Дмитрий С. Бочаров
Сморгонь
Памяти кавалера пяти боевых орденов писателя Михаила Зощенко.
__________
(на основе мемуарных материалов – с благодарностью кандидату исторических наук Сергею Сергеевичу Сергушкину)
___________
Кто под Сморгонью не бывал, тот войны не видал…
(солдатская присказка)
Действующие лица:
Зощенко Михаил (22 года) – поручик, будущий знаменитый писатель. А пока – боевой офицер.
Зотов Николай (18 лет) – очень молодой прапорщик, краснеет по каждому поводу.
Макаев Авель (Бало) – командир полка, генерал-майор (56 лет), всюду ходит с палкой. Любимец солдат, которые называют его «наш окопный генерал».
Отхмерузи Акакий – (42 года) полковник.
Микеладзе Вахтанг – (36 лет) подполковник, грузинский князь. Командир батальона, в котором служит Зощенко.
Попов Константин – штабс-капитан.
Семёнов Александр – поручик.
Колода Евграф – подпрапорщик. Немолодой уже солдат, выслужившийся до унтер-офицерского чина.
Башмаков Семён – прапорщик. Из выслужившихся.
Абрамов Евсей – гренадер.
Надя Русанова– вечная любовь Зощенко.
Тата – юношеская любовь Зотова.
Гренадеры
Действие пьесы происходит под Сморгонью, в конце июля 1916-го года.
Первое действие
Первая картина
Офицерский блиндаж, неподалёку от линии фронта. На столе керосиновая лампа. Кто в карты играет, кто спит, устроившись на скамье. Кто тихо беседует, чтобы не разбудить спящих. Всё это в густом табачном дыму.
Отхмерузи. Пять!
Микеладзе. Три!
Семёнов. Раз!
Микеладзе. Опять вместо большого шлема мелочь играешь, Александр?
Семёнов. Как получится… не люблю, знаете ли, неоправданно рисковать.
Отхмерузи. И что Вы за человек такой удивительный? Тряпка в картах (надеюсь, не обидел?), а под пулями – мужчина.
Семёнов. Предпочли бы наоборот?
Зотов просыпается, удивлённо оглядывается вокруг.
Зотов (его внутренний монолог не замечается окружающими – все живут своей жизнью). Надо же… обидно! Вокруг война, и мирная жизнь – всего лишь… сон. А мне привиделась Тата. Она взрослая. Ей целых двадцать три года. Зачем ей такой старый муж? Ему сорок. Нам, гимназистам, смешно. Мы подтруниваем над ним, когда он, устало ссутулившись, возвращается домой со службы.
Но… зачем муж? Когда открывается окно, а в нём – Тата! Она поправляет прическу, зевает, потягиваясь, и улыбается, увидев меня!
Ах, до чего же она хороша! Словно тигрица из зоологического сада – такая же ослепительно-яркая и опасная. Я отвожу взгляд. Поскольку читал у Брема, будто тигрицы не любят, когда на них слишком пристально смотрят.
Тата жестокая. Она играет со мной. Заметив моё смущение, она улыбается. Она говорит:
– Коленька, не могли бы Вы на минутку подняться сюда?
Сердце моё бьётся о рёбра, словно птица, желающая вырваться из клетки. Я счастлив. Я молчу. Я не поднимаю глаз. Я отвечаю:
– Ну Вы же видите, что я занят?
– Чем, Коленька?
– Играю в футбол.
– Ах как жаль, что Вы такой замечательный футболист! Тогда подставьте мне, пожалуйста, свою фуражку.
– Зачем?
– Я вам туда что-то сброшу.
Я хотел бы подставить ей своё сердце. Я хотел бы сделать что-то невозможное. Может быть, даже, совершить подвиг. Но я подставляю гимназическую фуражку. Маленький свёрток падает в неё. Это шоколад, перевязанный белой атласной ленточкой. Я сухо киваю и прячу шоколад в карман. Я делаю вид, будто мне всё равно. Я продолжаю играть в футбол.
Дома съедаю шоколад. И после долго сижу, приложив ленточку к щеке. Затем прячу ленточку в стол.
…Это было. Ничего этого нет. Сладкий сон, казавшийся правдой. А всё, происходящее вокруг – морок, который так просто развеять… достаточно, всего лишь… проснуться. Ну что ж, попробую спать дальше.
Зотов ложится, накрываясь шинелькой, пытается заснуть, но невольно прислушивается к разговору Попова и Колоды.
Колода. Ваше Благородие, скоро будет замиренье?
Попов. Какое же может быть замиренье, когда немец вишь куда забрался, десять губерний у нас занял. Вот теперь, когда будет у нас много снарядов и пушек, погоним его, очистим нашу землю, тогда ещё можно будет думать о мире. А сейчас не думай об этом.
Колода. А союзники наши что же смотрят, что же они ничего нам не помогают?
Попов. Как не помогают? А винтовки у вас, а патроны, а пушки, а снаряды,
это всё, большей частью, от них… (Отчаянный визг свиньи, где-то неподалёку.) Что за чёрт?
Колода (не обращая на визг свиньи никакого внимания). Это-то всё так, но видно слабый народ «французишки», им ли с немцем тягаться?
В избу входит Зощенко. Обмундирование его в грязи, лицо в пыли, вид уставший.
Попов. Поручик Зощенко, что там у Вас происходит?
Зощенко. Не у меня. Солдаты свинью режут.
Попов. А что она у них так орёт? Впору уши заткнуть. Они её что… живую режут?
Зощенко. Ну… да. Один сверху сидит, другой ножом брюхо вспарывает.
Зотов. Какой кошмар.
Зощенко. И, знаете ли, ловко так! Я им говорю: «Вы бы её, братцы, чем-нибудь оглушили, что ли! Что ж по живому-то кромсать?» «Никак невозможно, Ваше Благородие, – тот, что сверху сидит, отвечает, – Вкус испортится».
Колода (со знанием дела). Точно. Свинью нужно с удовольствием резать, с чувством. Вот тогда и вкус знатный! И с чесночком его, с черняшкой аржаной… с водочкой!
Семёнов (не отрываясь от игры). Евграф, не трави душу!
Колода. А я что? Я только…
Зотов. Не буду я есть это сало.
Микеладзе. Да кто ж тебе даст?
Зотов. Почему Вы обращаетесь ко мне на «ты»?
Микеладзе (кривляется). Ах, извините, Ваше Превосходительство!
Зощенко. Не обращайте на него внимания, прапорщик. Наш подполковник Микеладзе редкостный пошляк. Даром, что князь.
Микеладзе. Зощенко, а за такое и на дуэль можно! Шучу… (Самодовольно хохочет.)
Башмаков (просыпается, садится, недовольно протирая глаза). Не дают поспать, сволочи! Такой сон приснился! Будто бы мы немца победили, война кончилась. И я к своей бабе вернулся!
Микеладзе. А у неё без тебя детей народилось – мал-мала!
Хохот за столом картёжников.
Попов. Не сердись на них, Башмаков.
Башмаков. Да я что? Я разве ж не понимаю?
Колода. И не будет конца краю, кажись, этой войне, только народ гибнет напрасно.
Визг усиливается.
Попов. Зощенко, скажи́те, чтоб немедленно прекратили! У них, видите ли, вкус сала… а у нас тут… слух страдает!
Зотов. Очень страдает.
Микеладзе. Потерпишь, прапорщик.
Отхмерузи. Остынь, Вахтанг, что ты к нему прицепился?
Башмаков. Эх, знали бы вы, какая у меня баба! Обнимешь – не оторвёшься!
Летом – остужает, зимой – греет жарче печки. Зайдёт, с морозца… румянец – кровь с молоком!
Семёнов. С молоком у нас тут не густо. Зато крови без ограничений.
Попов. Да уж, этого добра – сколько пожелается… Зощенко, что Вы встали там, словно тюфяк?
Зощенко (выглядывает за дверь). Эй, там, доканчивайте скорее! Стойте!! Куда?!!
Попов. Что такое?
Зощенко. Дребедень несусветная. Увидели меня, вскочили… свинья вырывается…
Башмаков (держится за голову). Это невыносимо!
Визг продолжается. Впрочем, группа офицеров, играющих в карты, этого, кажется, не замечает – у них своя резня.
Отхмерузи. Пять!
Микеладзе. Четыре!
Семёнов. А вот мы сейчас вас быстренько разделаем! Малый шлем!
Микеладзе. Ага! Рискнул, всё-таки? (Возбуждённый шум участников и зрителей.)
Попов. Господи, сколько же это ещё продолжаться будет?
Колода (рассудительно). Вы про карты или про свинью? Ежели про свинью, то быстро – нехорошо. Быстрота, она вкус портит. Чтоб сало во рту таяло, нужно ножичком постепенно резать…
Башмаков (перебивает). Да что она так громко кричит-то?! (Вопит полковую песнь, пытаясь заглушить звуки экзекуции.)
Мингрельцев, нас не мало,
мёртвых и живых,
было, есть и будет,
выпьем же за них!
Офицеры, играющие в карты (подхватывают).
Ура, Мингрельцы!
На картечи
нам придётся в бою лечи —
Сам Бог повелел!
Сам Бог повелел!
С добрым духом
Сомкнём штыки!
Мингрельцы!
Пли!
Башмаков. Господа, умоляю! Голова раскалывается.
Микеладзе. Сам начал… сам молчи.
Отхмерузи. Тихо, господа!
Наступает тишина… если не считать отчаянного визга свиньи.
Башмаков (держится за голову). Да что ж такое…
Колода. Свинья – дура, потому орёт! Вот у меня было… в Августовских лесах раздробило мне кость вот в этой руке. Ну, понятное дело, на стол сразу. Режут.
Зотов. Вот так вот? Без всего?
Колода. Зачем без всего? Полстакана вина налили. И колбасы круг. Я её, значит, кушаю. И молчу.
Зотов. И… не больно?
Колода (с обидой). Как же это, Вы говорите, не больно?! Исключительно даже очень больно!
Башмаков (взрывается). Нет!!! Это совершенно невыносимо!!!!! (Обнажив шашку, выбегает прочь.)
Колода. Доел колбасу. «Теперь, говорю, сыру хочу». Дали. Только есть начал, хирург говорит: «Готово…»
Визг свиньи внезапно прекращается. Все прислушиваются к тишине.
Колода (возвращаясь к рассказу). Только сыр начал есть, хирург говорит: «Готово, зашиваем». – «Пожалуйста», – говорю… И сыр обратно отдаю. Исключительно вкусный сыр.
Зотов. Так и доели бы?
Колода. Мне чужого не надоть. Вот вам, Ваше Благородие, такого не выдержать.
Башмаков (возвращается, вытирая шашку от крови). Всё. Готово.
Зощенко. Слава Богу. Кровь, надеюсь, не человеческая?
Башмаков. Пока… да.
Зощенко. Бедная свинья. Вот и кончились её мучения.
Колода (укоризненно). Война. Люди стонут. А Вы свинью жалеете. (Досадливо махнув рукой.) Нервы у Их Благородия слабоваты.
Попов. И вправду. Что-то Вы побледнели, поручик. Не по себе?
Зощенко. Да. Показалось, будто бы вовсе и не свинью режут.
Попов. Вот как? А кого же, извольте узнать?
Зощенко. Россию. Ножом брюхо вспороли – только белый жир, необъятной толщины, распластывается на обе стороны… и кровь рекой льётся…
Зотов (с отвращением). Белое сало, красная кровь…
Зощенко. Ну да, белое с красным, в единстве противоположностей – как символ неизбежного конца России.
Изба взрывается хохотом. Наконец-то есть общий повод для веселья.
Башмаков. Эк завернул!
Отхмерузи. Вам бы, Мишенька, рассказы издавать!
Микеладзе. А что? Красиво звучит – Михаил Зощенко: «Рассказы о…» О чём ты там у нас, Мишенька, будешьписать?
Семёнов. Подпи́шите мне свою книжку, когда выйдет? Собираю, знаете ли, автографы всяких писателей. Да и сам, честно сказать, пописываю.
От гомерического хохота, кажется, рухнут стены и обрушится потолок.
Зощенко. Ну это навряд! Как это я вдруг… книжку напишу?
Попов. Отчего нет? Напи́шите. И не одну.
Зощенко (смеётся). Да я… просто не выживу. Здесь, у нас, в среднем, прапорщики больше двенадцати дней не живут.
Зотов (серьёзно, средь общего веселья). Но Вы же живёте? Сколько Вы здесь уже?
Зощенко. Где-то… около года. И я уже не прапорщик.
Башмаков. Разве это жизнь? Ни жратвы, ни бабы!
Микеладзе. Не переживай. Вот поставят тебе крест, наешься земли! И бабы не захочешь.
Башмаков. Типун Вам на язык, Ваше Сиятельство!
Общий хохот.
Отхмерузи. Господа! Возвращаемся к игре!
Смех постепенно стихает. Дальнейший разговор происходит на фоне негромкого гула по разным концам избы.
Зотов (обращаясь к Зощенко). Господин поручик, разрешите я расскажу… Знаете, когда я сюда ехал, я из нагана в изоляторы стрелял. Ну… в белые, на телеграфных столбах, которые.
Зощенко. Зачем?
Зотов. Скучно было. И знаете, ещё, что подумал? Пусть я делаю, что хочу. Всё равно же убьют, как на фронт приеду. Но вот… Вы же… живёте? Вы вот, сейчас, с работы пришли. Я слышал, как Вас туда посылали. Там, наверное, очень опасно, а Вы просто, вот, взяли и… пошли. Только в карты сперва доиграли… и пошли. А сейчас вернулись, словно бы ничего такого и не сделали. Вы герой? Вы не ранены? Мне сказали, завтра я тоже на работу пойду. Как думаете… смогу вернуться?
Башмаков (вклинивается в разговор). Ну это, как повезёт! Разведка – вещь опасная. Могут убить. Или ранить.
Зощенко. Не сбивайте юношу с толку, Башмаков! Вы думаете, я в деле участвовал? Я с батальоном в тыл ходил. Два километра отсюда. Мы там вторую линию укрепления готовим.
Зотов. А я думал…
Колода. Думать не надо. Для того командиры есть.
На последних словах, в избу входит Макаев. Все офицеры вскакивают.
Макаев. Вольно, господа! Продолжайте заниматься своими делами. (Колоде.) А вот ты, Колода, не прав. Думать надо. Всегда. (Иронично.) Чему ты, граф, молодого офицера учишь? И, вообще, что ты здесь, в офицерском блиндаже, забыл?
Колода (срывается к выходу). Виноват, Ваше Сиятельство. Уже ухожу.
Макаев (продолжая шутку). Ничего. Можете остаться, граф.
Колода. Я не граф, Ваше Сиятельство.
Макаев. Ты больше, чем граф – ты Ев-граф! (Громко хохочет над своей шуткой.) Эй, Вахтанг, а у нас тут прекрасная компания собралась. Граф Колода, князь Микеладзе… для ровного счёта, только царя не хватает!
Микеладзе. Зачем мне царь? Я сам себе князь!
Макаев (громко, раскатисто хохочет). Как был с молодости, так и есть – без царя в голове. (К Зощенко.) А у Вас Мишенька, есть что-нибудь рассказать интересного?
Зощенко. По моим наблюдениям, у неприятеля, за линией фронта, блиндажи какие-то странные появились. На обычные не похожи. Полагаю, они для штурмовых орудий или бомбомётов. Я подавал об этом рапорт командиру батальона.
Макаев (разочарованно). Я думал, Вы мне какой-нибудь анекдот изобразите… (Строго.) Полагаю, Вы ошибаетесь. Наблюдения командира батальона показывают обратное. (Громогласно.) Правда, Вахтанг?
Микеладзе. Что, Бало?
Макаев. Тут Зощенко тебе рапорт подавал.
Микедюладзе. И ради этого ты отвлёк меня от игры?! (Прихохатывая.) Скажи ему, пусть напишет ещё один. (Возвращается к картам.)
Макаев. Вот видите? Сердится.
Зощенко (упрямо). Хотелось бы уточнить – мнение командира моего батальона обратно… чему?
Макаев. Малыш, я ценю Вашу фантазию. Но, кажется, на этот раз Вы сами себя перехитрили.
Зощенко (упрямо). И, тем не менее, Ваше Сиятельство!
Макаев. Какой Вы упрямый! Прекрасно знаете, что существует определённая субординация, на коей испокон века держится армия. И, в случае противоречия с рапортом командира батальона, я вынужден отдать предпочтение… командиру батальона. При всём моём к Вам искреннем уважении. Представляете, что Вахтанг написал мне в отчёте? Сейчас… (Роется в полевой сумке, достаёт оттуда листок с донесением. Читает)«Пехота горит в боях, как солома в огне!» А? Каково? Поэт! И ведь прав – не поспоришь!
Зощенко. И, всё равно… я настаиваю!
Макаев. Не будем ссориться. Появилась прекрасная возможность проверить Ваши наблюдения. (Громогласно.)Господа офицеры, спешу вас обрадовать – пришёл долгожданный приказ об атаке!
Отхмерузи. Наконец-то!
Микеладзе. Когда?
Семёнов. Меняем «винт» на винтовку!
Макаев. В полночь выступаем.
Зотов (задохнувшись от волнения). Атака?! Господа, это будет моя первая атака!
Башмаков. Радуетесь, прапорщик? Зря.
Колода. В окопе сидеть – оно надёжнее будет…
Макаев. Многоуважаемый, граф, не пора ли Вам покинуть сей дворец? (Ничего не понимающему Колоде.) Колода, очнись, я к тебе обращаюсь! Выйди-ка вон, голубчик. Нам, с господами офицерами, надобно обсудить подробности предстоящих действий.
Колода поспешно выбегает. Побросав все свои дела, офицеры собираются вокруг стола, на котором Макаев раскладывает карту.
Вторая картина
Вечер следующего дня, но ещё светло. Зощенко и Макаев сидят на бревне возле полуразрушенного деревенского овина. Зощенко, под диктовку командира, пишет донесение в штаб бригады.
Макаев. Таким образом, наши потери составляют… Зощенко, как фамилия прапорщика, что первый раз в атаку ходил? Так радовался предстоящему бою…
Зощенко. Не помню. Не успел запомнить. Он только сегодня прибыл. И у́был… сегодня же. Кажется… Николаем зовут… звали. Мальчик совсем ещё. Сколько их здесь, под Сморгонью… таких? А скольких ещё земля примет?
Макаев. Это война, малыш. Здесь всегда убивают кого-то другого… вместо тебя.
Зощенко. А потом убьют меня… вместо кого-то. Затем убьют этого самого «кого-то». Позже забудут, что была Сморгонь… что были мы… К чему всё это? Простите, Ваше Сиятельство, но мне нужно выговориться. Можно?
Макаев. Слушаю.
Зощенко аккуратно укладывает тетрадь для донесений в полевую сумку. Слышатся снарядные взрывы.
Зощенко. Ваше Сиятельство, мне кажется, имеет смысл перейти в окопы.
Макаев. Это то, что Вы хотели мне сказать?
Зощенко. Нет. Но я беспокоюсь о Вас.
Макаев. Мы останемся здесь. Говорите. Я слушаю. Нет, конечно, если Вы опасаетесь обстрела…
Зощенко. Я ничего не боюсь. (Через долгую паузу.) Но я не могу понять. Эта сегодняшняя атака. Она… для чего?
Макаев молчит в ответ.
Зощенко (вспоминает недавние события). Ровно в полночь покидаем окопы. Идти стараемся тихо, но немец всё равно слышит. Начинает стрелять. Мы бежим вперёд. Странно, но траншеи врага кажутся мне безопаснее нашего беззащитного нахождения перед ними. Пулемёты, винтовки, артиллерия – по нам стреляет всё, что может стрелять. И даже то, что не может. Огонь просто ураганный. Люди вокруг падают… один за другим. Я спотыкаюсь – пуля обжигает мне ногу, но всё равно бегу! Вот мы возле заграждений. Мои гренадеры начинают резать проволоку. И тут неистовый пулемётный огонь окончательно вжимает нас в землю. Невозможно руку поднять, не то, что…
Макаев. Продолжайте.
Зощенко. Лежим неподвижно час, два, три. Наконец телефонист протягивает мне трубку. Я слышу приказ командира батальона: «Отходите на прежние позиции». И мы ползём назад. Ничего не добившись. Да, собственно, и не могли чего-то добиться в таких условиях.
Макаев. Продолжайте.
Зощенко. Я всё сказал… (Решительно, с укором.) К чему всё это?
Макаев долго молчит. Наконец отвечает.
Макаев. Вы очень хорошо выполнили поставленную задачу, Зощенко. Я доволен вашей ротой.
Зощенко. Ваше Сиятельство, но мы же столько людей положили! Совершенно бессмысленно.
Макаев. Вы отвлекли противника от главного удара. Что и требовалось.
Зощенко. Так это была… демонстрация, а не наступление?
Макаев. Да. Вы должны были обмануть противника. И вы обманули его. А перед этим я обманул Вас. Иначе Вы не стали бы атаковать противника столь отчаянно.
Зощенко. Ещё пара таких атак, и атаковать будет некому.
Макаев. Новых пришлют.
Зощенко. Да уж… Провожал тут, на днях, погибших. В дачном посёлке, в нескольких километрах отсюда. Прямо перед балконом летнего домика трупы на клумбе сложили… словно дрова – друг на друга. Красивая такая клумба, вся в лимонно-жёлтых цветах… не помню, как называются. И прямо поверх этих цветов – жёлтые, неподвижные мертвецы. Словно куклы восковые. Но вот, наконец, все собрались, выстроились в шеренгу. Гренадеры роют братскую могилу, приходит полковой священник, убитых на полотенцах опускают в яму… Батюшка ходит вокруг, произносит слова панихиды, все торжественно держат руки под козырьки. Где-то вдали рявкают пушки. Картина возвышенно-вдохновляющая.
Макаев. Это война.
Зощенко. Могилу уже утрамбовывают ногами. И тут… приезжает ещё одна подвода с убитыми. Что делать? Надо бы всех вместе похоронить. Но, пока раздумывали, гренадеры на могиле крест поставили. Не вытаскивать же обратно? Решают мёртвых временно в сарае сложить. До следующего дня. Когда новых привезут. Так и поступают. После чего все идут обедать.
Макаев (мрачно). Что Вы хотите, чтобы я на это сказал?
Зощенко. Ничего не хочу. Проклятая война! Знаете, Ваше Сиятельство, этот мальчик никак не выходит у меня из головы.
Макаев. Оставьте мёртвых мёртвым. Каждому по вере его. Мальчик мечтал о подвиге. И геройски погиб… Теперь счастлив на небесах. Конечно, это жестоко, но такова логика войны. Давайте лучше поговорим о живых. Ну, к примеру… о нас с Вами. Вы упоминали пулевое ранение… Что с Вашей ногой? Надеюсь, всё оказалось не очень опасным?
Зощенко. Пустяки. Перевязали в лазарете. Оказалось, даже не пуля. А осколок от снаряда.
Неподалёку раздаётся новый взрыв.
Зощенко. Пристреливаются. Кажется, скоро начнут.
Макаев. Непременно начнут. А Вы знаете, что мы сейчас находимся в историческом месте? Оглянитесь вокруг. Что видите?
Зощенко. Ничего.
Макаев. И всё-таки?
Зощенко. Остатки домов. Видимо, когда-то здесь деревня была. Пока её всю, до тла, не разнесли по окопам. (Смеётся.) Вот будет сюрприз для вернувшихся хозяев, когда война закончится – решат, что не туда попали!
Макаев. При чём тут деревня? Вы молодой ещё. Ничего не знаете. А я знаю! Это место знаменитое. Отсюда Наполеон бежал из России, передав командование Мюрату. (Озадаченно.) Кажется, немец что-то затевает… Месяц назад уже предпринял газовую атаку Николаевского полка. И, представьте себе, на этой же самой позиции! Потери наши тогда были весьма существенны. Чем-то немец удивит на этот раз? Послушайте, Зощенко, Вы сегодня побывали прямо возле неприятеля. У Вас зоркий молодой глаз. Заметили что-нибудь?
Зощенко. Под ураганным пулемётным огнём? Увы. Но прошу разрешения ещё раз напомнить о ранее замеченных мною странных блиндажах!
Макаев. Какой Вы настырный!
Зощенко (упрямо). Я дважды подавал рапорт!
Макаев. А начальство, как всегда, равнодушно и высокомерно? Поскольку низшие чины не смеют им указывать, на что нужно обратить внимание? Так?
Зощенко. К сожалению, Ваше Сиятельство.
Макаев. И что Вы хотите от меня? Чтобы я выговорил Вашему командиру? Как Вы это себе представляете? Он мне почти сын. Я его ещё ребёнком знал. Да и… Вам же потом хуже будет. Вахтанг такой горячий. (Останавливая порыв Зощенко.) Вы тоже горячий. Вы хотите что-то изменить. Но армия сильна традицией. И единоначалием.(Доверительно.) Не нам с Вами это менять.
Серия близких разрывов. Начался артобстрел.
Зощенко. Ваше Сиятельство! Настоятельно прошу Вас перейти в укрытие!
Макаев. Мои гренадеры геройски гибнут перед траншеей врага, а я буду прятаться от каких-то снарядов в семистах метрах от наших окопов – почти что… в тылу?! Нет, нет и ещё раз – нет! Мы останемся здесь и продолжим писать донесение в штаб бригады. Вы готовы?
Зощенко. Да. (Достаёт из полевой сумки тетрадь, берёт карандаш, готовясь записывать.)
Макаев. Итак… на чём мы остановились?
Зощенко. На наших потерях… (Непроизвольно поёживается от грохота близких разрывов.) Что-то немец разбушевался… не артобстрел, просто… ад какой-то.
Макаев. Да. Становится жарковато. Но… ничего… пишите.
Близкий взрыв, стена овина рушится. Из пыли и дыма неожиданно появляется Зотов. Одежда его вся в грязи и беспорядке, он бредёт куда-то – совершенно невменяемый.
Зотов. Зачем вы сидите в темноте? Почему не зажжёте свечи?
Макаев. Какие свечи?
Зотов. Пасхальные… Зачем так темно?
Макаев. Темно? До захода солнца ещё целых четыре часа…
Зотов. Солнца нет… оно кончилось.
Макаев. Что Вы несёте?
Зотов. Я несу крест. (Бормочет молитву.)
Господи и Владыко живота моего,
Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми.
Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему.
Ей, Господи, Царю!
Даруй ми зрети моя прегрешения,
И не осуждати брата моего
Яко благословен еси во веки веков.
Аминь.
Макаев. Аминь… Прапорщик, как удачно, что Вы не погибли. А мы Вас уже в безвозвратные потери записали.
Зощенко. Николай, слава Богу, Вы живы! Вас контузило?
Зотов. Я, когда упал, подумал, что меня убили. А потом понял… мне просто страшно. Так страшно, что я извивался, как червяк и грыз землю от страха. (С идиотским смехом.) Лежал и плакал, как маленький. Мечтал, чтобы всё это оказалось сном. Ведь человек имеет право мечтать?! Я, наверное… трус? А потом… вдруг стало темно… и тихо. Я проснулся и пошёл назад. (Звук близкого взрыва.) Надо же… опять не попали… Как темно. Прямо… как тогда, в Пасхальную ночь… (Мечтательно вспоминает.) Какой я был счастливый! Целых шестнадцать лет, а выглядел на пятнадцать с половиной… И переживал из-за этого… дурак! Вот я иду, туго затянутый в гимназический мундир, в белых лайковых перчатках, с изумительным пробором, в шинели, небрежно наброшенной на плечи… (Весь этот монолог Зотов произносит, словно в бреду, продолжая брести куда-то.)
Макаев. Прапорщик, остановитесь! Смирно! Почему в таком виде? Застегните ворот!
Зотов (не обращая на Макаева никакого внимания). И тут, словно взрыв – Тата.
– Коленька, куда Вы спешите?
– К заутрене. Разве Вы не в церковь тоже идёте?
– Нет. Мы дома встречаем. Христос Воскресе, Коленька!
– Ещё двенадцати нет. Рано.
– Нам уже можно, – отвечает она.
И обвивает мою шею руками. Целует. (Три близких взрыва, один за другим.) Это не три пасхальных поцелуя. Это вообще никакой не христианский поцелуй. А один очень-очень долгий – целую минуту.
Макаев. Прапорщик, Вы меня слышите?! К Вам командир полка обращается! (Озадаченно, себе под нос.) Бесполезно. Он не в себе.
Зотов. Я, словно бы, не в себе. Сперва радуюсь, потом удивляюсь… И смеюсь.
– Не знал, что люди так целуются.
– Дурачок, – хохочет она, – Вовсе не люди!
– Но кто же?
– Мужчины и женщины.
Тата целует мои глаза, ласкает лицо руками. Потом… (Близкий взрыв.) Опять не попали… Прощай, Тата – красивая и таинственная, именно такая, какую я хотел бы всегда любить. Но я недостоин любви. Я испугался смерти. (Идёт прочь, бормоча молитву.) Кресту Твоему покланяемся, Христе, и святое воскресение Твое поем и славим: Ты бо еси Бог наш, разве Тебе иного не знаем, имя Твое именуем.
Макаев (вдогонку). Прапорщик, хоть скажите нам, на прощание, как Ваша фамилия?
Зотов. Зотов. (Уходит.)
Макаев. Ну вот, а Вы, Зощенко, переживали! Жив-здоров Ваш мальчик. И снаряды его не берут. Головой немного тронулся, но это нормально. Вычёркивайте его из списка потерь.
Третья картина
Зощенко сидит в землянке – несмотря на бесконечную усталость и непреодолимое желание заснуть… пишет рапорт командиру батальона.
Зощенко. …таким образом, гренадер Василий Поляков, находясь в разведке, проявил геройство и смекалку. Однако, был убит, при конвоировании к нашим позициям захваченного им пленного немецкого фельдфебеля. Разрывной пулей в голову. Прямо у наших окопов. Пленный давать показания отказался. После чего, был передан, по команде, в штаб армии. Что касаемо результатов произведённой разведки, то за смертью Василия Полякова, не представляется возможным выяснить увиденное им в необходимых подробностях. Тем не менее, настоятельно повторяюсь и прошу обратить самое пристальное внимание на факт… на факт странных блиндажей, замеченных мною в передовой линии противника несколько дней тому назад… Уточняю также, что расстояние до оных от наших окопов составляет 1600 метров… всё бесполезно… я могу писать об этом хоть каждый день…
Я… могу… я уже ничего не могу…
Карандаш выпадает из его руки. Зощенко засыпает. Дальнейшее действие происходит на узкой грани сна и реальности.
Женские голоса. Зачем ты каждый день пишешь ей письма, если вы живёте с ней в одном доме?
Зощенко (не приходя в сознание). Потому, что мы любим друг друга. И любовь наша подобна яркой вспышке!
Женские голоса (ехидно, перебивая друг друга). Ха-ха-ха! Вспышки не горят вечно. За первой, бывает вторая… за второй – третья!
Зощенко (не поднимая головы, пытается писать). Также… прошу распорядиться заведующему оружейным складом выдать мне вторую ракетницу. Поскольку первая пришла в абсолютно негодное состояние.
Женские голоса. Вот-вот-вот! А что мы говорили?
Зощенко. Вы говорили глупости. Моя Надя…
Появляется Надя.
Надя. Вообще-то, я полюбила Вас совершенно зря! Все подружки отговаривали меня от этого безрассудства.
Зощенко. Зачем же отговаривали?
Надя. Вы скучный. Всё время молчите. А мне нравятся весёлые.
Зощенко. Так и любили бы их.
Надя. С весёлыми нет никакой тайны. А Вы загадочный. Зачем Вы всё время молчите?
Зощенко. Не вижу смысла повторять слова, сказанные до меня десятками тысяч. Это так пошло!
Надя. Но если Вы не хотите говорить, что мы тогда будем с Вами делать? Вот смешной. Не стойте, как пень! Скорее целуйте меня!!
Зощенко. Здесь нельзя. Нас увидят.
Надя. Нас уже видят. (Исчезает.)
Зощенко просыпается, оглядывается. Неподалёку явно слышатся звуки чьих-то шагов. Зощенко хватается за наган.
Зощенко. Кто здесь? Стой! Стреляю!
Чья-то тень устремляется к выходу. Но, поняв реальность угрозы, замирает. И падает на колени.
Абрамов. Не стреляйте, Ваше Благородие! Я всё верну!
Зощенко. Что… вернёшь?
Абрамов. Вот это. И это… (Возвращает украденное.)
Зощенко. Как звать? Ты из новых? Только что прибывших?
Абрамов. Абрамов… Евсей.
Зощенко. Почему Абрамов? Ты разве… еврей?
Абрамов. Что Вы такое говорите, прости Господи. Не дай Бог! Евсей я. А не еврей. Мы, Абрамовы, все, как есть, православные!
Зощенко. И поэтому ты воруешь у своего командира?
Абрамов. Бес попутал, Ваше Благородие!
Зощенко. Стыдно?
Абрамов. Очень.
Зощенко с недоумением рассматривает украденное.
Зощенко. Ну хорошо… бритва. Могу понять. Но для чего тебе коробка-то понадобилась?
Абрамов. Так для махорки же!
Зощенко. А фотография? В коробке фотография лежит. Её выбросить хотел?
Абрамов. Зачем выбрасывать? Разве ж мы без понятия? Бумага на растопку годится.
Зощенко. Фотография моей Нади… на растопку?!
Абрамов. Простите, Ваше Благородие! Не подумавши, сказал!
Зощенко. Что мне с тобой делать? (Раздумья вслух.) В принципе, я, видимо, сам виноват. Распустил своих подчинённых до невозможности… Отдают честь с улыбкой, чуть ли не подмигивая. За глаза называют «внучком». Теперь вот и до воровства дошло…
Абрамов. Простите, Ваше Благородие!
Зощенко. Ты понимаешь, Абрамов, что я тебя должен под суд отдать?
Абрамов. Понимаю… Что поделать, знать, судьба моя такая грустная…
Зощенко. Убирайся прочь! Стой. (Протягивает ему коробку, предварительно вытащив оттуда фотографию Нади.) Бери. Для махорки. И чтоб я тебя больше не видел!
Абрамов. Спасибо, Ваше Благородие! Век за Вас Бога молить буду! (Убегает.)
Зощенко целует фотографию. Ставит её на стол перед собой. Возвращается к писанине.
Зощенко. Также сообщаю о необходимости предоставления отпуска гренадеру Евсею Абрамову для посещения семьи. Сроком на один месяц. (Отбрасывает карандаш.) Глаза б мои мерзавца не видели! Ещё раз встречу – за себя не ручаюсь…
Четвёртая картина
Ближний тыл. Артиллеристские позиции. Повсюду развешено постиранное обмундирование – оно сохнет, под лучами июльского солнца. И, одновременно, демаскирует позиции.
Макаев. Идиоты! Болваны! Кретины! Кто позволил? Во что вы превратили позиции? Вы хоть понимаете, что демаскируете себя?
Попов. Так ведь… завшивели, Ваше Сиятельство.
Макаев. И потому повсюду свои тряпки развесили?
Попов. Так точно! Погода хорошая, самолёты немца полетали-полетали и… улетели. А наблюдатели с земли ничего увидят. Почему ж не дать гренадерам привести себя в порядок?
Макаев. Привели?
Попов. Привели. Баньку наладили.
Макаев (моментально теплея). Банька – это хорошо. Пожалуй, после солдат и я причащусь…
Попов. Так нет уже там солдат. Господа полковник с подполковником парятся. О, а вот и они!
Из бани выходят, закутанные в белоснежные простыни, Отхмерузи и Микеладзе.
Микеладзе. Бало! Давай к нам! Посмотри, какого банщика я нашёл! Из вновь прибывших. Его в роту к Зощенко определили, а он банщиком оказался. Из Сандунов. Как же он знатно вениками охаживает! Чудо!
Отхмерузи. И какой пар! С таким паром никакой немец не страшен!
Макаев. Простыни-то откуда взяли?
Микеладзе. Так Толста́я в госпитале дала. Геройская женщина. Не то, что её отец.
Попов. Не знаю… Говорят, Лев Николаевич, во время Крымской войны неплохо сражался.
Микеладзе. Кто говорит-то? Сам же, небось, и говорит.
Макаев. Уже не говорит. Умер. Никогда не мог понять этого Толстого. Особенно это его «непротивление злу». Глупость придуманная. Даже не представляю, как сие возможно было бы воплотить, к примеру… здесь?
Микеладзе. Не русская эта идея. Не наша.
Макаев. А Вы что скажете, штабс-капитан?
Попов. Мне тоже эта идея кажется чуждой, Ваше Сиятельство. (Макаеву.) Разрешите отлучиться? Необходимо отдать распоряжения.
Макаев. Отлучайтесь. (Попов уходит.)
Отхмерузи. И я отлучусь, с твоего разрешения. На солнышке погреюсь… (Отходит, ложится на травку.)
Макаев. Вахтанг, давно хотел попросить тебя. Оставь ты мальчишку Зотова в покое. Вцепился, словно репей в задницу. Это даже уже не смешно.
Микеладзе. Извини, Бало, не могу. Война, а тут… явился… красна девица. С румянцем на херувимской физиономии.
Макаев. А если прикажу?
Микеладзе. Прикажешь – выполню. (Щёлкнув пятками, встаёт по стойке смирно.)
Голый Микеладзе, стоящий в простыне, по стойке смирно – картина уморительная.
Макаев (хохочет). Не будем ссориться, мой друг!
Микеладзе. Не будем. Ах, Бало, какое вино мне из дома прислали! Ты обязательно должен выпить его с нами. (Торжественно.) Евсей – неси сюда вино! (Насвистывает марш лейб-гвардии Егерского полка.)
Появляется Абрамов, в казённых подштанниках – с огромной бутылкой в руках. Он явно доволен своей новой должностью.
Микеладзе. Посмотри, какой коло́р! Гранат! Рубин! А какой букет! Сказка!!..
Неподалёку взрывается снаряд. Абрамов, бросив бутылку, кидается на землю, прикрывая голову руками.
Абрамов. Ой, мамочки…
Микеладзе. Нда… банщик ты, конечно, неплохой… Но вино разлил. Командира в опасности бросил… А так хорошо начинал. Отправляйся-ка, Евсей, обратно… в роту. Пусть там с тобой Зощенко мучится.
Абрамов (вскочив, сразу бухается на колени перед Микеладзе). Простите, Ваше Сиятельство!
Микеладзе. Бог простит. А я тебе вино не прощу. Пшёл вон!!!
Отхмерузи. Хорошо-то как, Господи! (Поёт грузинскую песню. Остальные подхватывают.)
Песня не прерывается даже при новом взрыве снаряда неподалёку. Ощущение, будто песня остановила время… и защищает от опасности. Наконец, всё стихает.
Макаев. Ну вот… а я так и не попарился.
Абрамов (бухается на колени перед Макаевым). Простите, Ваше Сиятельство!
Макаев. Попов, идите сюда. (Попов, находившийся в пределах видимости, подходит.) Откуда они узнали, что мы здесь? У них наблюдатели?
Попов. Никак нет.
Микеладзе (пристально смотрит вдаль). А вот и да. Видишь, вон там? В небе висит… Что у вас у всех за глаза такие? Ничего не видите.
Попов. Что висит?
Микеладзе. Аэростат с немецким наводчиком.
Макаев глядит в бинокль в указанном направлении.
Макаев. Ай, Вахтанг! Орёл! Всё видишь, ничего от тебя не скроешь. Штабс-капитан, кажется, у Ваших пушек появилась новая цель?
Попов. Так точно, Ваше Сиятельство!
Макаев. Ну вот и распорядитесь, чтобы мне тут не мешали. Что Вы там себе под нос бормочете?
Попов. Повезло, что стреляют кое-как. Война станет абсурдом, когда техника достигнет абсолютного попадания. За этот год я был бы убит минимум тридцать раз. Благослови Бог неточную стрельбу!
Макаев. Хороший тост. А выпить нечего. (Абрамову.) Ты всё ещё здесь? Пошли. Попаришь меня напоследок…
Пятая картина
Зотов (размышляет вслух). Мне почему-то кажется, я обязательно совершу подвиг. Достойный Таты. Такой, чтобы обо мне написал какой-нибудь, к примеру, Гумилёв. Или даже… сам Маяковский?! С их стихами у меня однажды случилась интересная история.
Я оказался в Архангельске перед самой отправкой на фронт. В невозможной тоске и угнетённом расположении духа. И тотчас же был сосватан за дочь местного богатого рыботорговца. Ни я, ни девушка, до того момента, друг друга в глаза не видели. Но это и не требовалось – сватание было любимым занятием архангельских дам, изнывающих от безделия. К процессу они подошли серьёзно – выбрав, в качестве места нашей встречи, зимний сад какого-то богатого дома.
Вава, так звали девушку, была чрезвычайно юна и молчалива. Нас оставили вдвоём. И тут случилась катастрофа. Я и без того не слишком-то разговорчив. А тут каждое слово вытягивал из себя клещами. Девушка же просто… молчала. Паузы угрожающе затягивались, нужно было как-то спасать ситуацию. И я стал читать стихи. Сперва Гумилёва, затем Есенина с Маяковским. Вава слушала внимательно, не перебивая. Я увлёкся, стал почти весел. И, к моменту, когда к нам вошли, девушка мне уже почти нравилась.
«Ну как, хорошо ли моё чтение?» – самодовольно поинтересовался я. «Не знаю, – тихо ответила Вава, – Я не люблю стихи»… «Зачем же тогда целый час слушали?» «Но ведь было бы так невежливо прервать Вас!»
Я тихо пробормотал «Дура!». Развернулся. И ушёл.
Может… зря? Не уйди я тогда, была бы у меня семья. И, возможно, даже случился ребёнок? Говорят, не так страшно умирать, зная, что после тебя на земле останется хоть кто-то… (Декламирует, на грани отчаяния.)
И будет жизнь с её насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет всё – как будто бы под небом
И не было меня!
…А я был! Слышите вы меня?!! БЫЛ!!!!!
(Быстро, почти задыхаясь.)
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
– Послушайте! – Ещё меня любите
За то, что я умру!
…Говорят, это совсем юная барышня написала. Врут, наверное?
Второе действие
Шестая картина
Поздний вечер 19 июля. Абрамов, под покровом темноты, разговаривает с Колодой.
Абрамов. В общем, из банщиков меня выгнали.
Колода. И нет конца этой войне… Соскучились руки по землице.
Абрамов. А может… бросить всё? И уйти?
Колода. Дезертировать?!
Абрамов. Что ты? Как можно? Мы ж не трусы какие.
Колода. Тогда не понимаю.
Абрамов. Просто – штык в землю, и домой!
Колода. Как это… А немца добить?
Абрамов. Ну ты же хочешь к земле вернуться? Не с винтовкой же?
Колода. Лучше с винтовкой. Мало ли? И вообще… сперва немца на штык посадить нужно. А потом уже о земле думать.
Абрамов. А если немец тоже свой штык воткнёт?
Колода. В кого?
Абрамов. В землю. Непонятливый ты. Как думаешь, чего более всего проклятому немцу нужно?
Колода. Кто ж его, нехристя, знает?
Абрамов. Да того же, чего тебе. Землю, немецкую, пахать.
Колода. Не… Мне евонная земля без надобности!
Абрамов. Так ведь и ему наша тоже!
Колода. Врёшь. Вона, как за нашу землю дерётся!
Абрамов. А вот бы взять, да… и не воевать? А? Представляешь, Евграфушка какая лепота во всём мире настала бы? Все бы братались! В гости друг к другу ходили!
Колода. Да… хорошо бы…
Абрамов. Ну и не воюй больше.
Колода. А немец?
Абрамов. Что немец? Посмотрит-посмотрит, как ты штык в землю воткнул, и тоже так сделает. Мне знающие люди говорили, что во всём эти, как их… эксплататоры виноваты. А нам, простому народу, делить нечего.
Зощенко (возникнув из темноты). Ты к чему это у меня Евграфа склоняешь, Абрамов?
Абрамов. Так я это так… к слову… Помечталося мне…
Зощенко. Опасно мечтаешь. Как бы с такими мечтами под военно-полевой суд не попасть. Зря я тебя тогда отпустил…
Абрамов. Не губите, Ваше Благородие!
Зощенко. Вон пошёл!
Абрамов испуганно убегает.
Колода. Ишь, иуда, мира ему захотелось! Пойду я, Ваше Благородие…
Зощенко. Иди, Евграф.
Колода уходит. Зощенко остаётся один. Тишина. Лишь над позициями противника периодически взлетают красные ракеты. Всё это успокаивает и настраивает на философский взгляд.
Зощенко. Как тихо… Словно бы и нет никакой войны. Словно бы жизнь добра к нам. И готовится преподнести приятные сюрпризы. Но… на войне приятных сюрпризов не бывает! Жизнь здесь хрупка, непредсказуема, может в любой момент оборваться. Я готов к этому. И… не готов. Есть вещи, явления, делающие мимолётное пребывание человека в списке живых особенно ценным. Именно они удерживают нас на этой планете, не давая скатиться в пропасть небытия. Я живу любовью. Из всех дивных явлений и чувств, рассыпанных щедрой рукой природы, нам, наверно, я так думаю, наижальчее всего будет расстаться с любовью. А ещё я живу надеждой. Надеждой по сути. И Надеждой… по имени. Фотография Нади лежит у меня в нагрудном кармане, около сердца. Если пуля пробьёт сердце, она уничтожит любовь. Но как знать… быть может, любовь защитит меня – став последней преградой на пути у безжалостного свинца? (Достаёт из кармана фотографию, целует её.)
Зотов (подошедший незаметно). Это Ваша любимая?
Зощенко. А… это Вы? Как Вы незаметно подкрались. Не желаете попробовать себя в роли разведчика?
Зотов Счастливый. Вас есть кому ждать!
Зощенко. Да уж… счастливый.
Действие переносится в Санкт-Петербург.
Надя. Зачем Вы приехали так невовремя?
Зощенко. Я приехал, как только получил отпуск.
Надя. Вы ничего не писали. Целый год. И что мне теперь делать? Я выхожу замуж.
Зощенко. Мои поздравления.
Надя. С чем? Я не люблю его. Я люблю Вас. Я никого, кроме Вас, не полюблю. Никогда.
Зощенко. Тогда не понимаю.
Надя. Мы обручились. Была помолвка. Мы обменялись кольцами, и он подарил мне именье в Орловской губернии. Но я люблю Вас. Как я могу отказать ему?
Зощенко. Не отказывайте. Возможно, это судьба. Меня могут ранить. Или убить. Я снова еду на фронт.
Надя. Что бы ни случилось, знайте – я люблю только Вас. Вы подождёте три дня? Я должна подумать. Только не уезжайте неожиданно, как в прошлый раз.
Зощенко. Не уеду.
Действие возвращается под Сморгонь.
Зотов. И Вы…
Зощенко. Уехал. Встретил её на следующий день, идущую под ручку с женихом, и вспылил.
Зотов. Я понимаю Вас.
Зощенко. О, как я был взбешён! Я написал ей записку, что срочно вызван на фронт. Пожелал всяческого счастья. И уехал. Это был самый идиотский поступок в моей жизни. Я люблю её. И буду любить всегда. Идите в избу, прапорщик. Судя по шуму, доносящемуся оттуда, там очень весело. А я ещё немного погуляю…
Седьмая картина
Зотов входит в офицерский блиндаж. Колода уже тоже здесь. На этот раз в блиндаже никто не спит. Веселье в разгаре – рассказчики, перебивая друг друга, травят байки. Слушатели хохочут при каждом удобном поводе. И даже… вообще без повода.
Семёнов. …Её звали Мальвина. Или, если по паспорту… Федотья. А фамилия у неё была… фамилия у неё была… (Через многозначительную паузу.) Башмакова! Не твоя, часом, родственница, Семён?
Башмаков. Да кто ж её знает? Нас Башмаковых много.
Семёнов. Эта в «Кислые воды» из Пермского цирка сбежала. Любовь у неё большая приключилась. С генералом одним.
Башмаков. Не. Тогда точно не моя. Мы субординацию знаем. Со штабс-капитаном – ещё куда ни шло. Но, чтобы с генералом? Ни-ни!
Семёнов. Вот там я её и встретил. Любовь у неё, как я уже говорил, случилась большая. И сама она была большая. Силовая жонглёрка. Трёх мужчин под куполом цирка выдерживала.
Башмаков. А может и моя. Мы, Башмаковы, отродясь на силу не жалуемся.
Семёнов. Приехала в «Кислые воды» и поселилась в соседней комнате со мной. Большая и грустная.
Микеладзе. А что это она грустная? Ты её что… обидел?
Семёнов. Такая сама, кого хочешь, обидеть может. Да вот беда, генерал, которого она преследовала, оказался… женат.
Башмаков. Не… точно не моя. Башмаковы, с женатыми – ни-ни!
Попов. Семён, не мешай, дай человеку досказать.
Семёнов. Господа, вы когда-нибудь видели рыдающего бегемота? Я, до встречи с Мальвиной, тоже не встречал.
– Какая же я дура! – рыдала она, и стены дома сотрясались от её горя, – Я ведь могла просто убить его. И больше восьми лет мне бы за это не дали… Как Вы считаете? Почему Вы молчите? Я приехала сюда исключительно ради этого гада, мучаюсь почти две недели. И, как последняя дура, за всё плачу сама! Вы можете себе такое представить?
– Я могу представить всё, что угодно. Но не могу понять, к чему Вы ведёте?
– К тому, что, как честный человек, он обязан оплатить мой проезд! В память о нашей неземной страсти. В оба конца! Ах, Александр, умоляю, помогите мне написать трогательное письмо!
…Дама была неграмотная, и я взялся помочь ей. Главным образом, в надежде, что, получив деньги, она уедет обратно, в свою Пермь. Прочтя моё творение, Мальвина воскликнула: «О, как Вы понимаете женщин! Какая жестокая ошибка судьбы, что я приехала к этому подлецу, а не к Вам! Как жаль, что нельзя ничего уже исправить! Но клянусь Вам, если он не ответит на ТАКОЕ письмо, он будет убит мною!»
Попов. И что? Убила?
Семёнов. Представьте себе, нет! Письмо задело в генерале такие потаённые струны души, что он прислал Мальвине своего денщика.
Башмаков. Зачем ей денщик?
Микеладзе. Для вытирания слёз платком? Знаю! Помогать в застегивании корсета!
Семёнов. Нет, господа! Денщик принёс ей деньги. Целых 500 рублей.
Удивлённые голоса слушателей.
Башмаков. С ума сошёл…
Отхмерузи. И что же было дальше?
Попов. Да, расскажите нам, Александр, что было дальше?
Семёнов. «За такие деньги, – воскликнула Мальвина, – просто глупо куда-то уезжать отсюда!»
…И осталась. Практически, переселившись в мою комнату. К счастью, вскоре началась война. И я уехал.
Попов. Ну, слава Богу, хоть кому-то польза от этой войны вышла.
Отхмерузи. Вышла… вот и я однажды… вышел. Случай у меня был, по молодости. Я тогда наивным юнкером был. Словно бы, да вот… как наш Зотов!
Зотов. Почему сразу Зотов?
Отхмерузи. Не сердитесь, Александр! Вы молодой, я старый. Вы завидуете моему опыту, я завидую Вам. Знали бы Вы, как мне хочется краснеть по любому поводу. А не получается! Только от выпивки.
Микеладзе. Выпьем Акакий!
Отхмерузи. Потом, дорогой. Как Вы относитесь к проституткам, прапорщик? Ну вот… опять покраснел. (Переходит к рассказу.) Был я тогда юнкером. Считал себя очень взрослым. Ещё бы – усы расти начали! И вот иду вечером по городу… и слышу: «Солдатик!». Оборачиваюсь. Передо мной женщина в шляпке с пером. Лицо такое… скуластое. И губы толстые. Очень.
Микеладзе. Эх… мне бы сейчас эту женщину с толстыми губами… можно и не с толстыми…
Отхмерузи. Не увлекайся. Та женщина – бабушка давно. (Продолжает рассказ.) «Какой я тебе солдатик? Я юнкер. Офицер почти!» Нахмурился от обиды. А женщина улыбается, сконфуженно. И говорит: «Зайдёте ко мне?» «Вот ещё. Зачем это?» «Именинница я. Всегда хожу с теми, кто меня приглашает. А сегодня так захотелось самой кого-нибудь пригласить! Именины справить. А ни друзей, ни близких. Совсем никого. Приезжая я…»
Микеладзе. И ты, Акакий, конечно же…
Отхмерузи. Пошёл. Поднялись по тёмной лестнице, с кошачьим запахом. Зашли в комнату. Стол. На нём – самовар, варенье земляничное в розетку налито, крендельки на блюдечке. Садимся за стол. Пьём чай. И молчим.
Микеладзе. А чего говорить? Дело делать надо!
Отхмерузи. Погоди. Я не о том.
Микеладзе. Не о том? А чего ж тогда молчите?
Отхмерузи. Просто говорить не о чем. Выпили чай. Встаю, надеваю шинель, чтобы уйти. «Неужели так не нравлюсь, что даже остаться у меня не хотите?» Целую её в толстые губы. Как брат. И выхожу.
Микеладзе. Эх, дурак!
Отхмерузи. Больше никогда не виделись. Сколько всякого бывало, а женщину ту – помню.
Микеладзе (разочарованно). Да уж… вышел, так вышел… Лучше бы и не входил.
Попов. Послушай, Евграф, вышел бы ты… После последнего артобстрела, окопы засыпало. Проследи, чтоб расчистили. И укрепили, как следует.
Колода. Отчего ж не проследить? Очень даже можно. (Но не уходит.) А вот у меня история была. С окопами, как раз. Давно, на австрийском фронте ещё. Рыли мы их, рыли… и на австрийского мертвяка наткнулись.
Башмаков. Почём знаешь, что австрийский?
Колода. Так мундир на нём был, с погонами, и прочая всякая амуниция… Даже и не сомневайтесь, Ваше Благородие – австриец. Как есть, австриец. Откопали мы его, значит, а у энтого мертвяка… когти – длиннее пальца! Прямо даже жуть стало. Это что же получается? Когти у человека в земле после смерти растут?
Попов. А то не знал?
Колода. Да вот теперь знаю. Так я о другом хотел. Сапоги на покойнике уж больно знатные были. Видать, австрийские.
Башмаков. Знамо дело, не японские.
Колода. Да ты не мешай, Семён. Можа, и японские – кто ж их знает? Да только… знатные сапоги. Сам бы носил.
Башмаков. И носил бы.
Колода. Вот и я так подумал. Дёрнул за сапог. И…
Попов. И что?
Колода. А то, что нога с сапогом в руке осталась. Оторвалась, значит… Вот тебе и «и»!
Общий хохот.
Башмаков. А сапоги?
Колода. Сапоги носил потом. Зря что ли, через них такого страху натерпелся?
Микеладзе. Зотов! Теперь ты расскажи нам что-нибудь о твоих женщинах.
Зотов. Извините, но это Вас не касается. Я никому не позволю лезть в мою душу грязными руками!
Микеладзе. Это у кого грязные руки? У князя Микеладзе?!!! Ты забываешься, мальчишка!!!
Отхмерузи. Вахтанг, не кипятись.
Микеладзе. Нет, вы слышали, что он сказал?
Отхмерузи. Ты его просто не так понял. Он сейчас извинится. Ведь Вы, конечно же, извинитесь, Зотов?
Зотов. Нет. Ни за что! Но могу повторить сказанное ещё раз, если потребуется. А также готов жизнью ответить за свои слова! (Решительно выходит.)
Восьмая картина
Ночь с 19 на 20 июля.
Семёнов. Ну что за мальчишество? Немец под боком, а вы тут… дуэль удумали. Господа, предлагаю пожать руки и разойтись.
Микеладзе. Действительно глупо. Сознаюсь, был неправ, придираясь по пустякам. Но ведь и Вы прилюдно оскорбили меня! Впрочем… если прапорщик не возражает, у меня есть замечательное вино.
Семёнов. Так ведь разбилась бутылка?
Микеладзе. Разве я не грузин? Одна разбилась, другая в очереди стоит.
Семёнов. Что ж, предлагаю кончить дело миром и прекратить бессмысленное предприятие.
Зотов. Никак невозможно. Его Сиятельство многократно прилюдно унижали меня. Нет! Только пуля.
Семёнов. Зотов, как-то Вы… не ко времени. И, опять же… для таких случаев, существует суд офицерской чести. Есть официальные «Правила о разбирательстве ссор, случающихся в офицерской среде». А поскольку подполковник Микеладзе – штаб-офицер, дело это никак не ниже уровня дивизионного суда чести. Это какое-то то… безумие! И прямое нарушение правил.
Зотов. Это не безумие. Это честь. (Ехидно.) Но если Вы, князь, струсили, то так и скажите.
Микеладзе. Ты забываешься, мальчишка! (Неимоверным усилием, берёт себя в руки.) Прапорщик, предупреждаю, в случае если наша дуэль состоится, я буду стрелять в воздух.
Семёнов. Молодец, Ваше Сиятельство! Зотов, то, на чём Вы так упорно настаиваете – глупость. И подсудное дело.
Зотов. Это не глупость. Это честь. В свою очередь, предупреждаю – ни коей мере не намерен следовать примеру моего противника!
Микеладзе. Ну… честь, так честь. Со скольких шагов стреляемся?
Зотов. С тридцати.
Семёнов. Господа, последний раз спрашиваю – готовы ли вы мириться?
Зотов. Нет.
Микеладзе. Чем шире ты открываешь объятия, тем легче тебя распять. Как говорил Ницше.
Семёнов (вытирая пот со лба). Видит Бог, я сделал всё, что мог. Прошу противников разойтись.
На этих словах, появляется разгневанный Отхмерузи.
Отхмерузи. Каких противников?! Кто противники?!
Семёнов. Да вот… Их Сиятельство с прапорщиком стреляются.
Отхмерузи. Позор! Что вы мне тут устроили?! Противники они, видите ли… Противник там, в немецких окопах! А вы мне тут… на передней линии… перед лицом собственных гренадеров! Как старший по званию, приказываю немедленно прекратить сие вопиющее безобразие! Прапорщик Зотов, сдайте оружие! Вы арестованы. А ты, Вахтанг, как ты мог? Понимаешь, что это судебное дело?!
Микеладзе. Понимаю, Акакий. Прости. Огорчил тебя. (Грустно.) А ведь какой чудный вечер выдался! Сказка! Так хорошо дышится… Травой пахнет… фруктами… Странно. Откуда здесь взялись… фрукты?
Зощенко (сперва голосом издалека, затем быстро вбегая). Газы!!!! Маски!!!!! Зажечь костры!!!!!
Всё вокруг оживает. Команда повторяется со всех сторон. Появляются гренадеры в марлевых масках. Зощенко бежит дальше.
Микеладзе. Куда побежал? Немедленно вернись!
Зощенко. У меня противогаз в землянке. (Убегает.)
Микеладзе (вслед). С собой носить надо!
Отхмерузи. Господа, приказываю всем надеть противогазы. Готовимся к отражению атаки.
Офицеры надевают противогазы. Кроме Микеладзе.
Отхмерузи (голосом, еле слышным из-под резиновой маски). Вахтанг, что ты творишь? Надень противогаз!
Микеладзе. Зачем мне противогаз? Я вон, с тобой рядом, тебя еле слышу. А если гренадеры не слышат моих приказов, зачем я здесь? И как мы будем отбивать немца?
Отхмерузи (срывая с себя противогаз). Ну что ж… тогда и я тоже… Примем бой, Вахтанг, как мужчины! Пусть немец увидит, как погибают русские воины! (Поёт.)
Я могилу милой искал.
Но её найти нелегко!
(Радостно.) …а нашу могилу даже искать не нужно – она будет здесь! Похороните меня возле вон той берёзки…
Микеладзе и Отхмерузи (поют вместе).
Долго я томился и страдал.
Где же ты, моя Сулико?
Семёнов (стаскивая противогаз). Я здесь! (Хохочет.) Раскинем карты, напоследок, господа? Предупреждаю, я собрался сорвать банк. (Громогласно командует.) Слушайте меня, гренадеры! Смачивайте маски, дышать спокойно, надеть очки! К бойницам! Без команды огня не открывать!
Микеладзе. Разжигаем костры! Всем лечь у костров! Пропускать газы над собой! И приготовиться к отражению атаки!
Отхмерузи. Кто смеет бояться? Предупреждаю – мамок здесь нет! Все поляжем, но врага не пропустим! За нами Россия!
Издалека слышен какой-то гул, звук неясных голосов.
Семёнов (прислушавшись). Вот сволочи… орут «Рус капут»! Ну, мы им сейчас покажем капут!
Отхмерузи. Не торопитесь, Александр. Пусть подойдут на расстояние прицельного выстрела.
Зотов (решительно срывая с себя противогаз). Господа, я с вами!
Микеладзе (обнимает Зотова). Молодец, прапорщик. Будем считать нашу дуэль состоявшейся.
Зотов. Выживший… победит?
Микеладзе. Нет. Проиграет.
Зотов (поёт, почти кричит срывающимся голосом). Не журись ты, матушка Россия,
Мы, солдаты русские, никому тебя не отдадим.
Падём мы смертью храбрых, но тебя,
Земля родная, от врага мы защитим!
Отхмерузи. Огонь, мои гренадеры! (Захлёбывается в мучительном кашле.)
Звуки выстрелов.
Девятая картина
После газовой атаки. Всё вокруг выжжено и убито. Макаев, не замечая никого вокруг, в отчаянии топчет свою фуражку. Колода неспешно идёт по полю битвы.
Колода. Эк, трава пожелтела… Сколько ж немец ныне народу положил… Куда ни глянь, мёртвые… а ежели не мёртвые, душой помертвели. И птицы повсюду лежат… кверху лапками… А их за что?! Война. Люди стонут. Но эти-то в чём повинились?! Кто ж теперь, вместо них, Боженьке на Небеси наши молитвы понесёт? (Поглядев в сторону Макаева.) А Их Сиятельство переживает… что ж не переживать? Отбили мы немца. И все, как есть… полегли. (Уходит, читая молитву.) Молю Тя, Преблаги́й Господи, помяни во Царствии Твоем православных воинов, на брани убиенных, и приими их в небесный чертог Твой, яко мучеников изъязвленных, обагренных своею кровию, яко пострадавших за Святую Церковь Твою и за Отечество. Призри благосердием Твоим, о Премилосердый Господи, на раны их, мучения, стенания и страдания, и вмени им вся сия в подвиг добрый и Тебе благоугодный; приими́ их милостию Твоею…
Макаев, тем временем, продолжает топтать свою фуражку.
Макаев. Моего Мингрельского полка больше нет! Как допустил ты, Всевидящий и Всесильный, что лучшие из лучших мученически погибли этой ночью? Шесть часов длилась газовая атака – шесть непрерывных часов! И всё это время ветер дул в нашу сторону. Я проклинаю тебя, ветер! Ни единой дождинки не упало с неба за всё это время! Я проклинаю вас, небеса! Шесть мучительных часов сердце моё билось, в бессмысленной надежде на чудо! Целых шесть часов АДА! За что ты послал их нам, Господи?
Зощенко (подошедший в процессе предыдущего монолога). Да. Шесть часов – это действительно можно сойти с ума. Я наблюдал, как нижние чины, уже на пятом часу пребывания в масках, веселились, толкая друг друга в облако газа – подобно тому, как дети толкают друг друга в сугроб.
Макаев. Зощенко, это Вы? Замечательно, что Вы выжили! Увы! Вы предупреждали меня, а я не послушал… Понятно теперь, зачем были эти блиндажи. В них немец баллоны с газом хранил. Вы герой, Зощенко. Я представлю Вас к ордену.
Зощенко. Нет. Герои лежат там… мёртвые. Они сняли маски, предотвратили панику – организовав оборону. И спасли всех нас. Немцы шли, держа в одной руке винтовку, а в другой палку с гвоздями. Чтобы добивать отравленных. Я видел это в бинокль.
Макаев. И остановили их пулемётным огнём.
Зощенко. Да. Но я не снял маску.
Макаев. Главное, Вы живы. И это огромная удача. Если повезёт, возможно, Вы даже сумеете пережить войну.
Зощенко. Да. Но я не снял маску.
Макаев. Живите, мой друг! Радуйтесь жизни! Я слышал, Вы что-то там пишете? Как знать, вдруг однажды Вы станете известным писателем? И, может быть… даже очень известным!
Зощенко. Возможно, Ваше Сиятельство. Но всю жизнь я проживу в маске, так и не снятой мною сегодня…
Макаев. Вот заладил! Да. Они герои, и я буду ходатайствовать о награждении полковника Акакия Отхмерузи и… (Всхлипывает.) погибших вместе с ним офицеров. Посмертно. Но, друг мой… жизнь продолжается!
Зощенко заходится в приступе кашля.
Макаев. Что с Вами, малыш?
Зощенко. Надышался-таки газами…
Макаев (мрачно). Нда… жизнь продолжается. (С резким озверением.) Хотя лучше бы не продолжалась! Послушайте, что пишет в своём донесении штабс-капитан Попов: «Подтверждаю свою просьбу о смене меня, так как от переутомления ноги подкашиваются, и нет сил больше от такой напряжённой и тяжёлой работы. Голова отказывается служить. Точно так же прошу о смене прапорщика Башмакова с сорока двумя нижними чинами – остатком батальона, принятого мной, за гибелью старших офицеров, как совершенно ослабевших после газовых атак. Гренадеры, выносящие трупы из окопов, тоже заболевают. Я опасаюсь остаться без людей. Те, которые выносят трупы из окопов за два метра, уже не могут идти. К тому же, могилы для убитых также невозможно вырыть. Я лично водил гренадеров на рытьё ям, но неприятель стал обстреливать шрапнелью…»
Только представьте себе, Зощенко – в нарушение всех законов войны, не дают похоронить убитых! Вы не знаете, с кем воюете. Думаете с немцем? Нет, со зверями! Они газами травят людей, как крыс! До сих пор этими газами занимались убийцы, отравители, а не воины. Мы с ними цацкались. В плен брали. Теперь конец! Никакой пощады врагу! Теперь не приводите мне пленных! (Заметив вновь появившегося Колоду.) Колода, сюда! Евграф, стой! Ко мне!! Куда же ты?
Колода (идёт, не обращая ни на кого внимания, бормочет себе под нос). Кто же теперь, вместо птичек, Боженьке на Небеси наши молитвы понесёт? Эх…
Неожиданно наступает звенящая тишина. Всё вокруг замирает и погружается в абсолютную тьму.
Зотов (возникает в круге света). Это могло бы быть так. Отпуск. Или, даже… после войны. (Переодевается в щегольский китель с капитанскими погонами, с обязательным орденом и золотой шашкой на новенькой портупее.) Я очень хочу встретить Тату.
Действие переносится в воображаемое будущее. Зотов идёт по городу своего детства. Идёт вальяжно, неспеша. Появляется Тата.
Тата. Коленька, это Вы? Как я рада. А почему Вы отводите взгляд? Я так плохо выгляжу? Увы, жизнь не делает нас моложе…
Зотов. Я отвожу взгляд из-за того, что Вы ослепляете, словно солнце.
Тата. Какой Вы стали… офицер… простите, не разбираюсь в погонах.
Зотов. Капитан.
Тата. Надо же! Целый капитан! И такой статный… на Вас золотая шашка!
Зотов. Да. Наградная. «За храбрость».
Тата. А это что? Орден? Вы совершили подвиг?
Зотов. Да. Это орден. Но не потому, что я герой. А потому, что два года подряд был на позициях.
Тата. Так долго?
Зотов. Я участвовал во многих боях, был ранен, отравлен газами. И испортил сердце. Точнее, моё сердце ранено очень давно. Оно ранено Вами, Тата.
Тата (смеётся). Да Вы ловелас, Коленька! Вы такой взрослый, что даже неприлично. Если нас увидят вместе, могут начаться сплетни. Пойдёмте ко мне наверх, пока муж не пришёл…
Тата исчезает. Остаётся один Зотов.
Зотов. Она обнимет меня так, как в ту волшебную Пасхальную ночь. Мы поцелуемся. И весь мир покажется мне маленьким и восхитительно-хрупким! Нам станет безразлично всё, что происходит вокруг! Мы пойдём наверх.
…Там, наверху, многое становится видным. И понятным. Я увижу, что мы не отступили. Хотя потеряли очень многих. Я увижу своё тело, скорчившееся в последней судороге смертельной боли. Я увижу море крови и слёз… и всё то, чего страшится человечество, то, чего оно стремится избежать… то, что неизбежно – войну. Я больше не хочу это видеть. (Исчезает во тьме.)
_____________
Контактные данные:
boch-tdnl@yandex.ru
тел: +7-903-73-73-578 (Дмитрий)
