Ольга Милованова
+79088821080
СЛУЖЕНИЕ ТВОЁ БУДЕТ В МИРУ…
Пьеса в двух действиях, 7 картинах.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Профессор Валентин Феликсович
Афанасьева, заведующая отделом краевого здравоохранения
Шура, медсестра – молодая девушка
Молодой врач
Врач из свиты Афанасьевой
Аля, девочка 12-ти лет
Раненые бойцы в госпитале:
Ступов, 33 года
Баев, 36 лет
Побегайло, 40 лет
Кажимбеков
Кокушкин, 29 лет
Петрович, 62 года
Соловей, 19 лет контуженный
Кондратьев, эвенк, 30 лет
Отец Николай
Смерть
Комсомолец
Комсомолец с гармошкой
Первая комсомолка
Вторая комсомолка
Третья комсомолка
Раненые бойцы, врачи, медсёстры
ПЕРВОЙЕ ДЕЙСТВИЕ
1 КАРТИНА
Красноярск, весна 1943 года. Палата в эвакуационном госпитале №1515. Легко и тяжелораненые бойцы лежат на койках и переговариваются. Ступин тяжело дышит, лоб в испарине, он сжимает зубы, чтобы сдержать стоны. Аля сидит около Петровича, у которого повязка на глазах и пишет под его диктовку письмо.
Петрович. Здравствуй, добрый день, дорогая супруга, Агафья Семёновна…
Аля. Семёновна…
Петрович. Спешу сообщить свой супружеский привет и желаю я вам, дорогая супруга, всего наилучшего…
Аля. Не так быстро, дядечка… «желаю… всего наилучшего…»
Петрович. Написала, что ль?
Аля. Ага.
Петрович. Ещё кланяюсь дорогим своим малым деткам…
Баев. Танки на нас прут! До переднего метров двести… Бью, ведущее колесо…Бах! Потом в моторную группу… Бах! Потом темнота… Очнулся… голову ломит… невмоготу… контузия в общем!.. Слышу голоса… говорят, по-русски… вроде как старухи. Я застонал, матюгнулся… мол — свой. Была охота лопатой по башке получить!.. Ну, откопали меня… Смотрю… Мать честная! А от батальона один я остался.
Побегайло. Вибачите, братцы, вошами нихто не богатий?
Баев. А тебе что, на развод надо?
Побегайло. Та ни… опасаюся… Я цих насекомых вообще не очень… Було дило – шинель на переправе втопив. Поки лито ничёго, а восени холодно стало так, що хоч кричи. Ну я трави та листя соби напихав в штани и за пазуху та видати с живностю… Ну тепло мени, заснув. А ци зарази прокинулися та давай мени жизни. Я вскочил – весь чешуся! Як заору! Холод не холод — поскидав одёжу с себе и в воду…
Все кроме Ступова смеются.
Кокушкин. Ну?
Побегайло. От и ну!.. Пид арест мало не загремев, за панику… З того часу дуже я до того делу брезгливый.
Кажимбеков. Тоже вот было… Батарея вперёд ушёл. Идём, степь… как стол ровный. Тут разведка кричит: «Стой! Немец впереди, пехота много» … Смотрим: снег и серый пятно по степь к нам идёт.
Батарея давай степь лупить, а пятно «бе-е-е» — блеять давай. Баран!
Баев. Кто баран?
Кажимбеков: Отара по степи шёл. Мы там… столько баран набили!
Все смеются.
Слушай, такой достархан был! Я пол баран съел!
Баев. (Ступову) А ты здесь какими судьбами, браток?
Ступов. Я…. я старший лейтенант Ступов!
Баев. Ничего, лейтенант, держись. Ещё бегать будешь.
Ступов. Боец… как вы разговариваете со… старшим по званию?!
Баев. Мы здесь все в одном звании – легко и тяжело раненные. А ты, Ступов, стало быть, тяжело раненый, раз к нам попал. Профессор специально разыскивает, навроде тебя, на которых другие уж рукой махнули.
Входит Профессор в сопровождении Шуры. У неё стопка историй болезни. Профессор — грузный человек в белом халате поверх рясы, на груди крест, на голове монашеская скуфья, на ногах грубые тяжёлые ботинки.
Профессор. Здравствуйте, воины.
Раненые встречают Профессора радостными криками, салютуют ему забинтованными руками и ногами.
Раненые бойцы. (Кричат наперебой) Профессор! У меня всё отлично! Ногу мне спасли! Повязка совсем не мокнет! Вы кудесник, доктор! Руки у вас золотые, профессор! Скоро плясать буду!
Профессор. Это Бог вас исцелил моими руками. Молитесь ему.
Аля вскакивает и подбегает к Профессору для благословения. Профессор крестит и благословляет её.
Профессор. Хорошо, что приходишь. Они скучают по своим детям, а ты им о них напоминаешь.
Аля возвращается к кровати Петровича. Профессор и Шура подходят к Побегайло.
Шура. (Читает историю болезни) Побегайло Николай Фомич, сорок лет, рядовой. Зажившая тяжёлая рана голеностопного сустава. Состояние удовлетворительное. Температура тридцать пять и семь, пульс семьдесят два.
Профессор. (Осматривает) Ходить можете?
Побегайло. Дуже больно, прохфессор.
Профессор. (Шуре) Возможен абсцесс. Вскроем, посмотрим.
Побегайло. А може не треба? Може так…
Профессор. Что так? Рассосётся?
Побегайло. Ну. Вроде того.
Профессор. Разве что чудом. За этим не ко мне.
Профессор и Шура подходят к Кокушкину.
Шура. Кокушкин Аркадий Павлович, двадцать девять лет, рядовой. Ранен осколком мины в левую стопу. Четыре месяца пролежал в одном из эвакогоспиталей с долго длившейся лихорадкой. К нам переведён в крайне запущенном состоянии.
Профессор осматривает руку Кокушкина.
Профессор. А что это у вас за перелом на руке, Аркадий Павлович?
Кокушкин. Это мне в детстве в Енисейске поп один операцию сделал от в двадцать четвёртом году.
Профессор. Узнаю свою работу. Не переживай, воин, и сейчас свою работу с Божьей помощью как должно исполню.
Профессор и Шура подходят к Соловью.
Профессор. А тут кто у нас?
Шура. (Читает) Соловей Василий Фомич, девятнадцать лет, старший сержант.
Профессор. Старший сержант? Такой молодой?
Соловей молчит.
Шура. Искривление стопы после неправильного лечения тяжелого повреждения.
Профессор. Понятно. А почему сам не отвечает?
Шура. Контузия. Потеря речи.
Профессор садится на край койки, берёт руку Соловья.
Профессор. Хочешь научиться говорить, Василий?
Соловей кивает.
Ты женщину когда-нибудь любил?
Соловей кивает.
Помнишь ли имя первой, самой первой своей любимой?
Соловей кивает.
Назови это имя.
Соловей мычит, силится сказать – не может ничего выговорить,
Каждый день с утра до вечера тверди это имя. И с этим именем к тебе вернется речь.
Соловей пытается снова и снова. Профессор встаёт.
(Шуре) Придётся ломать и заново складывать. Парень молодой, не натанцевался ещё.
Ступов. Зачем тут ходит этот… в рясе?!
Профессор подходит к Ступову.
Профессор. Ничего не поделаешь. Теперь вас будет лечить доктор в рясе.
Шура. Ступов Евгений Викторович, тридцать три года, старший лейтенант. Тяжёлое осколочное поражение тазобедренного сустава, гнойные осложнения, затёки в брюшной стенке и мягкие ткани поясничной области. Температура тридцать восемь и два, пульс пятьдесят.
Ступов. Бога нет!
Профессор. (Осматривая Ступова) Это вы на своих партсобраниях наслушались? Я исцеляю с помощью Господа нашего Иисуса Христа, а вы в него не верите.
Ступов. Я верю… только в науку.
Профессор. А наука нисколько не противоречит религии. Более того, зачастую наука приводит к религии. (Шуре)Давайте пантапон и наблюдайте.
Профессор подходит к Кажимбекову.
Шура. Кажимбеков Рахим Кажимбекович, тридцать два года, рядовой. Тяжёлое и запущенное ранение коленного сустава, раневая инфекция, длительно не заживающая рана. Лихорадка.
Профессор осматривает повязки Кажимбекова.
Профессор. Слишком поздно попал к нам, воин. Крепитесь. Ничего уже не поделаешь.
Кажимбеков. Резать?
Профессор. Резать.
Кажимбеков. Нельзя!.. Так нет!.. Резать нет!
Профессор. Жить хочешь?
Кажимбеков. Хочу!
Профессор. Тогда придётся. Крепись, воин, главное, что голова цела, а тюбетейка найдётся.
Кажимбеков. Узбек? Наша пословица знаешь?!
Профессор. Нет. Я там служил. Тоже в госпитале. В Ташкенте. Знаешь?
Кажимбеков. Ташкент знаю. Госпиталь не знаю. Я из Бухара.
Профессор. Красивый город. (Шуре тихо) Готовьте к ампутации.
Профессор крестит Кажимбекова.
Кажимбеков. Зачем крестишь? Я ведь мусульманин.
Профессор. У нас Бог един. И пусть он хранит тебя.
Ступов. Скажите, поп, как это вы ночью молитесь, а днём людей режете?
Профессор. Я режу людей для их спасения.
Ступов. Как это вы верите в Бога, поп и профессор? Разве вы его видели, своего Бога?
Профессор. Бога я действительно не видел, старший лейтенант. Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там тоже не находил.
Раненые смеются. Профессор, уходя, останавливается около пустой койки.
Профессор. (Шуре) А где Надеждин?
Шура. Умер ночью.
Профессор. (Помолчав) Очевидно, так было угодно Богу. Или мера грехов его была велика, или я чем-то прогневил Всевышнего… Дайте знать в сортировочное отделение, что у нас место освободилось.
Шура. Хорошо.
Профессор и Шура уходят.
Побегайло. Во даёт, крести́к!
Баев. Видали, как он Рахима нашего расчертил? А говорят, он и операции без этого самого и не начинает. Положит нашего брата на операционный стол, прочитает над ним молитву, да йодом и поставит крест в том месте, где надо резать. А уж после того берётся за скальпель. И операции у него все отменные: слепые, говорят, прозревают, неизлечимые на ноги поднимаются. То ли наука ему помогает, то ли Бог…
Побегайло. Сумнительно.
Ступин. Партком служителя культа, ни за что бы в операционной не потерпел.
Порбегайло. Що ему партком? У него в кабинете, або ище де, ВЧ стоить — высокочастотний телефон для прямой связи з Москвою. Це я вам точно говорю. Хирург це не просто хирург, а прохфесор. И не так соби поп, а полный епископ.
Ступин. Профессор-епископ? Так не бывает.
Баев. Бывает. Этот профессор-епископ ныне генеральские погоны носит, всеми госпиталями Сибири управляет. Эвона как!
Кондратьев. Он большой шаман. Десять зим назад пришёл он на нашу реку.
Баев. Скажешь тоже, пришёл! Будто он сам, по своей воле. Сослали его в тьму таракань вашу.
Кондратьев. Зачем говорить мешаешь?
Баев. Валяй, говори, самоед.
Кондратьев. Зачем самоед?
Баев. А кто ж ты?
Кондратьев. Орочен. Олений человек, по-вашему, по-русскому будет.
Баев. Валяй, олений человек.
Кондратьев. Скажет поп-шаман слово – слепой сразу зрячим становится. Потом уехал поп-шаман, опять глаза у всех болят.
Побегайло. Нехай соби бормоче молитви, поклоны кладе, лишь бы, коли припече, пид рукой був.
Кокушкин. Да как же он до такого докатился? А ещё профессор! Учёный!
Баев. Говорят, жена у него красавица была. Занемогла она, понадобилась операция. И решил он оперировать сам. Что-то у него не получилось. Жинка его возьми, да и помри прямо там, на столе. Он после бросил науку и постригся в монахи.
Петрович. Мелешь пустое? Жена у него от болезни умерла. Он тогда заявил своим, мол бросаю медицину, мол вылечить не сумел. А врачи не хотели его отпускать. Тогда он пошёл к отцам Оптиной пустыни, чтобы они постригли его и посоветовали, как ему дальше жить. Те ответили: «В монахи постригаться, но служение твое будет в миру». Вот он и остался и там, и там.
Михайлов мычит, пытаясь выговорить.
Баев. Эй, Соловей? Никак петь собрался?
Все смеются.
Петрович. А к нам он, верно, не по своей воле попал. Об этом деле газеты много писали в конце двадцатых. В Ташкенте это было. Ты Рахим может слышал?
Кажимбеков. Нет… я мала-мала был.
Петрович. Один профессор, немолодой уже человек, женатый на очень юной особе, открыл какое-то средство для оживления мёртвых. Про это открытие проведала английская разведка. Англичане стали искать, как бы им проникнуть в дом старого профессора.
Баев. Англичанка, завсегда, гадит!
Петрович. В точку! В конце концов они подкупили жинку его, и она пообещала выкрасть у мужа секретное лекарство. Профессор почуял неладное и, чтобы спасти открытие, передал его своему коллеге – нашему профессору. А наш-то возьми и прокляни учёного, за то, что покушается на Божеские права. И, говорят, даже стрелял в безбожника… или тот профессор сам застрелился, теперь уже не вспомню. Только в ОГПУ на допросе наш Профессор наотрез отказался открыть доверенный ему секрет. Мол самая идея бессмертия человеческого противна Богу. Пусть он погибнет, и вместе с ним погибнет и дьявольское открытие.
Ступин. Вот же ж гад! Контра недобитая в рясе!
Петрович. Профессора, понятно, в ссылку. Сюда, к нам, в деревню Большая Мурта, на Енисее. А, как война началась, Сталин вызвал к себе главного хирурга Красной Армии. «Что, — говорит, — вам нужно для нормальной работы? Чем партия и правительство могут помочь фронтовым медикам?» Тот и отвечает: «Нам нужен Профессор. Мол, это замечательный хирург и ученый». Сталин и спрашивает: «А где он?» «В ссылке», — отвечает главный хирург. «Дадим вам вашего Профессора», – ответил Сталин. Валентина Феликсовича тут сразу освободили. Сталин сам распорядился, чтобы ему было присвоено звание генерал-лейтенанта, и направили его командовать всеми госпиталями Сибири. Вот так-то…
Кокушкин. Я вот думаю: если уж такой просвещённый человек обращается с молитвой к Богу, может и в самом деле есть такая неземная таинственная сила, которая помогает людям в трудные минуты?
Баев. Так кто ж его знает? Помрём, узнаем.
Кокушкин. А как поздно будет?
В палате повисает тягостное молчание.
Аля. Как дальше, дяденька Герасимов.
Петрович. Где мы там остановились?
Аля. «Отбудем пока здесь, а потом обратно на фронт».
Петрович. Хорошо, пиши дальше: «Вы пишите, дорогая супруга, что я вам редко письма шлю, я посылаю часто, но они може не доходят…»
2 КАРТИНА
Коридор госпиталя. Дверь операционной распахивается, быстро выходит Профессор, снимая на ходу операционную одежду. За ним выбегает Молодой доктор и Шура.
Профессор. Я отменяю операцию!
Молодой доктор. Ну, почему, Валентин Феликсович?
Профессор. А вы не понимаете, Сергей Витальевич? Я прекрасно видел, что вы не читали по истории болезни, а говорили от себя.
Молодой доктор. Да! Я не успел записать некоторые детали, но что в этом такого…
Профессор. Что могло помешать вам должным образом записать историю болезни пациента?
Молодой доктор. У меня абсолютно не было времени! Я весь день провёл в Ачинске, консультировал в госпитале 1516. А тут ведь типичный случай… я думал…
Профессор. Нечистоплотные, неумелые и равнодушные медики ставят под угрозу жизнь и здоровье защитников Родины раненых бойцов. Отсутствие должного заполнения историй болезни – это не случай! Человек – это не «случай»!.. Нельзя, чтобы те, кого мы спасаем оставались для нас только бёдрами, ступнями, локтями, черепом или позвоночником! В потоках крови, гноя и боли, врач обязан остановить своё внимание на индивидуальном человеческом лице. Не выйдет иначе из вас хирурга, Сергей Витальевич! Может и учиться не стоило.
Профессор задыхается, хватается за сердце.
Молодой врач. Шура! Брому!
Шура. Сейчас. (Убегает)
Молодой врач. Валентин Феликсович, послушайте…
Шура приносит лекарство. Профессор пьёт. В коридоре появляется Афанасьева со свитой врачей.
Афанасьева. А-а… Профессор! Вас то мне и нужно!
Профессор. Чем могу служить?
Афанасьева. Доложите, как идёт укомплектование кадров среднего и врачебного медперсонала госпиталя?
Профессор. Вам известно, Татьяна Максимовна, что мы работаем в непростых условиях. Профессиональных кадров катастрофически не хватает. Не все медсестры могут квалифицированно работать, так как они абсолютно неграмотные в своем деле. Отсюда столпотворение в перевязочной, подача больных в операционную необработанными, неудовлетворительное состояние ухода за больными. Врачи не знают основ хирургии. А те, которые сведущи, настолько обременены консультативной работой, проводимой в других госпиталях, что не могут уделять достаточного времени своим больным. Вплоть до того, что один из врачей (Смотрит на Молодого врача) не справляется с работой.
Афанасьева. Фамилии! Кто не справляется? Немедленно отстранить! Списки мне на стол! В военное время это называется саботаж!
Профессор. Список подать не трудно. А вот обучить человека, привить ему сознательное отношение и верность профессии. И в самые кратчайшие сроки! Эту задачу я вижу гораздо более важной и необходимой в военное, как вы верно заметили, время…
Афанасьева. Это всё пустословие! Тёпленькая водичка — интеллигентское разглагольствование! Вы мне факты… Факты давайте! Конкретные имена, фамилии… цифры!
Профессор. А высокие показатели по возвращению в часть и годности к службе вылеченных бойцов. А самые низкие в крае показатели смертности среди ранбольных. Это для вас не факты? Я всё изложил в отчёте. Проверьте.
Афанасьева. Проверю, уж не сомневайтесь. А ещё проверю сигналы, которые на вас постоянно поступают.
Профессор. Это уж, как вам будет угодно.
Афанасьева. Я всё время о вас только и слышу. Повесил икону в хирургическом отделении эвакогоспиталя! Было это? Совершал религиозные обряды в служебном помещении госпиталя перед проведением операций!.. Продолжать?!
Профессор. Не утруждайте себя. Всё, что вам доносят!.. вполне соответствует истине. В служении Богу вся моя радость, вся моя жизнь, ибо глубока моя вера. Я не могу себя раздвоить. Я помогаю людям как врач, помогаю и как служитель церкви. Кому от этого плохо? За что на меня нападают?
Афанасьева. Вы ещё спрашиваете за что?! Мне отлично известно, за что вы оказались здесь: вредительство! контрреволюционная церковная деятельность! шпионаж! недовольство Советской властью и политикой, которую она проводит! клеветнические взгляды на Коммунистическую партию и лично товарища Сталина!!.. Продолжать?! И вы ещё смеете так спокойно об этом говорить?!
Профессор. Смею. Это мои искренние убеждения. И от них я не отступлюсь, даже если снова, в четвёртый раз придётся пройти через тюрьму и ссылку. Но прошу заметить, что срок моей последней ссылки закончился летом прошлого года. И… по крайней мере, до назначения мне нового срока, я вполне свободный и правомочный гражданин нашей страны.
Афанасьева. С вами совершенно невозможно разговаривать!
Профессор. А я и не настаиваю.
Уходит.
Афанасьева. И этот нераскаявшийся церковник ещё мечтает об издании своих «Очерков гнойной хирургии». Нет! Выпустить её будет серьёзной политической ошибкой!
Врач из свиты. (Доверительно Афанасьевой) Он пишет везде… даже послал письмо… самому! Там, говорят, великолепное предисловие Мануйлова. Он возносит труд Профессора до небес и уверяет, что «Очерки» просто жизненно необходимы для хирургии войны…
Афанасьева молчит некоторое время, пристально на него смотрит.
Афанасьева. Так вы считаете?..
Врач из свиты. (Показывает рукой вверх) Там считают…
Уходят.
3 КАРТИНА
Николаевка, дальнее предместье Красноярска. Кладбище, небольшая облупленная церквушка. Посреди главной аллеи комсомольцы: два парня и три девушки. Один парень с гармошкой. Они орут частушки, пляшут.
Комсомольцы. (Поют)
Дедка с бабкою говели —
Только редьку с квасом ели,
А пришел великой пост —
Их стащили на погост.
Посылала мать говеть,
А я начала реветь:
«Не пойду на исповедь,
Себя дурой выставить!»
Меня маменька ругает,
Что я в церкву не хожу.
В балалайку заиграют,
А я по полу пляшу.
Как епископ наш Лука,
Нет солиднее попа.
Без монашек не прожить,
Надо в церкве полы мыть?
Из церкви выходит Профессор, за ним торопливо идёт отец Николай.
Комсомолец с гармошкой. (Тянет гнусаво нараспев, пародируя священника на службе) Слава овсу, и сену, и свиному уху-у!
Комсомольцы. (Подхватывают) Аллилуйя-а!
Комсомолец с гармошкой. Господу Богу помолимся-а!
Комсомольцы. Организуй, Господи-и!
Комсомолец с гармошкой. Ангела красна, агитационна, верного хранителя и ответ руководителя душ и телес наших у Господа просим!
Комсомольцы. Командируй, Господи-и!
Профессор. Молодые люди, мне кажется, вы выбрали не лучшее место для самодеятельности.
Первая комсомолка. Чем это?
Вторая комсомолка. Где хотим, там и поём!
Третья комсомолка. И поп нам не указ!
Профессор. Упаси, Господи! Пусть вы чувства других людей не уважаете… пусть меня – пожилого человека не уважаете… Пусть вы даже не веруете! Но ведь здесь кладбище. Ведь тут горе человеческое. Горю, слезам тишина нужна. Место ли тут гармошке и танцам? Вы, может быть, не знаете ещё этого горя, но придется ведь и вам хоронить…
Комсомольцы смущаются. Одна комсомолка отворачивается и тайком вытирает слёзы.
Комсомолец. Мы не знали… мы ж так… для смеха… Нам сказали: тут гуляйте. Что ж, мы можем и в другом месте…
Комсомолец с гармошкой не сдаётся сразу – берёт ещё несколько аккордов, но ему уже больше никто не подпевает. Он играет всё медленнее и тише, пока совсем не умолкает. Комсомольцы уходят.
Отец Николай. Вот, отец мой священный, пример полнейшего религиозного одичания.
Профессор. Что вы от них хотите? Двадцать пять лет из них Христа вытравливали! Церкви разоряли и разрушали. Сколько их в земле Сибирской осталось? На пальцах одной руки сосчитать?
Отец Николай. Кабы бы не вы, нам и этой не видать. Хоть и кладбищенская часовня, да ещё на самой окраине, а всё ж церква.
Профессор. Моя заслуга не велика. Новая политика государства. Православная церковь получила право на существование в стране Советов. Сейчас по всему Союзу церкви открывают и ремонтируют, епископы назначаются. Вот если бы нам Покровскую церковь в центре города вернули…
Отец Николай. Владыко, вы ведь у них большой человек! В почёте! Что ж они вам лошади не выделят? Всё-таки семь километров до города по грязи.
Профессор. (Усмехается) Большой человек! Я который месяц прошу у них архиерейские облачения из театра вернуть. Там их много. Не дают! Важнее, видите ли, одевать их актерам и кромсать, перешивая для комедийных представлений!
Отец Николай. Так ведь не то, что облачений, у нас ведь ровно ничего для литургии и нет! Алтаря нет! Вина — кагора и просфор с печатями нет. Ни диакона, ни певчих, ни псаломщика! Только вы, да я. Никого больше и нет.
Профессор. Ничего, с Божьей помощью, а начинать надо хоть с малого. В субботу отслужим обедню и молебен о даровании победы над врагом. А уж к Пасхе и алтарь соорудим. Хоть о внешнем колокольном звоне я в крайкоме договорился. Обещали помочь.
Отец Николай. Слава тебе, Боже!
Профессор. С Божьей помощью и облачения добудем. После долгого духовного голода сможем снова собираться и благодарить Бога!
Отец Николай. Часовенка-то совсем маленькая! Человек сорок-пятьдесят. Больше и не поместится.
Профессор. Думаете больше будет?
Отец Николай. Будет! Народ изголодался. Наши-то так себе — подичали без служения. А вот пришлые. Их тут много у нас, особенно с Украины. Те-то ещё религиозные. До того дошли, что таинства совершают миряне, особенно женщины. Много шатается ещё по епархии всяких самозванцев, выдающих себя за священников, и просто мошенников. Будет народ, как весть Бог, будет! Ни грязь, ни дальность не помешают!
Профессор. Что ж, если придётся, то и на вольном воздухе отслужим.
Отец Николай. (Целует руку Профессору) Ах же вы мой миленький! Отец Священный!
Профессор. Будет вам. Я и сам бесконечно рад, что дело с мёртвой точки сдвинулось. Верите? Открытие церкви исцелило мне не только душу, но и тело. Первое богослужение… сразу же очень улучшило мое нервное состояние. Мне ведь и лечение от невроза назначили, и отдых полный на две недели. Я лечения и не начал, уверен — обойдусь теперь и без него. Для меня теперь вся жизнь — в людях, стоящих передо мной и жадно вбирающих в себя мои слова о Христе и церкви православной!
Отец Николай. Отец мой священный! А ежели опять всё вспять?
Профессор. О чём это вы?
Отец Николай. Ну, как опять по окончанию войны церкви закроют?
Профессор. Почему вы так думаете?.. Нет, думаю, церкви закрываться не будут. Война закончится и непременно нашей победой! Карающая Десница Божия опустит свой грозный меч над главой извергов рода человеческого — германского христианского народа, вторично распинающего Христа!
Куда пойдут матери, потерявшие на войне сыновей, жены убитых мужей утешения будут искать где? В церквах только!
Отец Николай. Дай-то, Бог!
Уходят.
4 КАРТИНА
Комнатка Профессора. Кровать, стол, стул, на стене иконы и портрет Сталина. Очень много книг. Они везде: на столе, на полу, под кроватью. Полумрак. Из-за стены довольно громко доносятся звуки — это раненым крутят фильм «Член правительства», . Профессор сидит за столом в телогрейке, накинутой на рясу, и пишет при свете керосиновой лампы. Шура заходит с миской каши и большим ломтём хлеба.
Шура. Валентин Феликсович. Я вам каши с госпитальной кухни принесла.
Профессор. А?.. Спасибо, Шура. Очень кстати.
Шура. А чего вы опять домой не идёте?
Профессор. Мне здесь удобнее.
Шура. Как тут может быть удобнее? Холодина! Света нет. Одно слово – дворницкая! А вы – гениальный хирург! Вы ежедневно спасаете сотни жизней…
Профессор. (Указывая на икону Иисуса Христа) Вот хирург, который не знает смертей. А у меня сегодня второй… Поверьте, Шура, со мной бывало и похуже… много хуже… Судите сами, тяжёлых ранбольных доставляют сюда, во второй корпус по моему распоряжению. Я должен быть готов в любое время дня и ночи. Да и хирурги из других госпиталей могут приходить сюда же на занятия. Морг рядом, можно сразу ставить опыты. Запомните, Шура, вдумчивое вскрытие подобно чтению книги жизни. Это крайне важно для моей научной работы, которую я сейчас пишу.
Шура. А о чём она?
Профессор. Вы по этой книге учиться станете. Одна страница другой ценнее. Она почти готова. Новые главы и дополнения к старым великолепны. В Мурте, перед переездом сюда, в Красноярск нашелся специалист-график… прежде в Госиздате работал. Он сделал мне прекрасные эскизы рисунков… Но печатание всё откладывается и откладывается. Сначала ждали приказа от начальника военного издательства в Москве, потом обещали напечатать в Новосибирске. В августе оказалось, что в Новосибирске нет бумаги, но зато уже почти вполне обеспечено издание книги в Красноярске. Но до сих пор печатание так и не началось. А её следует издать безотлагательно, она просто необходима для военно-полевой хирургии.
Шура. А-а… Скажите, а, если бы я не пришла, вы бы легли голодным?
Профессор. Я давно привык.
Шура. У вас нет денег?
Профессор. Что вы, Шура?! У меня вполне приличное жалование. Просто карточки отоварить совсем нет времени.
Шура. Ну, садитесь же, ешьте… ешьте! Сегодня каша даже с мясом. Сельхозшефы постарались.
Профессор. Благодарю.
Садится есть.
Шура. Сегодня фильм с Верой Марецкой привезли, «Член правительства» называется. Там ещё актёр Ванин, и Блинов и ещё один… молодой совсем… Крючков снимается. Пойдёмте, посмотрим?
Профессор. Нельзя мне, Шура, кино смотреть. Я монах.
Шура. Пойдёмте. Я вас в бельевую проведу – там окошко есть, прямо в залу выходит. Вы оттуда и посмотрите. Никто и не узнает.
Профессор. (Показывает вверх) Он узнает.
Шура. Чудно вы всё время говорите.
Профессор. Ничего-ничего. Вам не помешает в жизни знать то, что я по этому поводу знаю.
Шура. Неужели вам ничуточки не хочется.
Профессор. Нет, не хочется.
Шура. Но вы ведь о чём-то мечтаете?
Профессор. Непременно. У меня даже две мечты. Я мечтаю об институте гнойной хирургии, чтобы передать свой опыт и о громадном храме-корабле, плывущем в кадильном дымке среди отражения бесчисленных свечей. И в том храме – толпа людей, страстно и единогласно возносящих свою молитву…
В каморку заходит Афанасьева. Шура подпрыгивает.
Шура. Я побегу.
Прячет миску за спину и проскальзывает за дверь. Афанасьева заходит каморку, отводит глаза от икон.
Афанасьева. Как живёте, Валентин Феликсович?
Профессор. Хорошо. Чем собственно обязан…
Афанасьева. Я распоряжусь, чтобы вам выдавали обед, завтрак и ужин с общей кухни. Есть ли у вас ещё претензии?
Профессор. Какие у меня могут быть претензии?
Афанасьева. (Оглядывая Профессора) Может недостаток одежды, обуви… белья наконец?
Профессор. Неплохо было бы приобрести шнурки для ботинок. Старые совсем изорвались.
Афанасьева. Шнурки будут доставлены вам немедленно. А ещё две смены белья, два полотенца, носовые платки.
Профессор. Сердечно благодарю.
Афанасьева. Может быть вам нужна помощь в перевозке вашей библиотеки из Ташкента?
Профессор. Это было бы, действительно, кстати для работы.
Афанасьева. Валентин Феликсович, мы хотели вас премировать за вашу замечательную работу в госпитале?
Профессор. Откройте городской собор.
Афанасьева. Ну нет. Что за фантазии?
Профессор. А ничего другого мне от вас не нужно!
Афанасьева. Это, наконец, невыносимо! Вы кокетничаете своей рясой! Поклонение ласкает ваше честолюбие! Не так ли?
Профессор. Я верю в Бога, но тружусь вопреки ему: он людей наказывает болезнями, а я исцеляю.
Афанасьева. Откуда в вас столько твердолобого упорства? Вы ведь умный человек! Учёный! Ваши статьи, ваш метод получили мировую известность! Я знаю вам предлагали возглавить Сталинабадский НИИ, другие хирургические кафедры. Вас вызывали в Москву, предлагали хирургическую кафедру в обмен за отказ от священнического сана. Послушайте, профессор! Бросьте эту священную дурь, снимайте рясу и занимайтесь медициной. Во благо людей!
Профессор. Мне столько лет твердят: сними рясу. Её снимут только с моей кожей. Как вы не понимаете, что религия, как ни одно другое учение, поднимает человека в нравственном отношении? Чем заменить её? Нечем! Пока, кроме разрушения нравственного облика человека, мы ничего вокруг себя не видим… Если бы вы знали, как туп и ограничен атеизм, как живо и реально общение с Богом любящих Его!
Афанасьева. Вот я слушаю вас, и никак не могу понять: кто вы? Друг или враг наш?
Профессор. И друг, и враг. Если бы я не был христианином, то, вероятно, стал бы коммунистом. Я полагаю, что очень многое в программе коммунистов соответствует требованиям высшей справедливости и духу Евангелия. Я тоже полагаю, что власть рабочих есть самая лучшая и справедливая форма власти. Но я был бы подлым лжецом перед правдой Христовой, если бы своим епископским авторитетом одобрил бы не только цели революции, но и революционный метод. Мой священный долг учить людей тому, что свобода, равенство и братство священны, но достигнуть их человечество может только по пути Христову. Учение Иисуса Христа и учение Карла Маркса — это два полюса, они совершенно несовместимы. Вы — коммунисты возглавили гонение на христианство, и поэтому, конечно, я не друг ваш. Но против власти, поставленной нам Богом по грехам нашим, нимало восставать не намерен. А готов во всём смиренно ей повиноваться. Вам отлично известно, что я сам предложил свои знания и опыт в помощь в лечении раненых солдат и офицеров нашей армии. Я ещё отбывал третью ссылку и готов вернуться в неё по окончании войны.
Афанасьева. Вы нимало не раскаялись, а каждый раз только укреплялись в своих нелепых заблуждениях. Я не верю ни одному вашему слову!
Профессор. Вы в своём праве.
Афанасьева. Вы – мировое светило, готовы вернуться в ссылку? В Большую Мурту?!
Профессор. Именно так. Если приведёт Господь.
Афанасьева. Вас туда приведёт следователь НКВД. И уж я об этом позабочусь.
Профессор. Не сомневаюсь. Но неужели вы серьёзно думаете, что мою судьбу решают товарищи офицеры в голубых фуражках?
Афанасьева. Кто ж ещё?!
Профессор. Они — лишь орудие, исполнители Высшей Воли.
Афанасьева выходит, хлопнув дверью.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
5 КАРТИНА
Госпитальная палата. Вечер. Горит керосиновая лампа. В её свете Кокушкин вырезает ножом из консервной банки крест.
Баев. Слушайте, братцы! Поймали, значит, наши Гитлера и стали придумывать для него казнь пострашнее. Думали-думали… Решили взять лом, нагреть его кончик докрасна и воткнуть фюреру в одно место… холодным концом.
Кажимбеков. Почему холодным?
Баев. А чтобы обратно не вытащили!
Все смеются.
Кокушкин. И чего они на нас прут?
Баев. Кто?
Кокушкин. Ну… фашисты эти.
Петрович. Нет покоя вражьей силе, пока стоит Россия. И Мамай, и рыцари-псы тевтонские… и поляки.. и Наполеон… Теперь вот фашист приполз.
Кокушкин. Петрович, мы же победим?
Петрович. А то, как же? Обязательно победим! Упрёмся, помотаем ему жилы, а там и попрём его взад… Что, в первый раз нам гнать их до ихних Берлинов, да Парижей? Не было ещё такого, чтобы русская земля врага не одолела! И сейчас одолеем!
Кондратьев. Одолем… Хозяин, который сверху, всё видит.
Баев. Который сверху смотрит?..
Кондратьев. Он не любит, кто худо сделал. У шамана спроси, он знает того, кто всё видит.
Кокушкин. Я вот всё бой свой первый забыть не могу. Повсюду тела убитых и раненых… В воздухе сплошной стон… Стонут люди, стонут лошади. Я подумал тогда: «а ещё говорят, что ада нет. Вот он ад».
Петрович. Да… много кровушки ещё прольется… Ни одна… сотни, да что там сотни, тысячи матерей не дождутся сыновей своих … Воевал я и в первую империалистическую… повидал горюшка… Говорят, сил у фрица много — весь мир на него работает! Считай: чехи, итальянцы, испанцы, венгры и румыны, финны и даже болгары-братушки… Мать их в горло!
Кондратьев. Считать не буду… бить буду.
Баев. Вот это по-нашему, олений человек! По-красноармейски!
Побегайло. (Кокушкину) Що ти там робишь, Аркашка?
Кокушкин. Мама дала мне крестик с собой… переживала. Поскрёбыш я у неё – последний, значит. На трёх братовьёв старших похоронки пришли, а я, как восемнадцать стукнуло, добровольцем записался… Угораздило меня потерять мамкино благословение. Вот вырежу взамен… может, такой сгодится?
Петрович. Отчего не сгодится…
Побегайло. И мени вириж, хуже не буде.
Раненые. (Наперебой) И мне… и мне… вырежи…
Кокушкин. Хорошо. Я всем вырежу.
Баев. А вот был со мной случай. Лежу в окопе, смотрю, бомба! Отрывается от самолета и летит прямо мне в окоп! Я ей пионерский салют! Мол, пролетайте мимо! Нет! Летит! Я ей первый абзац из устава комсомола! Нет! Летит зараза! Ну, всё, думаю! Тут мне и конец! Господи, говорю, помилуй! И перекрестился!
Побегайло. Ну и що, рванула?
Баев. Рванула… метрах в полста от меня!
Побегайло. А потери чи були?
Баев. Конечно!.. Штаны чуть не потерял!
Все смеются.
Ступов. (Орёт хрипло) Хватит!.. Хватит, я сказал!.. Поп этот в халате! Кресты! Молитвы!.. Ещё кадило притащите!.. Я вам приказываю! Как член партии! Слышите?! (Отворачивается к стене)
Кажимбеков. Что ругаешься?
Побегайло. У розишовся…
Баев. Ещё лопнет…
В палату вбегает Шура.
Шура. Ну, чего шумите?!.. Быстро все по местам!
Раненые укладываются, Шура пробегает по палате, поправляет у них одеяла, подушки. Проверяет повязки. Даёт попить воды Ступову.
Всем спать.
Баев. Ох, суровая ты у нас Ляксандра Григорьевна. Люблю таких.
Шура фыркает, гасит лампу и выходит. Постепенно слышно ровное дыхание и мощный храп Кондратьева.
Кокушкин. (Шёпотом) Эй! Никита… Кондратьев…
Кондратьев. А?.. Что?..
Кокушкин. Не храпи.
Кондратьев. Зачем не храпеть?
Кокушкин. Да ты ужасно храпишь: спать не даёшь.
Кондратьев. А ты сам захрапи.
Кокушкин. Да я не умею храпеть.
Кондратьев. А я умею.
Баев. (Сонно) К стене отвернись, олений человек.
Кондратьев отворачивается к стене. Всё стихает. В комнату входит Смерть в виде молодой девушки. Она проходит по палате, вглядываясь в лица спящих. Останавливается около кровати Ступова. Он открывает глаза, садится.
Ступов. Кто ты?.. Новенькая?..
Смерть. Можно и так сказать.
Ступов. Лица не могу разглядеть.
Смерть. А я к тебе поближе сяду (Садится на кровать в ноги Ступову). Вот так.
Ступов. Всё равно не разберу.
Смерть. Ничего. Я теперь твоя. Без тебя всё равно не уйду. Не потеряемся.
Ступов. Тяжёлая ты.
Смерть. Это уж кому как выпадет.
Ступов. Жжёт…жжёт… сил нет терпеть…
Смерть. Уже недолго осталось… скоро остынешь…
Ступов. Ноги не чувствую.
Смерть. Вот и хорошо. Значит, и боли не чувствуешь. А я вот сейчас тебя поцелую и вообще ничего чувствовать не будешь…
Соловей мычит во сне невнятно и постепенно проговаривает всё яснее и яснее.
Соловей. (Кричит) Таня!.. Таня!.. Таня!!
Смерть тут же исчезает. Ступин падает на спину. Баев садится на кровати.
Баев. Проснись, дура!.. Чего орёшь?!
Соловей садится на кровати.
Чего орёшь, говорю? Таню какую-то поминаешь.
Соловей. Таню?!.. Я что это?.. Никак говорю?.. Я говорю!.. Слышите?!..
Раненые просыпаются.
Кажимбеков. Слышим… как не слышать…
Петрович. Тебя на соседней улице слышно, парень.
Соловей. Я снова говорю!.. Братцы! Я говорю!
Побегайло. Говоришь добре, а замовчив – ще краше буде.
Все смеются. Ступов тяжело стонет.
Ступов. (Мечется) Жжёт… жжёт…
Кокушкин. Братцы! Лейтенанту плохо. Сестру кликните.
Баев. (В коридор) Шура!.. Шура!.. Ляксандра Григорьевна!
В палату вбегает заспанная Шура.
Шура. Опять шумите?!.. Весь этаж перебаламутили!.. Наказание одно с вами… Что тут у вас?..
Баев. Вона… товарищ лейтенант… старшой…
Шура. Где?
Подбегает к Ступову, осматривает его, трогает лоб.
Что?.. Что болит, родненький?!
Ступов. (Со стоном открывает глаза) Профессора… позовите Профессора… пожалуйста, прошу вас!
Шура. Сейчас, сейчас… ты только держись… я мигом…
Убегает. Ступов мечется на кровати, стонет.
Баев. Кажись, кончается.
Раненые укладываются, отворачиваясь от Ступова. Кокушкин тихонько вкладывает жестяной крестик в руку Ступова. Тот сжимает его. Все затихают, только счастливый Соловей сам с собой всё проверяет возвращённую способность говорить. Через несколько минут быстро входит Профессор, на ходу натягивая халат, за ним Шура.
Шура. Всё по назначениям, Валентин Феликсович…
Профессор. Пантапон?
Шура. Вечером ставила… в восемь…
Профессор. (Осматривая Ступова) Что с вами, голубчик?.. Здесь болит?.. А здесь?..
Ступов. (Приходя в себя, очень тихо) Простите…
Профессор. Что?..
Ступов. Простите меня, Профессор…
Профессор. (Шуре) Немедленно готовьте к срочной операции.
Шура убегает.
Ступов. (Со слезами) Простите, умоляю…
Профессор. Бог простит, воин.
Шура возвращается с каталкой и другой медсестрой. Они перекладывает Ступова на каталку.
Ступов. Я буду жить, Профессор?
Профессор. Бог милостив… Я ведь вам говорил: не я возвращаю жизни, а Бог моей рукой. Веруете ли вы в него?
Ступов поднимает руку, разжимает – в ней жестяной крестик.
Ступов. Верую!.. Ничего, что я партийный?
Профессор. Ничего… Вам служивым всё можно!.. Всех, полагающих души свои за народ свой, Господь благословит! (Благословляет) Ничего не бойся, воин!.. (Медсёстрам) В операционную!
Сёстры выкатывают каталку со Ступовым, за ними выходит Профессор.
6 КАРТИНА
Окружная хирургическая конференция. Афанасьева, врачи сидят за столом президиума, покрытого парчовой тканью. Профессор в рясе, с крестом и панагией читает доклад за трибуной.
Профессор. …Я предлагаю, разработанную мной радикальную чрезвычайно простую операцию, полностью разрешающую трудную и до сих пор не разрешённую задачу лечения раненых в голеностопный сустав с большими разрушениями пяточной и надпяточной костей. Таких раненых много, и все они по пять-десять месяцев лечатся перевязками, на которые расходуется бесчисленное множество материалов. Или, не дающими результата, выскабливаниями свищей. А благодаря моей научной разработке новых хирургических методов лечения гнойных заболеваний и ранений, изложенной в труде «Очерки гнойной хирургии», все они будут радикально и довольно быстро излечиваться.
Аплодисменты. Афанасьева поднимается и выходит к трибуне.
Афанасьева. Товарищи! Все вы знаете, что соцсоревнование, организованное крайздравотделом, за звание лучшего госпиталя края между эвакогоспиталями Красноярского края, были приурочены к двадцатипятилетней годовщине Красной Армии! По результатам работы эвакогоспиталь номер пятнадцать-пятнадцать был признан лучшим!
Аплодисменты.
И награжден переходящим Красным знаменем!
Аплодисменты.
Высокие показатели работы хирургов красноярских эвакогоспиталей непосредственно связаны с нашим уважаемым Профессором.
Аплодисменты.
Валентин Феликсович — хирург широкого профиля и оперирует не только поражения опорно-двигательного аппарата ранбольных. Активная работа Профессора, его новые методы явно выделяются и имеют большую ценность. Валентин Феликсович удивлял и удивляет медицинскую общественность уникальными и результативными операциями, проводимыми им самым тяжелобольным военнослужащим. Знания, опыт и стремление к совершенствованию военно-полевой хирургии, которые демонстрирует Профессор, по достоинству оценены нашей партией и правительством во главе с великим вождём и учителем – товарищем Сталиным! За доблестный труд ему вручается медаль!
Вручает Профессору медаль. Аплодисменты.
Профессор. Благодарю. Я не искал славы и считаю происходящее исключительно торжеством для Церкви. Ведь сказано в Библии: «Я прославлю прославляющих Меня!» Наука без религии — небо без солнца. А наука, облачённая светом, — это вдохновенная мысль, пронизывающая ярким светом тьму этого мира. Я постигал великое хирургическое искусство и глубину знания по завету двух патриархов: Тихона и Сергия. И не смею прекращать свою хирургическую деятельность. Я учил и готов учить врачей тому, что знаю сам. Я вернул жизнь и здоровье сотням, а может быть, и тысячам раненых. И наверняка помог бы ещё многим, если бы вы… (Обводит взглядом зал и президиум) не схватили меня ни за что ни про что и не таскали бы одиннадцать лет по острогам и ссылкам. Вот сколько времени потеряно и сколько людей не спасено отнюдь не по моей воле…
Общее молчание.
Афанасьева. Ну, профессор… Валентин Феликсович, голубчик! Что это с вами? Прошлое пора уже забыть… Как говорится: кто старое помянет… тому глаз вон…
Профессор. А кто забудет – тому оба!
Афанасьева. Ну, зачем вы так?! Жить надо настоящим и будущим!
Профессор. Ну, нет уж, извините, не забуду никогда!
Профессор небрежно кладёт медаль на стол, садится и внезапно обращает внимание на парчу, покрывающую стол. Он гладит её, пробует на ощупь, внимательно рассматривает.
Афанасьева. На этом, товарищи, нашу окружную хирургическую конференцию предлагаю считать оконченной. Благодарю за ваш труд, товарищи! Враг нашей Родины будет разбит! Победа будет за нами!
Аплодисменты. Президиум расходится.
Молодой врач. (Уходя) Валентин Феликсович, поезд через сорок минут. Мы ждём вас.
Профессор. (Рассеянно) Да-да… сейчас… ровно минуту…
Остаются только Профессор и Афанасьева. Профессор занят тканью, Афанасьева собирает бумаги.
Афанасьева. Что вы опять устроили, профессор?..
Профессор. (Размышляя вслух) Это же прекрасно… Что вы сказали?
Афанасьева. Много на себя берёте, Профессор! Вы сейчас, конечно, востребованы, я бы даже сказала, необходимы нашей стране… в текущей, так сказать, ситуации… Сегодня вы на коне, а завтра, неровён час, и под копытами окажетесь. Не всё с вами нянькаться будут.
Профессор. Это прекрасно подойдёт для облачения!
Афанасьева. Вы – поп! Законченный идеалист, закоренелый противник советского строя, получаете правительственную награду… Я вам больше скажу… ходят вполне определённые слухи… вас ждёт ещё более высокая награда. Там… (Показывает рукой наверх) уже всё решили про ваши «Очерки гнойной хирургии»… (Шёпотом) Пре-ми-я… сталинская… (Обычным голосом) Ценить должны такое отношение!
Профессор. Я ценю… Отдайте мне эту ткань!
Афанасьева. Что?
Профессор. Тогда продайте, сердечно прошу вас!
Афанасьева. Валентин Феликсович, что вы такое говорите?
Профессор. У меня деньги есть!
Ищет в портфеле, по карманам.
Афанасьева. Верю!.. Остановитесь!.. Вы ставите меня в неловкое положение!
Профессор. Поверьте! Мне очень! Очень нужно!!
Афанасьева. Что ж с того?
Профессор. Хотите? Я кумача куплю вам взамен?!
Афанасьева. Где вы кумача достанете?
Профессор. Не знаю где! Только достану!
Афанасьева. Ну, что с вами поделаешь, странный вы человек?.. Забирайте.
Профессор. Благослови вас, Господь!
Афанасьева. (Морщится, как от зубной боли) Медаль заберите! И впредь наградами не разбрасывайтесь!
Профессор. Такие награды дают уборщицам. Ведущему хирургу госпиталя и архиерею полагается орден!
Афанасьева. Я не знаю кто вам покровительствует, что вы позволяете себе такое…
Профессор. Это не секрет. Надо мною стоит Бог и Патриарх.
Собирает со стола парчу и уходит, прижимая её к груди.
7 КАРТИНА
Кабинет Профессора. Он сидит за столом, пишет. Распахивается дверь, толпой вваливаются Баев, Побегайло, Кокушкин, Кондратьев, Петрович. Все они уже в военной форме. Кажимбеков ещё в госпитальной одежде на костылях. У Баева в руках цветы, Побегайло с жареным гусем на блюде. На шум позже заглядывает Шура.
Раненые. (Наперебой) Здравствуйте, Профессор!.. Можно!.. Не помешаем!.. Разрешите!..
Профессор. Милости прошу, воины!
Баев. Многоуважаемый и любимый Профессор! Это вам в знак благодарности за спасение наших жизней. От раненых и больных 45-й палаты.
Вручает цветы, Побегайло протягивает блюдо с гусем.
Профессор. Это что же?! Настоящий гусь!
Побегайло. Який ще?
Профессор. Где же вы его взяли?
Побегайло. Купили на ри́нку, та приготували на гошпитальной кухни.
Профессор. Спаси вас Бог, воины! Только уж один я есть не стану. С докторами и персоналом поделюсь.
Баев. Это уж вы как сами распорядитесь, Профессор.
Профессор. (Оглядывается) Где моя Шура?
Шура. (Подбегая) Туточки я, Валентин Феликсович.
Профессор. Отнеси в ординаторскую.
Баев. Последи, чтоб по дороге не улетел, Ляксандра Григорьевна. А то, может сопроводить ценный груз?
Шура. Сама справлюсь.
Все смеются. Шура уходит.
Баев. Это ещё не всё.
Профессор. Ещё не всё?
Баев. У нас тут ещё презентик имеется. Только уж лично вам. Петрович, доставай!
Петрович достаёт пару ботинок.
Петрович. По мерке вам заказали, на обувной фабрике.
Профессор. А вот этого не надо было. Ни к чему совсем.
Побегайло. Чому, Прохфессор?
Профессор. Хорошие ботинки блатные в камере в первую же ночь снимут. Не стоит и привыкать. Я уж в этих похожу.
Кокушкин. Зачем вы, Валентин Феликсович? Вы у нас теперь величина! Государственной наградой отмечены! Вас теперь и пальцем тронуть не посмеют!
Профессор. Ну-ну… это, как знать… от сумы, до от тюрьмы… как там говорится? Не зарекайся?
Кокушкин подходит к Профессору для благословления.
Кокушкин. Благословите, Владыко.
Профессор. (Благословляет его, потом всех) Благословение Господне на вас, воины! Честно защищайте нашу страну! Уничтожьте фашистскую гидру! На это благое дело я вас всех благословляю (Крестит всех).
Побегайло. Добро, значить, даёте?
Профессор. Даю!
Кажимбеков. А человек от Бога можно разве на такое добро давать?
Профессор. Свои обиды можно и стерпеть, а своих близких надо защищать. Ибо «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя»! Так ещё Сергий Радонежский сказал. Землю нашу от врага защищать надо! И я вас, на это дело, благословляю!
Баев. Вот! Поняли?! Что есть такое наш советский сознательный священник?!
Профессор. Когда мать обижают, разве сын не вступиться за нее?
Кажимбеков. Вступится!
Профессор. Вот. Вы за правду стоите! А за вами наши предки стоят! Голос их, будто колокол звучит внутри каждого из нас: «Пробудись, встань русская земля! Нас не победить!».
Кондратьев. А кто не русский?
Профессор. Все, кто вырос на этой земле, кого она вскормила своими соками, напоила своим воздухом — сердцем и душой братья!
Побегайло. Добре сказано! Душевно!..
Баев. Эх, братцы! Где мой сидр?!
Соловей. Вот! У меня!
Подаёт Баеву сидр.
Баев. А давай его сюды!.. Это дело зафиксировать надо!.. Есть у меня одна вещица…
Роется в сидре, достаёт фотоаппарат.
Побегайло. Ого! Цэ аппарат!
Баев. Аппарат! Это братцы, фотоаппарат. Трофейный. Можно сказать, взял с боем. А ну, давай кучкуйся все на фотографию!
Бойцы собираются вокруг Профессора, приглаживая волосы, поправляя гимнастёрки. Возвращается Шура, поддерживая ещё слабого Ступина, на груди у него жестяной крест на нитке. Баев устанавливает фотоаппарат и всех выстраивает.
Баев. Левее!.. Левее!.. Т-э-э-кс! Эй! Микола, ряху отодвинь! Не загораживай оленьего человека! Ему из-за тебя дышать не видно!.. Минуточку!.. Одну минуточку!.. Подбородок выше!.. И не так мрачно! Сделайте мене радостное лицо!..
Кажимбеков. Маме в Бухару отправлю! У меня мама там живёт.
Баев. Вы же, не фюреру будете карточку высылать! Вы маме её высылать будете! А мам пугать не надо. Мамам и без того тяжело. Внимание!.. Сейчас вылетит птичка!.. Оп-ля!
Бежит к снимающимся и пристраивается с краю. Все замирают.
КОНЕЦ
Август 2024 г.
