕНЦЕВА: У меня тоже молодая семья. Дайте, а? Я вам всю жизнь протоколы писать буду.
ШМОНИН: Пиши заявление. Рассмотрим на следующем собрании.
МАКУШКИН: Что же мне делать в таком случае? Посоветуйте, братцы?
ШМОНИН. Как что! Он еще спрашивает? Знаешь, где загс находится? Приводишь туда свою подружку, говоришь: так, мол, и так, люблю ее больше всего на свете, зарегистрируйте нас. В противном случае кинусь в Москва-реку или застрелюсь. Как вас больше устроит, потом вам же с трупом возиться. Документики захватите и все дела. Они зарегистрируют вас, и через неделю дадим тебе комнату, как молодой семье. А без регистрации не дадим. Вот и вся канитель!
МАКУШКИН: Это что же такое выходит, люди добрые! Мне или загибаться здесь на работе без комнаты, или свободы своей драгоценной лишиться? За что на фронтах воевали, братцы!?
ШМОНИН: Ты не кричи, Макушкин! Воевал он! Я тоже воевал, но тебя там не видел. Ты глянь на себя в зеркало на проходной. На что ты похож? Галстук, как бабочка, рубашка грязная, на штанах пуговицы оторваны, это же безобразие холостяцкое. А женишься, утром глаз не успеешь продрать, как перед тобой возникнет супруга: не желаешь ли чего, милый? Хочешь кофию, хочешь шоколаду? Не будешь знать, в раю ты или в купейном вагоне. Понял, оборванец? Все, свободен! Не мешай нам важное собрание проводить. Кто еще хочет высказаться?
Макушкин машет рукой разочарованно и садится на лавку.
Бандуренко тянет руку. Больше желающих нет.
ШМОНИН (нехотя): Слово предоставляется заведующему планового отдела товарищу Бандуренко.
БАНДУРЕНКО (встает, откашливается): Я, между прочим, тоже жду от месткома бесплатной комнаты, да все не дождуся. Но вот что я хочу сказать касаемо работы в нашем тресте. Вот чего мне непонятно. Наш председатель товарищ Талдыкин Пантелеймон Ерофеич, который выступает здесь в качестве обвиняемого, постоянно требует от нашего планового отдела выполнения годового плана на сто пятнадцать процентов. Ну, что касаемо ста процентов, это еще можно как-то обеспечить. С трудом, но возможно. Но где ж я ему возьму еще пятнадцать? Сколько нас учит арифметика, а равно и другие науки, каждый предмет имеет только сто процентов. И даже если этот предмет растянуть в длину и расплющить в ширину, в ём все одно будет сто процентов и никак не больше. То же и с годовым планом. Сколько его не растягивай, лишние пятнадцать процентов в ём не обнаружатся.
ТАЛДЫКИН: Ежели постараться, то можно и сто тридцать сделать. Так вам же лень! Вы же работать не хотите! Вы хотите только на собраниях выступать! Ишь, как они раскричались тут! А когда я вас на совещаниях спрашиваю, сразу глухонемыми прикидываетесь. Ничего не слышу, ничего не знаю.
ШМОНИН: Бандуренко, что ты хотел сказать по поводу повода нашего собрания? Давай о сути случившегося говори. О плане будешь на рабочем совещании выступать.
БАНДУРЕНКО: Та я и говорю о случившемся! Это все звенья одной цепи. Вот, скажем, пригнали товарный состав на запасные пути моего родного Брянского вокзала, с которого я всегда отправляюся у Киев. Вся продукция должна быть в соответствии с планом выгрузки. Но в составе оказываются шесть замороженных платформ с балластом. Балласт ни в каком плане не прописан, но он имеется в наличии. То есть из количества продукции по плану я должен выкинуть аж целых шесть вагонов. Пантелеймон Ерофеич спрашивает с меня за план, я пытаюсь ему объяснить, а он вместо того, чтобы выслушать, дает мне кулачищем по груди. Мне что, не впервой, били и раньше, но мне же обидно. Я же не виноват.
ТАЛДЫКИН: Пока тебе кулаком по физии не заедешь, ты вообще ни черта делать не будешь!
БАНДУРЕНКО: Да это сучьи дети с Новохоперского комбината подцепили пустые платформы для количества. Я при чем!? Только и можете, что кулаками махать.
ШМОНИН: Вот теперь у нас третий свидетель. А где два первых? Пускай они выступят. (смотрит в заявление) Где находятся товарищи Воскобойников и Поджилкин?
ВОСКОБОЙНИКОВ: Присутствуем! (встает) И можем подтвердить все, что написано в заявлении курьерши.
ШМОНИН: И что же тут написано?
ВОСКОБОЙНИКОВ: Что товарищ Талдыкин ударил товарища Ёжикову кулаком по лицу, от чего у ей возник большой синяк под глазом. Как дело-то было! Пантелеймон Ерофеич потребовал от курьерши сбегать в лавку за пивом, потому как его жажда замучила. В тот день было жарко, нас всех жажда мучила, и мы все сбегали бы в лавку, да работы было полно, не могли оторваться. Послали мальчика, но он куда-то пропал вместе с деньгами. И больше не появлялся. И Пантелеймон Ерофеич попросил курьершу. Курьерша Аграфена Ёжикова, как назло, отказалась, ей надо было письма разносить в другие тресты. Цельную стопку отписок развести по разным адресам. До вечера бы не управилась – все тресты работают до шести. И Пантелеймон Ерофеич (осекается, смотрит на хмурое лицо Талдыкина, испуганно) вежливо, очень вежливо, попросил ее еще раз. Она снова отказала. И тогда он как вежливо закричит на нее и как случайно заденет ее кулаком по лицу. Нечаянно! Ей-богу, нечаянно! Но сильно. (садится)
ТАЛДЫКИН: Я же говорю, нечаянно зацепил. Приношу свои извинения. Отпустите меня, товарищи. Жена дома ждет. Цыпленка того, пожарила. Сгорел уже, поди, цыпленок, меня дожидаючись. Сил нет, как жрать хочется. И разбирайтесь без меня, сколько вашей душе угодно, кто кого зацепил. Хоть до утра. К чему приговорите, за то и спасибо. Хоть на вечное поселение в Сибирь. Все одно мне ваш приговор до лампочки.
Пеструхина настойчиво тянет руку.
ШМОНИН: Слово предоставляется секретарю партячейки товарищу Пеструхиной.
ПЕСТРУХИНА (поднимается): Не врите, Пантелеймон Ерофеич, не ждет вас никакая жена. Вернее, жена давно ждет, но вы ее три года не видали и алиментов на ребенка не плотите. Есть у вас законная жена, но вы бросили ее одну с малолетним ребенком. А теперь живете с женщиной, непонятно откуда взятой.
ШМОНИН: Что вы хотите этим сказать, товарищ Пеструхина?
ПЕСТРУХИНА: А то, что в нашу партийную ячейку поступило письмо от жены товарища Талдыкина. Несчастная женщина, Алевтина Кондратьевна, жалуется на свою одинокую холостую жизнь и просит взыскать с товарища Талдыкина алименты на его ребенка за три истекших года. Могу зачитать. (вынимает из папки письмо, разворачивает исписанный листок, читает) Так, так, ну это все женское… Вот! Мой муж, Талдыкин Пантелеймон Ерофеич, окончательно забыл про свою законную жену и своего родного ребенка и нашел себе какую-то балерину, которую обхаживает со всех сторон…
ТАЛДЫКИН (возмущенно): Да не балерина она, а библиотекарь!
Секретарь партячейки гневно смотрит на него и читает дальше.
ПЕСТРУХИНА: …которая требует с него то билеты в театр, то новую шляпку, то фильдеперсовые чулки, то новое трюмо. Кухарка товарища Талдыкина все как есть мне рассказала. Например, в последнем счете от портнихи за новое платье значится сто восемьдесят рублей. А завтра эта балерина может автомобиль потребовать или моторную лодку. И это в то время, как его родной сын Алеша восьми лет ест пустую кашу без мяса, так необходимого его нездоровому организму. В общем, эта балерина обходится моему мужу, по его же собственному признанию кухарке, в триста целковых в месяц. А на родного сына и десяти рублев мало. (кончает читать) Вот такая отвратительная картина получается!
Она проходит к столу, кладет письмо перед Шмониным. Тот бегло просматривает, виновато смотрит на Талдыкина – мол, все так и написано.
ТАЛДЫКИН: Да у меня вся зарплата – полтораста! Откуда триста взять?
ПЕСТРУХИНА (поворачивается лицом к залу): В том-то все и дело, товарищи! Откуда спрашивается, товарищ Талдыкин имеет деньги на содержание балерины? А оттуда он их имеет, что сотрудникам треста все три года зарплату не повышали, а зарплатный фонд месяц от месяца все растет и растет. Куда, спрашивается, уходят лишние зарплатные деньги? На балерину и уходят. (Талдыкину) Она, что, француженка, кокотка-то ваша, которая из вас деньги тянет?
ТАЛДЫКИН (смущенно): Какая же она француженка! Да вы что, совсем! Марья Иванна она, библиотекарь. Она у меня в квартире за моей библиотекой следит, пыль с книг стирает. Шляпку новую, говорите? Да Марья не знает, на какое место эту шляпку надевать. Она в свободное время отчетные доклады мне составляет.
ПОЛОТЕНЦЕВА: У нее есть свободное время?
ПЕСТРУХИНА: Доклад и я могу вам составить. Но это не значит, что я вам буду жена. Если вы на библиотекаря такие деньги тратите, то почему на законную жену и родного ребенка не можете десяти рублев потратить?
ТАЛДЫКИН (возмущенно): Попрошу не касаться моей личной жизни, товарищ Пеструхина. Гражданин Советской России может жить с тем, с кем он пожелает. Теперь венчаниев нету. Отменили все венчания в восемнадцатом годе. Так что мы с женой не венчанные. А, стало быть, гражданские. А это все равно, что не связанные узами брака.
ПЕСТРУХИНА: Вот это уж нет, товарищ Талдыкин! Гражданин Советской России обязан жить с тем, с кем у него регистрация в загсе пропечатана. Если вы живете с библиотекарем, а про законную жену, которая в загсе за вами записана, забыли и на нее наплевали, то это очень ясно показывает ваше отношение к женщине вообще. Вам ее ударить, как один раз плюнуть. Ваше счастье, что вы не состоите в Коммунистической партии большевиков, а то бы мы вас на собрании нашей партячейки за ваше аморальное поведение исключили бы из нее с треском.
РАБИНОВИЧ: Вступай немедля, Пантелеймон Ерофеич! Очень хочется посмотреть, как тебя исключать из нее будут. Такой треск по нашему тресту пойдет.
ПЕСТРУХИНА: Да, товарищи! Партия нас к этому и призывает. В одном из последних декретов ВЦИКа и Совнаркома от 8 апреля 1925 года так и говориться, что председатели правления трестов, директора заводов и пароходов, начальники госконтор, заведующие отделов и подотделов обязаны вступать в Компартию большевиков, чтобы лучше выполнять ее указания по решению тяжелых экономических проблем, стоящих перед страной. Но разве мы можем принять в нашу родную партию товарища Талдыкина? Нет, не можем! Моральный облик товарища нам этого сделать не позволяет.
РАБИНОВИЧ: Бабкина принимайте! У него моральный облик лучше всего подходит. Трое детей и все, заметьте, от одной жены. (показывает на сидящего рядом Бабкина) Спросите про его моральный облик, он все вам объяснит.
ШМОНИН: Слово предоставляется нашему снабженцу товарищу Бабкину.
БАБКИН (поднимается): Мой моральный облик не может подвергаться сомнениям. Жену свою, Фёклу Архиповну, я люблю, пятнадцать лет с ней живу, и другой мне не надо. На других женщин даже не гляжу. Для меня, что другая баба, что мужик, все едино. Но что бы я хотел отметить отдельно. В связи с Новой экономической политикой компартии чертовы цены на продукты растут, как на дрожжах. Вот, скажем, говоря о цене на свиные котлеты, дорогие товарищи, я не могу не отметить с возмущением того факта, что еще вчера на частном рынке они стоили тридцать две копейки за штуку, то сегодня уже тридцать четыре. А еще неделю назад они стоили двадцать шесть. Если так дальше пойдет, то через какие-нибудь пару недель обычные свиные котлеты будут стоить все пятьдесят копеек. А дальше – вообще рубль. Это же уму непостижимо! Так никакого жалования не хватит.
ПОЛОТЕНЦЕВА: Непостижимо – как пишется?
КАПОРЦЕВ (возмущенно вскакивает): К черту твои котлеты! Не наговорился еще в своей лавочной комиссии. Выкатывайся ты со своей свининой к чертям собачьим! У нас здесь решается вопрос планетарного масштаба. А именно. Имеет ли право начальник применять физическую силу к подчиненным или не имеет? Наше передовое общество строит социализм, и если при его построении будут людей избивать и унижать, то зачем такой социализм вообще нужен? Каково твое мнение на этот счет?
БАБКИН: Ну, если мое мнение кого-то интересует, то могу его высказать. С одной стороны, конечно не имеет. Физические наказания отменены в восемнадцатом годе. А с другой стороны, как еще заставить подчиненных работать? В нэпманских фирмах и заставлять не надо – не работает человек, ему и жалованья не плотят. А в нашем-то государственном тресте попробуй не заплати бездельнику. Он сейчас в местком профсоюза жалобу накатает! Обвинит руководство в прижиме и неуважении его способностей.
ТАЛДЫКИН: Молодец, Бабкин! Все как есть объяснил этим несмысленышам. Мне работу треста надо обеспечить. Я не могу за каждым сотрудником ходить и уговаривать. Пока не врежешь… то есть, я хотел сказать, пока не заедешь нечаянно кулаком по физиономии, никто не работает.
БАБКИН: Я не об вашем стиле работы говорю, Пантелеймон Ерофеич. Я объясняю некоторые тонкости работы в тресте. А что касаемо вас, товарищ Талдыкин, то вы могли бы и не так сильно махать кулаками, а немного поскромнее. Помнится, и мне доставалось пару раз от ваших кулаков. Но я работаю сознательно и выполняю все свои обязанности. За что же меня награждать тумаками?
КАПОРЦЕВ: И еще хотелось бы понять, куда уходят лишние деньги из зарплатного фонда, который каждый месяц растет на шесть-восемь процентов, но кошельки сотрудников треста от этого толще не становятся. И премий никто уже давно не видал. Может ли товарищ Талдыкин ответить на этот вопрос?
ГУЗЕНКОВ: Такими вопросами, товарищ рабкор, вы подрываете основы социалистического строя, вносите смуту в наши ряды и проявляете контрреволюционные взгляды. Смотрите, как бы вами не занялись товарищи с Лубянки.
ПЕСТРУХИНА: Вы демагогию не разводите, товарищ Гузенков! В социалистическом обществе деньги пока не отменяли. И контроль за их распределением должен быть особый. Вся работа Компартии направлена на экономические преобразования, которые пока без денег невозможны.
ЧУФЫРКИН: Надо нам побыстрее коммунизм построить, при котором денег вообще не будет. Хотя бы лет через десять. Вот тогда заживем! Представляете, товарищи! Вы приходите в магазин или лавку за продуктами, а вам там все дают без денег. Сколько вы пожелаете!
КУЗЬКИН: И водку тоже будут давать, сколько пожелаешь?
ЧУФЫРКИН: Нет, товарищ Кузькин, не надейся! Водки при коммунизме вообще не будет. И вина не будет. И много чего еще не будет. От всего этого коммунистическое общество откажется, как от ненужных вещей. Останется только самое необходимое. И все это будут раздавать бесплатно. Каждому – по потребностям, от каждого – по труду.
КУЗЬКИН: Мать честная! Хоть бы напиться вдоволь напоследок.
РАБИНОВИЧ: При коронации последнего императора Николая Второго в одна тысяча восемьсот девяносто шестом году раздавали бесплатно кружки и пряники. Так полторы тысячи народу погибло в давке за этими пряниками. Опасно это бесплатно-то раздавать. Да и деньги отменять тоже опасно. Черт-те что начнется.
ЧУФЫРКИН: В буржуазном обществе, отринутого нами… ну вы это уже слышали, алчность и жадность сидит в каждом человеке, вот эти два гнусных человеческих качества и устроили давку. А в коммунистическом обществе алчных и жадных людей не будет. Поэтому и давки тоже не будет.
РАБИНОВИЧ: Куда же они все подеваются?
ЧУФЫРКИН: Всех их перевоспитают в честных тружеников. А тех, кто не захочет перевоспитываться, изолируют от общества. В концентрационных лагерях.
РАБИНОВИЧ: Да, дело серьезное. Один вопрос только – хватит ли на всех лагерей?
КАПОРЦЕВ: Товарищ Талдыкин, так все-таки, куда уходят лишние деньги зарплатного фонда?
ТАЛДЫКИН: Я настолько возмущен этим безапелляционным вопросом, что даже не знаю, что и ответить. (возмущенно смотрит на Шмонина)
РАБИНОВИЧ: Зато я знаю, куда уходят, но никому не скажу. Мне еще пожить охота.
ШМОНИН. Местком тоже считает, что вопрос рабкора Капорцева несвоевременный, грубый и абсолютно лишний. Мы сейчас разбираемся с инцидентом, произошедшим с курьершей Ёжиковой. Товарищ Ёжикова признала свою вину и готова просить прощения у товарища Талдыкина.
ЁЖИКОВА (удивленно): Я – просить прощения? Так это ж он меня побил!
КУЗЬКИН (поднимается, качаясь из стороны в сторону): Товарищи! Товарищи! Что мы тут сидим, как пентюхи!? Давайте соберемся все вместе и сообща поколотим нашего дорогого товарища председателя Пантелеймона Ерофеича. Я лично могу ему фингал под глазом поставить. Повалим на пол и сапогами по ребрам…
ШМОНИН: Прекратите хулиганить, товарищ Кузькин! Вы тут контрреволюцию в нашем тресте не устраивайте. Товарища председателя назначило нам государство, оно несет за это ответственность и не позволит поднимать руку на его ставленника. Если кто попробует ударить председателя, это будет расцениваться как посягательство на государственную власть и контрреволюция. С тем товарищем будут серьезно разговаривать в другом месте. Выведете из красного уголка этого пьяницу. Пускай домой идет, проспится. Иначе завтра совсем работать не сможет.
Двое молодцов – доверенных председателя, подхватывают Кузькина под руки и тащат к дверям. Он начинает что-то неразборчиво петь и пританцовывать. Когда его выводят, все немного успокаиваются.
Чуфыркин тянет руку. Шмонин делает вид, что не замечает. Но Чуфыркин поднимается со своего места.
ЧУФЫРКИН: Настойчиво прошу слова! Не дадите, ругаться буду по матери.
ШМОНИН (нехотя): Слово предоставляется товарищу Чуфыркину.
ЧУФЫРКИН: Вот вы удалили с нашего собрания разнорабочего Василия Кузькина. Он тут якобы призывал к контрреволюции и все такое. Хорошо! Отлично! Но ведь всем нам понятно, что он сказал это, будучи в сильно нетрезвом состоянии. И тут перед нами, товарищи, возникает социальной важности вопрос. На каком основании пьян член нашего профсоюза товарищ Кузькин?
РАБИНОВИЧ: А разве для этого нужно основание? Каждый день искать основание, никакой фантазии не хватит.
ЧУФЫРКИН: И еще какое основание! Корень зла этого социального явления лежит гораздо глубже, чем вам кажется. Наш Кузькин пьян, потому что он… болен! Да-с, милейшие товарищи, пьянство есть не что иное, как социальная болезнь, подобная туберкулезу, сифилису, чуме, холере. И прежде чем осуждать товарища Кузькина, подумаем, что такое пьянство и откуда оно взялось? А вот откуда! Давным-давно, товарищи, бывший великий князь Владимир, прозванный за свою любовь к спиртным напиткам Красным Солнышком, воскликнул: «Наше веселие есть питие!»
БАНДУРЕНКО: Здорово загнул князь. Я и не знал.
РАБИНОВИЧ: Ты много чего не знаешь! А я вот слыхал про него и не такое.
ЧУФЫРКИН: Но это не все! Еще князь так сказал: «Пока не напьюся вусмерть, государством управлять отказываюсь». Очень многие правители на Руси на трезвую голову ничего не соображали и поэтому употребляли спиртные напитки, чтобы лучше соображалось. Вот так вот! Наши предки, товарищи, по достоинству оценили слова незабвенного князя и начали выпивать по малости и побольше, восклицая при этом: «Пьян, да умен – два угодья в нем!» Хотя, по правде сказать, сгорел князь от водки в одночасье.
РАБИНОВИЧ: Царствие ему небесное!
ЧУФЫРКИН: Вы, товарищ Рабинович, религиозный дурман тут не разводите. Царства небесного теперь нету. Его отменили известным декретом Совнаркома. Вместо небесного царства вам предложен коммунизм, ничем его не хуже, а по многим показателям даже превосходящий это самое царство. Я продолжаю, товарищи! После князя в буржуазном обществе на Руси выпивали девятьсот лет подряд всякий и каждый, не щадя младенцев и сирот. Пили мужики, пили бабы, пили дети, пили цари, пили князья, пили опричники, пили все православные. Одним словом, пили все! Даже крепостное право, введенное на Руси при самозванце Борисе Годунове, не смогло отменить пьянства. Сам Петр Великий устраивал свои Ассамблеи с широким возлиянием и битьем посуды. Да и все Романовы по очереди не могли устоять перед водкой.
ПОЛОТЕНЦЕВА: Пожалуйста, помедленней, товарищ Чуфыркин, я записываю. Просто не успеваю макать!
ЧУФЫРКИН: «Пей, да дело разумей!» – воскликнул знаменитый поэт буржуазного периода Иван Тургенев. После чего составил ряд пословиц народного юмора в защиту алкоголизма, как-то: «Не вино пьянит человека, а время», «Чай – не водка, много не выпьешь», «И пить – умереть, и не пить – умереть», «Помолимся творцу, но к рюмочке приложимся, потом и к огурцу», «Господин городовой, будьте вежливы со мной, отведите меня в часть, чтобы в грязь мне не упасть», и много чего еще. Вы видите, товарищи, насколько глубоко пронизала нас эта социальная болезнь. Вот, например, наш знаменитый самородок Михайло Ломоносов в высшей степени любил выпить рюмку, другую, а однако же, вышел первоклассный ученый, которому поставили памятник на Моховой улице. Я бы еще мог привести выдающиеся примеры, которые подтвердят вам, что пьянство есть русская национальная неизлечимая болезнь. Оно разрушает союзную дисциплину, угрожает транспорту и рабочим профессиям, подрывает культурно-просветительскую работу и разрушает организм человека, товарищи. И только с приходом в нашу жизнь социализма…
ШМОНИН: Товарищ Чуфыркин, давайте заканчивать лекцию. Вам дай волю, до утра будете выступать.
ЧУФЫРКИН: Резюмирую! В нашем социалистическом обществе рабочих и крестьян, а также служащих и домохозяек, остались еще пережитки и болезни прошлых веков, которые нам надо изживать, товарищи, и как можно скорей. Пьянство, тунеядство, демагогию, дилетантизм, рукоприкладство и прочее самодурство. Это касаемо и сегодняшнего повода. Иначе мы с вами, товарищи, никакого коммунизма не построим, а построим черт знает что. Я кончил! (садится)
ШМОНИН: Ну, наконец-то! Думал, никогда не кончит. Давайте сворачиваться, товарищи! Пора нашему товарищескому суду удаляться на совещание для вынесения резолюции. Больше никто ничего не желает сказать?
Горошков, простой мужичок из путейных, тянет руку.
ГОРОШКОВ: Разрешите напоследок?
ШМОНИН: Слово предоставляется товарищу Горошкову. Две минуты, не больше. За ним последнее слово товарища Талдыкина и сворачиваемся.
ГОРОШКОВ (поднимается): Вот все тут ругают Пантелеймон Ерофеича. За то, что он кому-то случайно задел кулаком по лицу. А я хочу его похвалить! Да, похвалить за его заботу о простом человеке. Ведь это он взял на работу в нашу санчасть нового медика Ксаверия Антоныча! Именно он! Столько я спиной маялся, слов нет. Года два. Иной раз разогнуться не мог. Прихожу недавно на прием к Ксаверию Антонычу. Обсмотрел он меня всего, с ног до головы. До чего быстрый, как молния! Порх, порх… Летает вокруг меня, словно воробей. Сейчас, говорит, язык покажи, сейчас, говорит, тебя послушаю, сейчас в живот пальцем ткну, все выспросил: когда заболело, как болит, утром больше али вечером. Замечательный врач Ксаверий Антоныч! Прямо скажу, выдающийся врач! Тоже сходите к нему. Всем советую.
РАБИНОВИЧ: Ну, ходил я к нему. Он мне какие-то капли давал. Сначала помогло, потом не очень.
ГОРОШКОВ: Да не каплями надо лечиться! Толку нет от капель. Попросил я у него какое-нибудь сильнодействующее средство. Чтоб как рукой. Есть такое, говорит Ксаверий Антоныч. Вот тебе, говорит он мне, градусник, носи на здоровье, только не раздави, казенный. Он от многих болезней помогает и тебе обязательно поможет. Показал, куда его сувать, и еще четыре рублика с полтиной выписал мне из страхкассы на таблетки.
РАБИНОВИЧ: И помогает тебе этот градусник?
ГОРОШКОВ: Говорю же, как рукой сняло! Таблетки мы с женой давно съели и соседей угостили, а градусник всегда при мне. (расстегивает рубаху, показывает всем под мышку) Раньше, бывало, к вечеру спины не мог разогнуть. Как вечер, так и болит, так и болит! А через пару дней, как стал градусник носить, заметно полегчало. И теперь мне с градусником хоть бы что! Не болит, собака, хоть пляши. Вторая жизнь началась.
РАБИНОВИЧ: До чего наука дошла! Раньше лекарствами лечили, а теперь градусниками.
ГОРОШКОВ: А то! Одно неудобство чрезвычайное при работе. Надо его все время поддерживать. Да я уж приловчился. Бинтом его привязал под мышку, он сидит там намертво, сукин сын. Только в бане снимаю.
РАБИНОВИЧ: Дай мне поносить! Хоть с недельку. Что-то ломота в пояснице.
ГОРОШКОВ: Ишь ты, хитрый какой! Одно слово, Рабинович. Мне теперь без градусника никуда. До смерти буду носить. Иначе спина вконец замучает. Так что, граждане товарищи, для меня Пантелеймон Ерофеич, что отец родной. Не нашел бы он такого выдающегося доктора, не видать бы мне жизни. Это уж точно! Пущай колотит, кого хочет, лишь бы доктора не менял. Вот так-то, братцы! (садится)
ШМОНИН (отдувается) : Слава богу, прения закончены. Защитники свои мнения высказали. Все заинтересованные лица тоже. Слово предоставляется товарищу председателю Пантелеймону Ерофеичу.
ТАЛДЫКИН (поднимается): Ну, наконец-то, мне дали слово! Я уж думал, не дадите никогда. Вот что я хочу вам сказать, дорогие мои товарищи! Работа в нашем тресте идет полным ходом. План выполняется и перевыполняется. Отгрузка продукции подчиненных нашему тресту заводов и фабрик происходит вовремя. Но есть еще отдельные недостатки. Ленятся некоторые товарищи выполнять указания руководства. И нет никаких способов заставить их работать. Пока, так сказать, случайно и нечаянно не погладишь по головке или по физиономии, никто не напрягается. Какое мне еще сильнодействующее средство придумать? Как мне заставить работать несознательную часть нашего большого коллектива?
БАНДУРЕНКО: А может, Пантелеймон Ерофеич, как-то рублем надо стимулировать? Не пробовали? Вдруг оно что-то как-то и получится. Не кнутом надо людей заставлять работать, а пряниками.
ТАЛДЫКИН (тяжко вздыхает): Легко вам говорить, товарищи, рублем стимулировать. Где их взять, лишние рубли? Те, что есть, с трудом выбиваю. Я, конечно, товарищи, в Наркомате отказывался. Говорю, не справляюсь я, нету сил никаких, замените. Нет, говорят мне, ты поставлен руководить трестом, будь добр, не отлынивай, а то мы тебе случайно так, нечаянно, совсем не желая того, как заедем кулаком по лицу, и не один раз заедем, а несколько, и каждый раз нечаянно. Так ты, говорят, потом света белого не увидишь, маму родную забудешь и по ночам во сне кричать будешь от ужаса. Ладно, говорю, попробую еще раз, если больше некому. Так что поймите правильно, товарищи, так сказать, не обессудьте, но буду и дальше вами руководить по старинке, то есть с применением сильнодействующего средства. Вот такие пироги с котятами! Благодарю за внимание. (садится)
ШМОНИН: Все высказались? Суд удаляется на совещание.
Председатель и заседатели недолго что-то обсуждают между собой. Шмонин дает указание секретарю Полотенцевой. Она изготавливается писать.
ШМОНИН (поднимается): Товарищеский суд месткома профсоюза треста «Моспромсожкомтрест» вынес резолюцию. Ввиду того, что товарищ Талдыкин Пантелеймон Ерофеич объяснил свой поступок производственной необходимостью, покаялся публично и попросил извинения у пострадавшей Ёжиковой, никакого особенного повреждения ей не причинил, считать пострадавшую Ёжикову побитой частично. Товарищу Талдыкину выразить общественное порицание и отпустить с миром. Но, принимая во внимание интеллигентность товарища Талдыкина, его общественные нагрузки и большую загруженность по работе, считать порицание условным без занесения в личную карточку. Также взыскать с товарища Талдыкина в пользу пострадавшей Ёжиковой один медный пятак для прикладывания его к синяку, с тем, чтобы по выздоровлению Ёжикова вернула пятак товарищу Талдыкину.
ТАЛДЫКИН: Пущай не возвращает. Пущай оставит его себе на память до следующего совещания. (с угрозой) Еще пригодится! До завтрева!
Он грузно поднимается со стула, кладет на стол медный пятак и выходит.
ШМОНИН: Прошу собрание проголосовать за данную резолюцию. Кто за? (в зале поднимается пять рук) Принято единогласно! Против и воздержавшихся нет. На этом собрание считаю законченным.
Публика поднимается со своих мест, тянется на выход.
КАПОРЦЕВ: Хочу вас предупредить, товарищи! В ближайшем номере газеты «Гудок» будет очень интересный репортаж с нашего собрания. Вся страна узнает, как тут производственные вопросы решаются. И хочу обрадовать героев репортажа – фамилии будут указаны настоящие. Вот уж слава по Руси пойдет!
ШМОНИН (секретарю): Все записала?
ПОЛОТЕНЦЕВА: А как же? Все, слово в слово! Куда это девать?
ШМОНИН: Оставь на столе! Подошьем к делу его угрозы.
Полотенцева складывает листки в стопку, забирает сумку с пайком и удаляется.
Все собравшиеся с шумом и хохотом тоже расходятся. Ёжикова забирает пятак со стола и тоже собирается на выход. К ней подходит Бандуренко. Придерживает женщину за локоток.
БАНДУРЕНКО: Вот ведь как, Аграфена, получается. Жалуйся, не жалуйся на начальство, а начальник завсегда не виноватый окажется. Слыхала, я все время на твоей стороне был? И поступок Пантелеймона Ерофеича категорически осуждаю. Нельзя так к женщинам относиться, как он. А кстати, у тебя мужика нема, что ль? Нету, да! А у мене баба съехала. Пойдешь за меня?
ЁЖИКОВА: Куда пойду?
БАНДУРЕНКО: На кудыкину гору! В загс со мной пойдешь, спрашиваю?
ЁЖИКОВА (смотрит на него внимательней): Шутишь, что ль?
БАНДУРЕНКО: Ага, шучу! Вот дура-баба! Я тебе предложение делаю. Не поняла, что ль?
ЁЖИКОВА: Чё так сразу-то?
БАНДУРЕНКО: Та времени нема. Работы полно. Некогда прохлаждаться по подворотням и прогулками заниматься. Мы же это, коммунизм строим. Каждый час на счету. У тебе сколько комнат?
ЁЖИКОВА: Одна небольшая такая. В коммуналке. И общая кухня на всех соседей.
БАНДУРЕНКО: Годится! А то мне сымать надоело. Нам, как молодой семье, большую дадут.
ЁЖИКОВА: Так тебе жилплощадь нужна?
БАНДУРЕНКО: Та ты шо! На кой мне жилплощадь? Шо, у мене жилплощади нету? Мне жена нужна. Такая, как ты. Больше ничего.
ЁЖИКОВА: А как же любовь?
БАНДУРЕНКО: Та куда она денется, любовь твоя? Вдруг нагрянет нечаянно, когда ты ее совсем и не ждешь даже.
ЁЖИКОВА: Подумать бы.
БАНДУРЕНКО: Ну, не хошь, как хошь. Я не обидчивый. Прощевай!
ЁЖИКОВА: Погоди, не гони, а! У меня ж двое детей.
БАНДУРЕНКО: Шо с того! У мене тоже двое. У Киеву живут. Одна жена тама, другая здесь будет. Где живу, там и жена. Я же этот, как его… пролетарий умственного труда, безотказный строитель коммунизма, осеменитель трудящихся женщин. У мене родня по всему Союзу раскидана. Чуть не в каждом городе по жене. Последний декрет ВЦИКа и Совнаркома читала? Плодитесь, написано, и размножайтесь. Рожайте побольше будущих строителей коммунизма – таков наказ нашей любимой партии и завет Ильича. А то некому строить будет. Ну что, будем с тобой декрет Совнаркома выполнять, или ты отказываешься?
ЁЖИКОВА: Не отказываюсь я. Чё ты сразу! Ежели приказано, то куда деваться.
БАНДУРЕНКО (смотрит на часы): Так заскочим в загс по дороге, зарегистрируем союз сердец? Еще успеем. Ну шо, едем?
ЁЖИКОВА (думает): А ты не дерешься?
БАНДУРЕНКО: Ни в коем разе. Зачем мне бабу бить? Я даже детей ни разу ни выпорол. Ей-богу! Научу тебе борщ варить.
ЁЖИКОВА: Я умею.
БАНДУРЕНКО (радостно): Да ты шо! (торопливо) Ну и замечательно! Так погнали в загс скорей! Три остановки на трамвае. Побежали!
Он подхватывает ошалевшую Аграфену под локоть и вытаскивает в дверь.
Красный уголок пустеет. Только сквозняк из открытого окна гоняет по полу между лавками окурки и шелуху от семечек. По столу летают забытые листки с протоколом. Ленин с портрета ехидно ухмыляется, стреляя прищуренным глазом. Он-то, наверное, обо всем происходящем давно знал. А если не знал, то догадывался.
