Елена Оленина
Дмитрий С. Бочаров
За кулисами
(инсценировка по рассказам А.П.Чехова)
Действующие лица:
Трагик – Унылов Василь Васильевич (68 лет)
Комик – Иван Акимыч
Простак – Дикобразов Максим
Инженю – Маша
Травести – Марья Андреевна
Антрепренёр – Кузьма Алексеич
Суфлёр – Никита Иваныч
Парикмахер – Федя
Драматург
Все нижеперечисленные события разворачиваются за кулисами провинциального театра, в женской гримёрке – во время спектакля «Как вам это понравится» Уильяма Шекспира – долетающие оттуда голоса актёров (периодически уходящих из гримёрки на близлежащую сцену) вплетаются в ткань пьесы. Итак… гримёрка. Трагик, Простак, Инженю и Травести, общими творческими усилиями, сочиняют письмо.
ПРОСТАК: Ты ему мотивы, мотивы ты ему!
ТРАГИК: Почтения ему подпусти… Они, чинодралы, любят это…
ИНЖЕНЮ: Надбавь что-нибудь этакого… чтоб прослезился…
ТРАВЕСТИ: (пишет) Папа, он бьёт меня! Прости нас! Вышли нам денег!
Общее одобрение.
ТРАГИК: Молодец. Коротко и ясно.
ПРОСТАК: Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!
СУФЛЁР: (вбегает) Дамы! На сцену!
Инженю и Травести убегают.
ТРАГИК: Что меня утешает и бодрит, Максим, так это то, что меня молодежь любит. Гимназистики, реалистики – мелюзга, от земли не видно, но ты не шути, брат! Сидят, бестии, на галерке, у чёрта на куличках, за тридцать копеек, но только их и слышно, клопов этаких. Первые критики и ценители! Иной с воробья ростом, под стол пешком ходит, а на мордёнку взглянешь – совсем Добролюбов. Как они вчера кричали! Уны-ло-ва! Унылова!! Вообще, братец, не ожидал. Шестнадцать раз вызвали! И «ам поше» не дурно: 123 рубля 30 копеек! Выпьем!
ИНЖЕНЮ: (голос со сцены) Прошу тебя, Розалинда, милая моя сестричка, будь веселей!
ПРОСТАК: Ты же, Васечка, тово… презентуй мне сегодня двадцать талеров. В Вязьму надо съездить. Там дядька помер. После него, может быть, осталось что-нибудь. Коли не дашь, придется пешедралом махать. Дашь?
ТРАГИК: Гм… Но ведь ты не отдашь, Максим!
ПРОСТАК: Не отдам, Васечка… Где ж мне взять? Уж ты так… по дружбе.
ТРАГИК: Постой, может быть, мне не хватит. Покупки нужно будет сделать да заказать кое-что. Давай считать. (тянет к себе бумагу, в которой завернут коньяк, и пишет на ней карандашом) Тебе 20, сестре послать 25… Бедная женщина уж три года просит прислать что-нибудь. Обязательно пошлю! Это такая милая… хорошая. Пару себе новую сшить рублей в 30. За номер и за обед я еще подожду отдавать, успею. Табаку фунта три… щиблеты… Что еще? Выкупить фрак… часы. Куплю тебе новую шапку, а то в этой ты на чёрта похож… Совестно с тобой по улице ходить. Постой, еще чего?
ПРОСТАК: Купи, Васечка, револьвер для «Блуждающих огней». Наш не стреляет.
ТРАГИК: Да, правда. Антрепренер, подлец, ни за что не купит. Бутафории знать не хочет, антихрист этакий (покашливание из-под дивана) Ты слышал?
ТРАВЕСТИ: (голос со сцены) Что ты думаешь, например, о том, чтобы влюбиться?
ПРОСТАК: Что?
ТРАГИК: Да так. Показалось. (возвращаясь к списку) Ну, стало быть, шесть-семь рублей на револьвер. Что ещё?
ПРОСТАК: В баню сходи, с мылом помойся.
ТРАГИК: Баня, мыло и прочее — рубль.
ПРОСТАК: Тут, Васечка, татарин ходит, отличное чучело лисицы продает. Вот купил бы!
ТРАГИК: Да на что мне лисица?
ПРОСТАК: Так. На стол поставить. Проснешься утром, взглянешь, а у тебя на столе зверь стоит и… и так на душе весело станет!
ТРАГИК: Роскошь! Лучше я себе портсигар новый куплю. Вообще, знаешь, следовало бы мне свой гардероб ремонтировать. Надо бы сорочек со стоячими воротниками купить. Стоячие воротники теперь в моде. Ах, да! Чуть было не забыл! Пикейную жилетку!
ПРОСТАК: Необходимо. В крыловских пьесах нельзя без пикейной жилетки. Щиблеты с пуговками… тросточка. Прачке будешь платить?
ТРАГИК: Нет, погожу. Перчатки нужно белые, чёрные и цветные. Что еще? Соды и кислоты. Касторки раза на три… бумаги, конвертов. Что ещё?
Друзья замолкают, задумавшись.
ИНЖЕНЮ: (голос со сцены) Сядем да попробуем насмешками отогнать добрую кумушку Фортуну от её колеса, чтобы она впредь равномерно раздавала свои дары.
ТРАВЕСТИ: (голос со сцены) Хорошо, если бы нам это удалось. А то её благодеяния очень неправильно распределяются…
ТРАГИК: (вспоминает) Персидского порошку! Житья нет от краснокожих. Что еще? Батюшки, пальто! Про самое главное-то мы и забыли, Максим! Как зимой без пальто? Пишу 40. Но… у меня не хватит! Наплевал бы ты на своего дядьку, Максим!
ПРОСТАК: Не могу. Единственный родственник и вдруг наплевать! Наверное после него осталось что-нибудь.
ТРАГИК: Что? Пенковая трубка, тётушкин портрет? Ей-богу, наплюй!
ПРОСТАК: Не понимаю, что у тебя за эго… эгои… эгоистицизм такой, Васечка? Будь у меня деньги, да нешто бы я пожалел? Сто… триста… тысячу… бери сколько хочешь! У меня после родителей десять тысяч осталось. Всё актерам роздал!..
ТРАГИК: Ладно, ладно, бери свои двадцать!
ПРОСТАК: Мерси. Карманы все порваны, некуда положить. Но, однако, пора мне на вокзал. Ты же, Васечка, не говори нашим, что я уехал. Наш подлец бунт поднимет, ежели узнает, что я уехал не сказавшись. Пусть думают, что я в запое. (покашливание из-под дивана) Слышишь? Нет? Значит и мне тоже показалось…
Инженю и Травести вбегают, подобные урагану.
ИНЖЕНЮ: Кому показалось? Что показалось?
ТРАВЕСТИ: Вы ещё здесь?
ПРОСТАК: Да уходим мы уже. Уходим. Проводил бы ты меня, Васечка, на вокзал, а то неровен час зайду по дороге в трактир и все твои талеры ухну. Знаешь мою слабость! Проводи, голубчик!
СУФЛЁР: (вбегает) Василь Васильич, на выход!
ПРОСТАК: Не можешь? (с шуточной угрозой) Ну, как знаешь. Ты меня знаешь…
Друзья выходят.
ИНЖЕНЮ: Читай скорей. А то я сойду с ума от любопытства!
ТРАВЕСТИ: (достаёт листок бумаги из декольте) Милая Маша, спасибо вам за письмо. Я в Ялте, и мне скучно, даже весьма скучно. Ни на одну минуту меня не покидает мысль, что я должен, обязан писать. Писать, писать и писать. Я того мнения, что истинное счастье невозможно без праздности. Мой идеал: быть праздным и любить полную девушку.
Смотрит на себя в зеркало. Вздыхает. Стук в дверь.
ИНЖЕНЮ: Что вам угодно? Кто вы?
КОМИК: Это я…
ИНЖЕНЮ: Заходите. И подождите. Мне нужно приготовиться к спектаклю. (уходит за ширму, продолжает разговор, переодеваясь)
КОМИК: (входит, садится на диван, закуривая сигару) Я к вам по делу. Я хожу к людям только по делу, ходить же в гости я предоставляю господам бездельникам. Но к делу… На днях я играю графа… Вы, конечно, это знаете?
ИНЖЕНЮ: Да.
КОМИК: Старого графа. Во втором действии я появляюсь на сцену в халате. Вы, надеюсь, и это знаете… Знаете?
ИНЖЕНЮ: Да.
КОМИК: Отлично. Если я буду не в халате, то я согрешу против истины. На сцене же, как и везде, прежде всего – истина! Впрочем, mademoiselle, к чему я говорю это? Ведь, в сущности говоря, человек и создан для того только, чтобы стремиться к истине…
ИНЖЕНЮ: Да, это правда…
КОМИК: Итак, после всего сказанного вы видите, что халат мне необходим. Но у меня нет халата, приличного графу. Если я покажусь публике в своем ситцевом халате, то вы много потеряете. На вас будет лежать пятно. (Травести смеётся, не в силах сдержать себя)
ИНЖЕНЮ: Я вам могу помочь?
КОМИК: Да. После ВАШЕГО у вас остался прекрасный голубой халат с бархатным воротником и красными кистями. Прекрасный, чудный халат! Вы мне одолжите этот халат на спектакль…
ИНЖЕНЮ: Нет, не могу!
КОМИК: Почему?
ИНЖЕНЮ: Ах, боже мой, да ведь это так понятно! Могу ли я? Нет!.. нет! Никогда! Он нехорошо поступил со мной, он неправ… Это правда! Он поступил со мной, как последний негодяй…
ТРАВЕСТИ: Я согласна с этим!
ИНЖЕНЮ: Он бросил меня только потому, что я получаю мало жалованья и не умею обирать мужчин! Он хотел, чтобы я брала у этих господ деньги и носила эти подлые деньги к нему, — он хотел этого! Подло, гадко!
ТРАВЕСТИ: На подобные притязания способны одни только бессовестные пошляки!
ИНЖЕНЮ: Он ограбил меня! (всхлипывая) Грабь, если хочешь, но зачем же бросать? Зачем? Что я ему сделала? Что я тебе сделала? Что?
КОМИК: Не будем плакать. Слёзы есть малодушие. И к тому же мы можем найти утешение во всякую минуту… Утешьтесь!.. Искусство – самый радикальный утешитель!
Со сцены раздаётся мефистофельский смех Трагика и его последующая реплика: «Добрейший мой, советую по дружбе из этих мест оправиться». Чих из-под дивана. Всхлипывания Инженю переходят в истерику.
КОМИК: Это пройдёт! Я подожду. (ложится на диван)
ИНЖЕНЮ: (сквозь рыдания) Он поступил со мной нечестно, но из этого не следует, что я должна отдавать вам халат. Несмотря на его подлый поступок, я еще продолжаю любить его, и халат единственная вещь, оставшаяся у меня после него! Когда я вижу халат, я думаю о нем и… плачу…
КОМИК: Я ничего не имею против этих похвальных чувств, напротив, в наш реальный, чертовски практический век приятно встретить человека с таким сердцем и с такой душой. Если вы дадите мне на один вечер халат, то вы принесете жертву, согласен… (мефистофельский смех со сцены) Но, подумайте, как приятно жертвовать для искусства! (подумав немного и вздохнув) Тем более, что я, на следующий же день, возвращу его… (смех Травести)
ИНЖЕНЮ: Ни за что!
КОМИК: Но почему же? Ведь я же не съем его, возвращу! Какая вы, право…
ИНЖЕНЮ: Нет, нет! Ни за что! (выбегает из-за ширмы, мечется по комнате, размахивая руками) Ни за что! Вы хотите лишить меня единственной дорогой для меня вещи! Я скорей умру, но не отдам! Я еще люблю этого человека! (мефистофельский смех со сцены)
КОМИК: Вполне понимаю, но не постигаю только одного, сударыня: как можете вы менять халат на искусство?.. Вы – артистка!
ИНЖЕНЮ: Ни за что! И не говорите!
КОМИК: Не дадите?
ИНЖЕНЮ: Ни за что!
КОМИК: Гм… Тэкссс… Это по-товарищески… Так поступают только товарищи! (вздохнув) Жалко, чёрт возьми! Очень жаль, что мы товарищи только на словах, а не на деле. Впрочем, несогласие слова с делом очень характерно для нашего времени. Взгляните, например, на литературу! Очень жаль! В частности же нас, артистов, губит отсутствие солидарности, истинного товарищества… Ах, как нас губит это! Впрочем, нет! Это только показывает, что мы не артисты, не художники! Мы лакеи, а не артисты! Сцена дана нам только для того, чтобы показывать публике свои голые локти и плечи… чтобы глазки делать… щекотать инстинкты райка… Не дадите?
ИНЖЕНЮ: Ни за какие деньги!
КОМИК: Это последнее слово?
ИНЖЕНЮ: Да…
КОМИК: Прелестно… (церемонно раскланивается, выходит)
ТРАВЕСТИ: (возвращается к письму) Для меня высшее наслаждение – ходить или сидеть и ничего не делать; любимое мое занятие – делать бесполезное. Между тем я литератор и должен писать даже здесь, в Ялте. Когда Вам дадут хорошее жалованье, то подайте мне милостыню: жените меня на себе и кормите меня на свой счет, чтобы я мог ничего не делать. Я до такой степени измочалился постоянными мыслями об обязательной, неизбежной работе, что вот уже неделя, как меня безостановочно мучают перебои сердца. (чих из-под дивана)Отвратительное ощущение.
Стук в дверь, после которого в комнату заглядывают Трагик с Драматургом.
ТРАГИК: Машеньки, антрепренёра нашего, Кузьму Алексеича, не видели?
ИНЖЕНЮ: Нет. Зачем он вам?
ТРАГИК: Я ему петербургского драматурга привёл. Настоящего. Знаменитого. У него, что ни премьера – аншлаг. Здорово пишет подлец. Порой так действие своей пьесы закрутит, что и сам в нём запутается. А зритель в восторге.
ИНЖЕНЮ: Действие? О Боже! Мне ж на сцену пора! (выбегает)
ДРАМАТУРГ: Позвольте я на диван присяду? Здоровье расшатанное.
ТРАГИК: Садитесь, садитесь. Если желаете, и прилечь можно. Ах, у вас такая редкая специальность… Такая масса чисто мозговой, нервной работы! Писатели так редки… их жизнь не может походить на жизнь обыкновенных людей…
ДРАМАТУРГ: По-ла-гаю…
ТРАГИК: Расскажите, как проходит ваш образ жизни, какой ценой достается вам ваша деятельность?
ДРАМАТУРГ: Извольте-с… Встаю я, сударь мой, часов этак в двенадцать, а иногда и раньше… Вставши, сейчас же выкуриваю папиросу и выпиваю две рюмки водки, а иногда и три… Иногда, впрочем, и четыре, судя по тому, сколько выпил накануне… Так-с… Если же я не выпиваю, то у меня начинает рябить в глазах и стучать в голове.
ТРАВЕСТИ: Вы, что же… много пьёте?!
ДРАМАТУРГ: Не-ет, где же много? Если пью натощак, то это просто зависит, как я полагаю, от нервов… Потом, одевшись, я иду в «Ливорно» или к Саврасенкову, где завтракаю… Аппетит вообще у меня плохой… Съедаю я за завтраком самую малость: котлетку или полпорции осетрины с хреном. Нарочно выпьешь рюмки три-четыре, а всё аппетиту нет… После завтрака пиво или вино, сообразно с финансами…
ТРАВЕСТИ: Ну, а потом?
ДРАМАТУРГ: Потом иду куда-нибудь в портерную, из портерной опять в «Ливорно» на биллиарде играть… Проходишь этак часов до шести и едешь обедать…. Обедаю я мерзко… Верите ли, иной раз выпьешь рюмок шесть-семь, а аппетиту – ни-ни! Завидно бывает на людей глядеть: все суп едят, а я видеть этого супа не могу и вместо того, чтоб есть, пиво пью… После обеда иду в театр…
СУФЛЁР: (заглядывает) Ты ещё здесь?!
Травести убегает.
ТРАГИК: Гм… Театр, вероятно, вас волнует? Вот взять хоть вашу Александринку. Да, постройка нравится. Снаружи хорош театр, не стану спорить, но насчет самих артистов – извините. Может быть, они и хорошие люди, гении, Дидероты, но с моей точки зрения они для искусства убийцы и больше ничего. Ежели б в моей власти, я бы их из Петербурга выслал. Разве это актеры? Самые настоящие посредственности! Шарж, утрировка, нытье и больше ничего! Я бы их всех, ежели бы моя власть, к театру на пушечный выстрел не подпускал! Так они мою душу воротят, что на дуэль готов их вызвать! Помилуй, разве это актеры? Они умирать на сцене будут, а такую гримасу скорчат, что в райке все животы порвут. Я классик, Гамлета играл и требую, чтоб святое искусство было искусством… Я старик… В сравнении со мной они все ма… мальчишки… Да… Погубили русское искусство! Например, московская Федотова или Ермолова…
Со сцены звучит монолог из Шекспира. Трагик останавливается, прислушивается.
ТРАВЕСТИ: Поскольку ростом я довольно высока –
В мужское платье я переоденусь!
Привешу сбоку я короткий меч,
Рогатину возьму: тогда пусть в сердце
Какой угодно женский страх таится –
Мы примем вид воинственный и гордый,
Как многие трусливые мужчины,
Что робость прикрывают смелым видом.
Как звать меня, когда мужчиной стану?
Возьму не хуже имя, чем пажа
Юпитера. И буду – Ганимедом!
ТРАГИК: Вот как надо! А эти, ваши, только и умеют, что юбилеи справлять. А что они путного сделали для искусства? Что? Вкус у публики испортили только! Или, положим, хваленые московский Ленский и Иванов-Козельский… Какие у них таланты? Напускное… И как они понимают, ей-богу! Ведь для того, чтоб играть, мало одного же… желания, тут нужен еще и дар, искра!
Травести и Инженю вбегают в гримёрку.
ИНЖЕНЮ: Вы всё ещё здесь?
ТРАГИК: У нас серьёзный разговор. (Драматургу) Театр, вероятно, вас волнует?
Травести и Инженю начинают переодеваться в Пастуха и Пастушку.
ДРАМАТУРГ: Ужжасно! Волнуюсь и раздражаюсь, а тут еще приятели то и дело: выпьем да выпьем! С одним водку выпьем, с другим красного, с третьим пива, ан глядь — к третьему действию ты уж и на ногах еле стоишь… Чёрт их знает, эти нервы… После театра в Салон едешь или в маскарад к Ррродону… Из Салона или маскарада, сами понимаете, нескоро вырвешься… Коли утром дома проснулся, то и за это говори спасибо… Иной раз по целым неделям дома не ночуешь…
ТРАГИК: Гм… жизнь наблюдаете?
ДРАМАТУРГ: Нну, да… Раз даже до того расстроились нервы, что целый месяц дома не жил и даже адрес свой позабыл… Пришлось в адресном столе справляться… Вот, как видите, почти каждый день так!
ИНЖЕНЮ: Ну а пьесы когда вы пишете?
ДРАМАТУРГ: Пьесы? Как вам сказать? Всё зависит от обстоятельств… Прежде всего, сударь мой, мне в руки случайно или через приятелей – самому-то мне некогда следить! – попадается какая-нибудь французская или немецкая штучка. Если она годится, то я несу её к сестре или нанимаю целковых за пять студента… Те переводят, а я, понимаете ли, подтасовываю под русские нравы: вместо иностранных фамилий ставлю русские и прочее… Вот и всё… Но трудно! Ох, как трудно! (закатывает глаза и вздыхает)
ТРАВЕСТИ: (уже почти раздетая) Да уйдёте вы, наконец, когда-нибудь?
СУФЛЁР: (вбегает) Что ж такое?! Опять свой выход проспали! (уволакивает Трагика, Инженю и сопротивляющегося Драматурга)
Травести закрывая за ними дверь, продолжает прерванный процесс раздевания. Но останавливается, внезапно услышав чей-то чих и последующий вздох.
ТРАВЕСТИ: Ой… (испуганно огладывается)
АНТРЕПРЕНЁР: (голос из-под дивана) Грехи наши тяжкие… Охх…
Инженю заглядывает под диван. Видит там мужскую фигуру.
ТРАВЕСТИ: (испуганно прикрывается) Кто здесь?!
АНТРЕПРЕНЁР: (дрожащим шёпотом) Это я… я… Не пугайтесь, это я… Тсс!
ТРАВЕСТИ: Вы?! Как… как вы смели? Это, значит, вы, старый подлец, всё время здесь лежали? Этого ещё недоставало!
АНТРЕПРЕНЁР: (высовывая голову из-под дивана) Матушка… голуба моя! Не сердитесь, драгоценная! Убейте, растопчите меня как змия, но не шумите! Ничего я не видел, не вижу и видеть не желаю. Напрасно даже вы прикрываетесь, голубушка, красота моя неописанная! Выслушайте старика, одной ногой уже в могиле стоящего! Не за чем иным тут валяюсь, как только ради спасения моего! Погибаю! Глядите: волосы на голове моей стоят дыбом! Из Москвы приехал муж моей Глашеньки, Прындин. Теперь ходит по театру и ищет погибели моей. Ужасно! Ведь, кроме Глашеньки, я ему, злодею моему, пять тысяч должен!
ТРАВЕСТИ: Мне какое дело? Убирайтесь сию же минуту вон, иначе я… я не знаю, что с вами, с подлецом, сделаю!
АНТРЕПРЕНЁР: Тсс! Душенька, тсс! На коленях прошу, ползаю! Куда же мне от него укрыться, ежели не у вас? Ведь он везде меня найдет, сюда только не посмеет войти! Ну, умоляю! Ну, прошу! Часа два назад я его видел! Стою это я перед первым действием за кулисами, гляжу, а он идёт из партера на сцену.
ТРАВЕСТИ: (ужасаясь) Стало быть, вы во время драмы здесь валялись? И… и всё видели?
АНТРЕПРЕНЁР: Дрожу! Трясусь! Матушка, трясусь! Убьёт, проклятый! Ведь уж раз стрелял в меня в Нижнем… В газетах писали!
ТРАВЕСТИ: Ах… это, наконец, невыносимо! Уходите, мне пора уже одеваться и на сцену выходить! Убирайтесь, иначе я… крикну, громко расплачусь… лампой в вас пущу!
АНТРЕПРЕНЁР: Тссс!.. Надежда вы моя… якорь спасения! Пятьдесят рублей прибавки, только не гоните! Пятьдесят!
Артистка, прикрываясь кучей платья, бежит к двери, чтобы крикнуть. Антрепренёр ползёт за ней на коленях, хватает за ногу повыше лодыжек.
АНТРЕПРЕНЁР: Семьдесят пять рублей, только не гоните! Ещё полбенефиса прибавлю!
ТРАВЕСТИ: Лжёте!
АНТРЕПРЕНЁР: Накажи меня бог! Клянусь! Чтоб мне ни дна, ни покрышки… Полбенефиса и семьдесят пять прибавки!
ТРАВЕСТИ: (колеблясь, отходит от двери) Ведь вы всё врёте…
АНТРЕПРЕНЁР: Провались я сквозь землю! Чтоб мне царствия небесного не было! Да разве я подлец какой, что ли?
ТРАВЕСТИ: Ладно, помните же… Я согласна, уступая Вам в интересах святого искусства!
Стук в дверь.
ТРАВЕСТИ: (вполголоса) Ну, что же вы? Полезайте обратно под диван. Срочно! Бедный, Вы там выпачкаетесь, голубчик Кузьма Алексеич! Чего я только под диван ни ставлю! (громко) Сейчас-сейчас! Подождите. Я не одета.(быстро одевается, открывает дверь)
ПАРИКМАХЕР: (заглядывает) Причёску будем делать?
ТРАВЕСТИ: Проходи, Феденька. Я готова.
Парикмахер начинает колдовать над причёской, одновременно бросая любопытные взгляды на письмо.
ТРАГИК: (голос со сцены) О, значит, не любил ты никогда!
Коль ты не помнишь сумасбродств малейших,
В которые любовь тебя ввергала,
Ты не любил.
Коль слушателей ты не утомлял,
Как я тебя, возлюбленной хвалами,
Ты не любил.
Коль от людей не убегал внезапно,
Как я сейчас, гоним своею страстью,
Ты не любил.
О Феба, Феба, Феба!
ПАРИКМАХЕР: Что за письмо?
ТРАВЕСТИ: Так… от одного писателя. Между прочим, любит меня – до умопомрачения!
Робкий стук в дверь. Входит Комик. Долго, робко мнётся в дверях.
ТРАВЕСТИ: Что же вы молчите, Иван Акимыч? Коли пришли, то хоть разговаривайте! Несносный вы, право…(Парикмахеру) Вот ещё здесь заколи, пожалуйста, Феденька.
КОМИК: Гм… Собираюсь сказать вам одну штуку, да как-то неловко… Скажешь вам спроста, без деликатесов… по-мужицки, а вы сейчас и осудите, на смех поднимете… Нет, не скажу лучше! Удержу язык мой от зла…
ТРАВЕСТИ: (задумчиво) О чем же это он собирается говорить?
ПАРИКМАХЕР: Возбужден, как-то странно смотрит, переминается с ноги на ногу…
ТРАВЕСТИ: Уж не объясниться ли в любви хочет? Гм… Беда с этими сорванцами! Вчера первая скрипка объяснялась, сегодня всю репетицию резонер провздыхал…
ПАРИКМАХЕР: Перебесились все от скуки!
КОМИК: (подойдя к комоду, рассматривает ножницы и баночку от губной помады) Тэк-ссс… Хочется сказать, а боюсь… неловко… Вам скажешь спроста, по-российски, а вы сейчас: невежа! мужик! то да сё… Знаем вас… Лучше уж молчать…
ПАРИКМАХЕР: Молчи.
ТРАВЕСТИ: (задумчиво) А что ему сказать, если он в самом деле начнёт объясняться в любви? Он добрый, славный такой, талантливый, но…
ПАРИКМАХЕР: …мне не нравится. Некрасив уж больно… Сгорбившись ходит, и на лице какие-то волдыри… Голос хриплый… И к тому же эти манеры…
ТРАВЕСТИ: Нет, никогда.
КОМИК: (молча пройдя по комнате, тяжело опускается в кресло, с шумом потянув к себе со стола газету. Глаза его бегают по газете, словно ища чего-то, потом останавливаются на одной букве) Господи… хоть бы мухи были! Всё-таки веселей…
ТРАВЕСТИ: (задумчиво) Впрочем, у него глаза недурны. (Парикмахер пытается зафиксировать извертевшуюся Травести в каком-то одном положении) Но что у него лучше всего, так это характер, а у мужчины не так важна красота, как душа, ум… Замуж еще, пожалуй, можно пойти за него…
ПАРИКМАХЕР: А так жить с ним?
ТРАВЕСТИ: Ни за что! И чего он робеет, не понимаю! (Комик, тяжело вздохнув, крякает. Видно, что ему дорого стоит его молчание. Он красен, как рак, и кривит рот в сторону… На лице его выражается страдание.) Как он, однако, сейчас на меня взглянул… Ожёг! (задумчиво) Пожалуй, с ним и так жить можно. Содержание он получает хорошее…
ПАРИКМАХЕР: Во всяком случае, с ним лучше жить, чем с каким-нибудь оборвышем капитаном.
ТРАВЕСТИ: Право, возьму и скажу ему, что я согласна! Зачем обижать его, бедного, отказом? Ему и так горько живётся!
КОМИК: (поднимаясь и бросая газету) Нет! Не могу! Ведь этакая у меня разанафемская натура! Не могу себя побороть! Бейте, браните, а уж я скажу, Марья Андреевна!
ПАРИКМАХЕР: Да говорите, говорите. Будет вам юродствовать!
КОМИК: Матушка! Голубушка! Простите великодушно… ручку целую коленопреклоненно…
ТРАВЕСТИ: Да говорите… противный!
ПАРИКМАХЕР: Ну говорите же. Что такое?
КОМИК: Нет ли у вас, голубушка… рюмочки водочки? (мефистофельский плач Трагика со сцены) Душа горит! Такие во рту после вчерашнего перепоя окиси, закиси и перекиси, что никакой химик не разберет! Верите ли? Душу воротит! Жить не могу!
Инженю обиженно убегает. Парикмахер достаёт полуштоф водки, наливает. Мужчины молча выпивают. Комик замечает письмо, с интересом берёт его.
КОМИК: Интересно, интересно… что тут нашей красавице пишут? (читает) Хамски почтительно целую Вашу коробочку с пудрой и завидую Вашим старым сапогам, которые каждый день видят Вас. …
ПАРИКМАХЕР: Ого!
КОМИК: Вы ведь артистка, а это то же самое, что хороший моряк: на каком бы пароходе, на казённом или частном, он не плавал, он всюду – при всех обстоятельствах – останется хорошим моряком. … Будьте благополучны и не забывайте побежденного Вами Царя Мидийского. Завидую Вам, вообще всем, имеющим возможность жить не в Крыму. Ну, до свиданья, ангел вы мой, пупырчик Вы этакий! Филлоксера души моей! Пишите мне о Ваших успехах. (внимательно рассматривает письмо) Без подписи…
ПАРИКМАХЕР: Красиво выражается.
КОМИК: Интересно, кто бы это мог быть?
ПАРИКМАХЕР: Пойду порасспрошу наших.
Мужчины выходят. Антрепренёр вылезает из-под дивана.
АНТРЕПРЕНЁР: Уйти, пока не застали…
ПРОСТАК: (сталкиваясь в дверях с антрепренёром, еле держась на ногах) Стоять! Когда заплатишь?
АНТРЕПРЕНЁР: Хоть бы рожу-то вымыл! Стыдно глядеть! Ты натрескался или… болен, что ли? Зачем тебе деньги? Тебе же Унылов двадцать рублей дал?
ПРОСТАК: Откуда знаешь? Пропил. Ничего не осталось. А ведь я предупреждал! Что стоило до вокзала проводить? Эх!.. Домой хочу. В Вязьму… на родину.
АНТРЕПРЕНЁР: До Вязьмы, брат, тысяча пятьсот верст… А зачем тебе в Вязьму?
ПРОСТАК: Дядька помер. И мне там… помереть…
АНТРЕПРЕНЁР: Ну, вот ещё, выдумал! Помереть… Заболел первый раз в жизни и уж воображает, что смерть пришла… Нет, брат, такого буйвола, как ты, никакая холера не проберёт. До ста лет проживёшь… Что у тебя болит?
ПРОСТАК: Ничего не болит, но я… чувствую…
АНТРЕПРЕНЁР: Ничего ты не чувствуешь, а всё это у тебя от лишнего здоровья. Силы в тебе бушуют – во всем теле пертурбация произошла. Пьянство отлично освежает… Помнишь, как ты в Ростове-на-Дону насвистался? Господи, даже вспомнить страшно! Бочонок с вином мы с Сашкой вдвоем еле-еле донесли, а ты его один выпил да потом еще за ромом послал… Допился до того, что чертей мешком ловил и газовый фонарь с корнем вырвал. Помнишь? Тогда ещё ты ходил греков бить…
ПРОСТАК: А помнишь, как я антрепренера Савойкина бил? Да что говорить! Бил я на своем веку тридцать трех антрепренеров, а что меньшей братии, то и не упомню. И каких антрепренеров-то бил! Таких, что и ветрам не позволяли до себя касаться!
АНТРЕПРЕНЁР: (поёживаясь от таких воспоминаний) Что ж ты плачешь?
ПРОСТАК: Двух знаменитых писателей бил, одного художника! В Херсоне лошадь кулаком убил. А в Таганроге напали раз на меня ночью жулики, человек пятнадцать. Я поснимал с них шапки, а они идут за мной да просят: «Дяденька, отдай шапку!» Такие-то дела.
АНТРЕПРЕНЁР: Что ж ты, дурило, плачешь?
ПРОСТАК: А теперь шабаш… чувствую. В Вязьму бы ехать! (через паузу) Прощай! В Вязьму еду!
АНТРЕПРЕНЁР: А деньги на дорогу? Денег не дам. У тебя спектакль завтра. Тебе нужно в «Князе Серебряном» Митьку играть. Больше некому. Выпей-ка чего-нибудь горячего да касторки прими.
ПРОСТАК: Гм!.. Я пешком пойду. Как Ломоносов.
АНТРЕПРЕНЁР: Ты ошалел… Вот… вот… вот это, брат, и нехорошо! Извини, но… даже, брат, глупо…
ПРОСТАК: В Вязьму надо! Ей-богу, в Вязьму!
АНТРЕПРЕНЁР: Не… не ожидал от тебя!.. Чёрт знает! Чего ради расквасился! Э… э… э… и нехорошо! Верзила, с каланчу ростом, а плачешь. Нешто актеру можно плакать?
ИНЖЕНЮ: (голос со сцены) Не будь грустней меня.
ТРАВЕСТИ: (голос со сцены) Причин грустить я более имею.
ИНЖЕНЮ: (голос со сцены) Нет, неправда, утешься же!
ПРОСТАК: Ни жены, ни детей. Не идти бы в актеры, а в Вязьме жить! Пропала жизнь! Ох, в Вязьму бы! (рушится на спину) Лампа вертится… Ты у меня повертишься! Я тебе, анафема, покажу, как вертеться! Бил антрепренёров, и тебя разобью, вот увидишь! А-а-а… и потолок вертится… Понимаю: заговор! Но лампа, лампа! Меньше всех, подлая, но больше всех вертится! Постой же…
АНТРЕПРЕНЁР: Запил, проклятый! Я его ещё с Москвы знаю: как начнёт водку лопать, так потом месяца два без просыпа. Запой! Это запой! Нализался, как сорок тысяч братьев. Нет, счастье моё такое! И за что я такой несчастный! И в кого я, окаянный, таким несчастным уродился! За что… за что над моей головой всю жизнь висит проклятие неба? И как я гнусен, подл и презренен, рабски подставляя голову под удары судьбы! Не достойнее ли раз навсегда покончить с постыдной ролью Макара, на которого все шишки валятся, и пустить себе пулю в лоб? Чего же жду я? Боже, чего я жду? (выглядывает из гримёрки) Эй, кто-нибудь!
ПАРИКМАХЕР: (сильно навеселе) Звали, Кузьма Алексеич?
АНТРЕПРЕНЁР: Здорово, Федя! Тебя-то мне и нужно. Я слышал, дружок, что ты того… лечишь от запоя. Сделай милость, не в службу, а в дружбу, полечи ты Дикобразова! Ведь, знаешь, запил!
ПАРИКМАХЕР: Бог с ним. Актёров, которые попроще, купцов и чиновников я, действительно, пользую! Но тут другое дело.
АНТРЕПРЕНЁР: Ну, так что ж?
ПАРИКМАХЕР: Чтоб запой выгнать, надо во всех органах и суставах тела переворот произвесть. Я произведу в нём переворот, а он выздоровеет и в амбицию… «Как ты смел, — скажет, — собака, до моего лица касаться?»
АНТРЕПРЕНЁР: Ни-ни… не отвиливай, братец! Назвался груздем – полезай в кузов!
ПАРИКМАХЕР: Ну, ежели так… (подходит к Простаку, наклоняется над ним)
ПРОСТАК: Что такое!? Кто ты? Откуда ты? А?
ПАРИКМАХЕР: А вот я тебе покажу, кто я… Пошёл на диван!
Не дожидаясь, когда Простак пойдёт к дивану, Парикмахер размахивается и бьёт его кулаком по затылку с такой силой, что тот кубарем летит вперёд. Простака, вероятно, раньше никогда не били, потому что он, несмотря на сильную хмель, глядит на Парикмахера с удивлением и даже с любопытством.
ТРАВЕСТИ: (голос со сцены) Но почему? Спросить бы я хотел.
Кто ваша мать? Она ль вас научила
Насмешкой злобной оскорблять страданье?
ПРОСТАК: Ты… ты ударил? По… постой, ты ударил?
ПАРИКМАХЕР: Ударил. Нешто ещё хочешь?
Парикмахер ударяет ещё раз, по зубам. Не известно, что тут подействовало, сильные ли удары, или новизна ощущения, но только глаза Простака перестают блуждать и в них мелькает что-то разумное. Он вскакивает и не столько со злобой, сколько с любопытством рассматривает бледное лицо и грязный сюртук Парикмахера.
ТРАВЕСТИ: (голос со сцены) Вы все-таки горды и беспощадны?
В чём дело? Что вы на меня глядите?
ПРОСТАК: Ты… ты дерёшься? Ты… ты смеешь?
ПАРИКМАХЕР: Молчать!
ТРАВЕСТИ: (голос со сцены) Ни чёрный шёлк волос, ни ваши брови
Чернильные, ни тёмных глаз агаты,
Ни щёк молочных цвет – меня не тронут.
И опять удар по лицу. Ошалевший Простак пробует защищаться, но одна рука Парикмахера сдавливает ему грудь, другая ходит по физиономии.
ТРАВЕСТИ: (голос со сцены) Я вас прошу – в меня вы не влюбляйтесь:
Я лживей клятвы, данной в пьяный час,
И не люблю вас!
АНТРЕПРЕНЁР: Легче! Легче! Легче, Феденька!
ПАРИКМАХЕР: Ничего-с, Кузьма Алексеич! Сами же потом благодарить станут!
АНТРЕПРЕНЁР: Всё-таки ты полегче! Тебе-то ничего, а меня мороз по коже дерёт. Ты подумай: среди бела дня бьют человека правоспособного, интеллигентного, известного, да еще в моём собственном театре… Ах! Не могу на это смотреть. (уходит)
ПАРИКМАХЕР: Я, Кузьма Алексеич, бью не их, а беса, что в них сидит. Уходите, сделайте милость, и не беспокойтесь. (Простаку) Лежи, дьявол! Не двигайся! Что-о-о?
ПРОСТАК: Караул! Спасите! Караул!
ПАРИКМАХЕР: Кричи, кричи, леший! Это ещё цветки, а вот погоди, ягодки будут! Теперь слушай: ежели ты скажешь ещё хоть одно слово или пошевельнешься, убью! Убью и не пожалею! Заступиться, брат, некому! Не придет никто, хоть из пушки пали. А ежели смиришься и замолчишь, водочки дам. Вот она, водка-то!
Парикмахер вытаскивает из кармана полуштоф водки, блеснув им перед глазами Простака.
ИНЖЕНЮ: (голос со сцены) Прошу тебя, о юноша прекрасный,
Брани меня хоть целый год.
Твои упрёки мне милей его признаний.
ПРОСТАК: (моментально забыв про побои, ржёт от удовольствия) Ого-го!
ПАРИКМАХЕР: А теперь смотри, ирод: мыло… (Вытаскивает из жилетного кармана кусочек грязного мыла и суёт его в полуштоф. Когда водка вспенивается и замутняется, принимается, с деловитостью хирурга, всыпать в неё всякую дрянь) …селитра, нашатырь, квасцы, глауберова соль, сера, канифоль… (Простак пялит глаза, страстно следя за движениями полуштофа) Сжигаем кусок тряпки, пепел – в водку… взбалтываем и…(наливает половину чайного стакана) Пей! Разом!
Простак с наслаждением выпивает, крякает, но тотчас же вытаращивает глаза. Лицо у него вдруг бледнеет, на лбу выступает пот.
ПАРИКМАХЕР: Ещё пей!
ПРОСТАК: Не… не хочу! По… постой…
ПАРИКМАХЕР: Пей, чтоб тебя!.. Пей! Убью! Пущай у тебя все внутренности выворотит, это хорошо. Пей!
ПРОСТАК: Пожалей меня, добрый человек!
ПАРИКМАХЕР: Это я добрый?! (наседает на Простака, не прекращая побои) Пей!!!!
АНТРЕПРЕНЁР: (вбегая на шум) А ну тебя к чёрту! Пусть лучше пропадают абонементные деньги, пусть он водку пьёт, только не мучь ты его, сделай милость! Околеет ведь, ну тебя к чёрту! Погляди: совсем ведь околел! Знал бы, ей-богу не связывался…
ПАРИКМАХЕР: Ничего-с… Сами ещё благодарить будут, увидите-с… Ну, ты что ещё там? (поворачивается к Простаку)
Простак лежит неподвижно – уставив глаза в пространство.
ПАРИКМАХЕР: Спит. Ну пусть поспит. Если не поможет, продолжим. Давеча одного знаменитого комика пять дней лечил. Живуч человек! Я сам чуть не помер, на его муки глядючи, а он как ни в чём не бывало – доволен, в Москву меня с собой хочет взять!
Выходит вместе с антрепренёром, но того вталкивает обратно Травести.
АНТРЕПРЕНЁР: Ха-ха… Вообразите, голубушка! Посмейтесь над старым хрычом! Вообразите, то был вовсе не Прындин! Ха-ха… Чёрт его возьми, длинная рыжая борода меня с панталыку сбила… У Прындина тоже длинная рыжая борода… Обознался, старый хрен! Ха-ха… Напрасно только беспокоил вас, красавица…
ТРАВЕСТИ: Но вы же смотрите, помните, что мне обещали.
АНТРЕПРЕНЁР: Помню, помню, родная моя, но… голубушка моя, ведь то не Прындин был! Мы только насчёт Прындина условились, а зачем я буду обещание исполнять, ежели это не Прындин? Будь то Прындин, ну, тогда, конечно, другое дело, а то ведь, сами видите, обознался… Чудака какого-то за Прындина принял!
ТРАВЕСТИ: Как это низко! Низко! Мерзко!
АНТРЕПРЕНЁР: Будь это Прындин, конечно, вы имели бы полное право требовать, чтоб я обещание исполнил, а то ведь чёрт его знает, кто он такой. Может, он сапожник какой или, извините, портной — так мне и платить за него? Я честный человек, матушка… Понимаю…
СУФЛЁР: Кузьма Алексеич, ваш выход!
АНТРЕПРЕНЁР: (уходя) Если бы то был Прындин, то, конечно, я обязан, а то ведь кто-то неизвестный… какой-то, шут его знает, рыжий человек, а вовсе не Прындин. Вот она, наша жизнь. Хоть плачь! Работаешь, стараешься, мучишься, ночей не спишь, всё думаешь, как бы лучше, – и что же? С одной стороны, публика, невежественная, дикая. С другой… вы…
Инженю плачет.
ПРОСТАК: (приходит в себя) Отчего это у меня всё болит? Точно по мне поезд прошёл.
ТРАВЕСТИ: Попали мы с вами в круговорот…
ПРОСТАК: Нешто водки выпить?
ТРАВЕСТИ: Груба жизнь!
ПРОСТАК: Эй, кто там? Водки!
ТРАВЕСТИ: Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть!
АНТРЕПРЕНЁР: (голос со сцены) Весь мир – театр.
В нём женщины, мужчины – все актёры.
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль.
ТРАВЕСТИ: В нашем деле главное – уменье терпеть.
АНТРЕПРЕНЁР: (голос со сцены) Семь действий в пьесе той. Сперва – младенец,
Блюющий с рёвом на руках у мамки…
ТРАВЕСТИ: Умей нести свой крест и веруй.
АНТРЕПРЕНЁР: (голос со сцены) Потом – плаксивый школьник с книжной сумкой,
Умыт до глянцу, нехотя, улиткой
Ползущий в школу. А затем – любовник,
Вздыхающий, как печь, с балладой грустной
В честь бровок милой. А затем – солдат,
Чья речь всегда проклятьями полна,
Обросший бородой, как леопард,
Ревнивый к чести, забияка в ссоре,
Готовый славу бренную искать
Хоть в пушечном жерле.
ПАРИКАХЕР: (неспешно входит) Ты что тут сидишь? Поклоны! (Травести устремляется прочь)
АНТРЕПРЕНЁР: (голос со сцены) Затем – судья
С брюшком округлым, где каплун запрятан,
Со строгим взором, стриженой бородкой,
Пословиц мудрых и примеров кладезь, –
Так он играет роль. Шестой же возраст –
Уж это будет тощий Панталоне,
С очками на носу и с сумкой с боку,
В штанах, что с юности берёг, – широких
Для ног иссохших; мужественный голос
Сменяется опять дискантом детским,
Свистит, шипит… Ну, а последний акт,
Конец всей этой странной, сложной пьесы, –
Второе детство, полузабытье:
Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего.
СУФЛЁР: (входит, гружённый бутылками) Сейчас будем Унылова поздравлять.
Суфлёр с Парикмахером начинают расставлять бутылки.
ПРОСТАК: Снова?! Вчера ж чествовали.
ПАРИКМАХЕР: Вчера не все смогли.
ПРОСТАК: А я, пожалуй… я… глаза закрою. Притворюсь спящим. Не выдавайте меня.
ПАРИКМАХЕР: Кто ж тебе дурню нальёт-то?
Комната наполняется актёрами. Драматург также наблюдается в общей толпе. Моментально организуется стол, довольно обильно сервированный.
ПАРИКМАХЕР: Господа! Предлагаю выпить тост за здоровье юбиляра Василь Васильича Унылова! Уррр… а… а! (закатывая глаза) Уважаемый товарищ! Сегодня исполнилось ровно четверть столетия и двадцать лет с того момента, когда ты вступил на тернистую стезю искусства. Да! Ты удивленно, с некоторым страхом оглядываешься на пройденный тобою путь, и я вижу, как чело твое покрывается морщинами. Да, то был страшный путь! Вдали мерцала твоя звезда… Окутанный беспросветною тьмою, ты жадно стремился к ней, а на пути твоём лежали пропасти и овраги, полные шипящих змий, амфибий и гадов. Ни у кого нет столько врагов, как у актеров. Ведь даже посредственный актёр, скромно подвизающийся где-нибудь в глуши, приносит человечеству гораздо больше пользы, чем Струве, строящий мосты, или Яблочков, выдумывающий электрическое освещение. И можно ещё поспорить о том, что полезнее: театр или железные дороги? (всё более воспламеняясь) Не будь на земле искусств, земля обратилась бы в пустыню! Наш мир погибает от материализма и на обязанности людей искусства лежит «жечь сердца» служителей золотого тельца! Вот тебе от нас альбом с фотографиями. Будешь смотреть, вспоминать нас… когда-нибудь. Нас не станет, а фотографии – останутся.
Все начинают обниматься и целовать друг друга.
КОМИК: (стучит ножом по фужеру) Дайте мне слово сказать! Послушай, Вася… Честное моё слово… накажи меня господь, у тебя есть талант! Всякий тебе скажет, что есть… И ты далеко бы, брат, пошёл, если б не эта штука (щёлкает себя по шее) и если б не твой собачий характер… Чёрт тебя знает, везде ты лезешь в драку и в ссору, суешься со своей честностью куда и не нужно… Ты меня, брат, извини, но я по совести… ей-богу! Такой у тебя сволочной характер, что никакой чёрт с тобой не уживется… Это верно! Ты, брат, извини, я ведь тебя люблю… и всякий тебя любит… (целует юбиляра в щёку) Извини, душа моя. У тебя есть талант! Только ты не тово… не налегай на портвейн. После водки этот сиволдай – смерть!
Общий восторг, шум. Юбиляр торжественно встаёт и, дождавшись, приличествующей моменту, тишины, начинает ответную речь.
ТРАГИК: Милые и дорогие друзья мои! Позвольте мне в сей радостный день высказать перед вами всё, что накопилось тут, в груди, под сводами моего душевного здания… Пред вами старец, убеленный сединами, стоящий одною ногою в могиле… Я… я плачу. Впрочем, что такое слезы человеческие? Одна только малодушная психиатрия и больше ничего! Бодро же, старик! Прочь слезы! Не старейте, нервы! Держите перст возвышенно и прямо! Пред вами, друзья, актёришка Унылов, тот самый, который заставлял дрожать стены тридцати шести театров, тот самый, который воплощал образы Велизария, Отелло, Франца Моора! Тридцати шести городам известно имя мое… Вот! (лезет в боковой карман, доставая оттуда пачку трактирных счетов и тряся ею в воздухе) Вот доказательство! (гордо поднимая голову) Счёт московской гостиницы «Гранд-Отель», счет харьковской гостиницы «Бель-Вю», пензенской Варенцова, таганрогской «Европейской», саратовской «Столичной», оренбургской «Европейской», тамбовской «Гранд-Отель», архангельской «Золотой якорь» и так далее! Вот! Тридцать шесть городов! И что же?! Не проходило ни одного дня в моей жизни, чтобы я не падал жертвою гнусной интриги. Всякий, кто мог, расставлял передо мной сети ехидства и иезуитизма! Я всё выскажу! Пусть волосы ваши станут дыбом, пусть кровь замёрзнет в жилах и дрогнут стены, но истина пусть идет наружу! Ничего не боюсь! (останавливается, заметив вошедшего Антрепренёра)
АНТРЕПРЕНЁР: (быстро подходя к юбиляру) Здравствуй, Василь Васильич. Поздравляю тебя, голубчик… Ох, замучился! Ну, дай тебе бог, понимаешь… Ведь я тебя пятнадцать лет знаю! Ведь я тебя помню, когда ты еще у Милославского служил! Ох, забегался совсем. Сейчас с городским головой беседовал. Приглашал меня к чаю, да я отказался… Просто замучился, бегаючи! В подписке на обед я, кажется, не участвовал, а всё-таки я… водки выпью.
ТРАГИК: (оглядываясь в поисках поддержки) Ежели, господа, кому-нибудь мои слова не понравились, тот пусть выходит, но я привык правду резать и… и никакого чёрта не боюсь… Никто не смеет мне запретить говорить… Да… Что хочу, то и гово… говорю… Я свободен! Я вообще желаю вам сказать, что в последние годы сценическое искусство па… пало… А почему? А потому, что оно попало в руки… (сделав зверское лицо, продолжает шипящим полушёпотом) попало в руки гнусных кулаков, презренных рррабов, погрязших в копейках, палачей искусства, созданных, чтоб пресмыкаться, а не главенствовать в храме муз! Да-а!
АНТРЕПРЕНЁР: (накладывая себе в тарелку гуся с капустой) Постой, постой. Совсем не то! Искусство, действительно, пало, но почему? Потому что изменились взгляды! Теперь принято требовать для сцены жизненность. Мамочка моя, для сцены не нужна жизненность! Пропади она, жизненность! Её ты увидишь везде: и в трактире, и дома, и на базаре, но для театра ты давай экспрессию! Тут экспрессия нужна!
ТРАГИК: Кой чёрт экспрессия! Нужно, чтоб жуликов да прохвостов поменьше было, а не экспрессия! Чёрт ли в ней, в экспрессии, если актеры по целым месяцам жалованья не получают!
АНТРЕПРЕНЁР: (вздыхает, делая плачущее лицо) Вот видишь, какой ты! Всегда ты норовишь сказать какую-нибудь колкость! И к чему эти намеки, полуслова? Говорил бы прямо, в глаза… Впрочем, мне некогда, я ведь на минутку забежал… Мне ещё в типографию сбегать нужно… (вскакивает, мнётся около стола, тоскливо косится на гуся и, отдав общий поклон, семенит к выходу) А креслице-то со сцены взяли! Не забудьте назад принести, а то «Гамлета» придётся играть, и Клавдию не на чем сидеть будет. Доброго здоровья! (выбегает)
ТРАГИК: (мрачно) Так порядочные люди не делают. Это подло с вашей стороны… Отчего вы меня не поддержали? Я хотел этого собаку вдрызг разбить…
КОМИК: (пытаясь разрядить обстановку) Товарищи! Друзья мои! Позвольте анекдот. Да что анекдот? Быль! Самая истинная быль! Я вот тут… подготовил… (надевает очки, достаёт листок, читает) Три странствующих актёра – Смирнов, Попов и Балабайкин… (прерывая чтение) Помнишь их, Вася?
ТРАГИК: Помню. Редкостные подлецы были.
В процессе дальнейшего монолога Комика, коллеги артисты поодиночке исчезают. Кроме Инженю, которая слушает Комика, смеясь невпопад. А таже юбиляра, не имеющего возможности скрыться – терзаемого неотвратимой зевотой. И, как следствие… засыпающего.
КОМИК: (читает дальше) Так вот. Три странствующих актёра – Смирнов, Попов и Балабайкин шли в одно прекрасное утро по железнодорожным шпалам и нашли бумажник. Раскрыв его, они, к великому своему удивлению и удовольствию, увидели в нем двадцать банковых билетов, шесть выигрышных билетов 2-го займа и чек на три тысячи. Первым делом они крикнули «ура», потом же сели на насыпи и стали предаваться восторгам.
— Сколько же это на каждого приходится? — говорил Смирнов, считая деньги. — Батеньки! По пяти тысяч четыреста сорока пяти рублей! Голубчики, да ведь это умрешь от таких денег!
— Не так я за себя рад, — сказал Балабайкин, — как за вас, голубчики мои милые. Не будете вы теперь голодать да босиком ходить. Я за искусство рад… Прежде всего, братцы, поеду в Москву и прямо к Айе: шей ты мне, братец, гардероб… Не хочу пейзанов играть, перейду на амплуа фатов да хлыщей. Куплю цилиндр и шапокляк. Для фатов серый цилиндр.
— Теперь бы на радостях выпить и закусить, — заметил jeune premier Попов. — Ведь мы почти три дня питались всухомятку, надо бы теперь чего-нибудь этакого… А?..
— Да, недурно бы, голубчики мои милые… — согласился Смирнов. — Денег много, а есть нечего, драгоценные мои. Вот что, миляга Попов, ты из нас самый молодой и легкий, возьми-ка из бумажника рублевку и маршируй за провизией, ангел мой хороший… Воооон деревня! Видишь, за курганом белеет церковь? Верст пять будет, не больше… Видишь? Деревня большая, и ты все там найдешь… Купи водки бутылку, фунт колбасы, два хлеба и сельдь, а мы тебя подождем здесь, голубчик, любимый мой…
Попов взял рубль и собрался уходить. Смирнов со слезами на глазах обнял его, поцеловал три раза, перекрестил и назвал его голубчиком, ангелом, душой… Балабайкин тоже обнял и поклялся в вечной дружбе – и только после целого ряда излияний, самых чувствительных, трогательных, Попов спустился с насыпи и направил стопы свои к темневшей вдали деревеньке.
«Ведь этакое счастье! — размышлял он дорогой. — Не было ни гроша, да вдруг алтын. Махну теперь в родную Кострому, соберу труппу и выстрою там свой театр. Впрочем… за пять тысяч нынче и сарая путного не выстроишь. Вот если бы весь бумажник был мой, ну, тогда другое дело… Такой бы театрище закатил, такой, что моё почтение. Собственно говоря, Смирнов и Балабайкин – какие это актеры? Это бездарности, свиньи в ермолке, тупицы… Они деньги на пустяки изведут, а я бы пользу отечеству принес и себя бы обессмертил… Вот что я сделаю… Возьму и положу в водку яду. Они умрут, но зато в Костроме будет театр, какого не знала еще Россия» Кто-то, кажется, Мак-Магон, сказал, что цель оправдывает средства, а Мак-Магон был великий человек.
Пока он шел и рассуждал так, спутники его Смирнов и Балабайкин сидели и вели такую речь:
— Наш друг Попов славный малый, — говорил Смирнов со слезами на глазах, — люблю я его, глубоко ценю за талант, влюблен в него, но… знаешь ли? — эти деньги сгубят его… Он или пропьет их, или же пустится в аферу и свернет себе шею. Он так молод, что ему рано еще иметь свои деньги, голубчик ты мой хороший, родной мой…
— Да, — согласился Балабайкин и поцеловался со Смирновым. — К чему этому мальчишке деньги? Другое дело мы с тобой… Мы люди семейные, положительные… Для нас с тобой лишний рубль многое уж значит… (Пауза.) Знаешь что, брат? Не станем долго разговаривать и сентиментальничать: возьмем да и убьем его!.. Тогда тебе и мне придется по восьми тысяч. Убьем его, а в Москве скажем, что он под поезд попал… Я тоже люблю его, обожаю, но ведь интересы искусства, полагаю, прежде всего. К тому же он бездарен и глуп, как эта шпала.
— Что ты, что?! — испугался Смирнов. — Это такой славный, честный… Хотя с другой стороны, откровенно говоря, голубчик ты мой, свинья он порядочная, дурррак, интриган, сплетник, пройдоха… Если мы в самом деле убьем его, то он сам же будет благодарить нас, милый ты мой, дорогой… А чтобы ему не так обидно было, мы в Москве напечатаем в газетах трогательный некролог. Это будет по-товарищески.
Сказано — сделано… Когда Попов вернулся из деревни с провизией, товарищи обняли его со слезами на глазах, поцеловали, долго уверяли его, что он великий артист, потом вдруг напали на него и убили. Чтобы скрыть следы преступления, они положили покойника на рельсы… Разделив находку, Смирнов и Балабайкин, растроганные, говоря друг другу ласковые слова, стали закусывать, в полной уверенности, что преступление останется безнаказанным… Но добродетель всегда торжествует, а порок наказывается. Яд, брошенный Поповым в бутылку с водкой, принадлежал к сильно действующим: не успели друзья выпить по другой, как уже бездыханные лежали на шпалах… Через час над ними с карканьем носились вороны. (укоризненно глядя на спящего юбиляра, произносит тост)
Мораль: когда актёры со слезами на глазах говорят о своих дорогих товарищах, о дружбе и взаимной «солидарности», когда они обнимают и целуют вас, то не очень увлекайтесь.
Комик выпивает и уходит, в обнимку с Инженю. Предварительно погасив свет.
Эпилог
В полной темноте зажигается свеча, освещая проснувшегося Трагика.
ТРАГИК: Вот так фунт! Вот так штука. В уборной уснул! Празднованье давно уже кончилось, все из театра ушли, а я преспокойнейшим манером храповицкого задаю. Ах, старый хрен, старый хрен! Старая ты собака! Так, значит, налимонился, что сидя уснул! Умница! Хвалю, мамочка. (Кричит.) Егорка! Егорка, черт! Петрушка! Заснули, черти, в рот вам дышло, сто чертей и одна ведьма! Егорка! (Поднимает табурет, садится на него и ставит свечу на пол.) Ничего не слышно… Только эхо и отвечает… Егорка и Петрушка получили с меня сегодня за усердие по трешнице, — их теперь и с собаками не сыщешь… Ушли и, должно быть, подлецы, театр заперли… (Крутит головой.) Пьян! Уф! Сколько я сегодня ради бенефиса влил в себя этого винища и пивища, боже мой! Во всем теле перегар стоит, а во рту двунадесять языков ночуют… Противно…
Пауза.
Глупо… Напился старый дуралей и сам не знает, с какой радости… Уф, боже мой!.. И поясницу ломит, и башка трещит, и знобит всего, а на душе холодно и темно, как в погребе. Если здоровья не жаль, то хоть бы старость-то свою пощадил, Шут Иваныч…
Пауза.
Старость… Как ни финти, как ни храбрись и ни ломай дурака, а уж жизнь прожита… шестьдесят восемь лет уже тю-тю, мое почтение! Не воротишь… Всё уж выпито из бутылки и осталось чуть-чуть на донышке… Осталась одна гуща… Так-то… Такие-то дела, Васюша… Хочешь – не хочешь, а роль мертвеца пора уже репетировать. Смерть-матушка не за горами… (Глядит вперёд себя.) Однако служил я на сцене 45 лет, а театр вижу ночью, кажется, только в первый раз… Да, в первый раз… А ведь курьезно, волк его зае́шь… (Подходит к рампе.) Ничего не видать… Ну, суфлерскую будку немножко видно… вот эту литерную ложу, пюпитр… а всё остальное — тьма! Черная бездонная яма, точно могила, в которой прячется сама смерть… Брр!.. холодно! Из залы дует, как из каминной трубы… Вот где самое настоящее место духов вызывать! Жутко, черт подери… По спине мурашки забегали… (Кричит.) Егорка! Петрушка! Где вы, черти? Господи, что ж это я нечистого поминаю? Ах, боже мой, брось ты эти слова, брось ты пить, ведь уж стар, помирать пора… В 68 лет люди к заутрене ходят, к смерти готовятся, а ты… О, господи! Нечистые слова, пьяная рожа, этот шутовской костюм… Просто не глядел бы! Пойду скорее одеваться… Жутко! Ведь этак ежели всю ночь здесь просидеть, то со страху помереть можно…
В глубине сцены показывается суфлёр в белом халате.
ТРАГИК: (увидев Суфлёра, вскрикивает от ужаса и пятится назад) Кто ты? Зачем? Кого ты? (Топочет ногами.) Кто ты?
СУФЛЁР: Это я-с!
ТРАГИК: Кто ты?
СУФЛЁР: (медленно приближаясь к нему) Это я-с… Суфлер, Никита Иваныч… Василь Васильич, это я-с!..
ТРАГИК: (опускается в изнеможении на табурет, тяжело дышит и дрожит всем телом) Боже мой! Кто это? Это ты… ты, Никитушка? За… зачем ты здесь?
СУФЛЁР: Я здесь ночую в уборных-с. Только вы, сделайте милость, не сказывайте Кузьме Алексеичу-с… Больше ночевать негде, верьте богу-с…
ТРАГИК: Ты, Никитушка… Боже мой, боже мой! Накануне вызывали шестнадцать раз, поднесли три венка и много вещей… все в восторге были, но ни одна душа не разбудила пьяного старика и не свезла его домой… Я старик, Никитушка… Мне 68 лет… Болен! Томится слабый дух мой… (Припадает к руке суфлера и плачет.) Не уходи, Никитушка… Стар, немощен, помирать надо… Страшно, страшно!..
СУФЛЁР: (нежно и почтительно) Вам, Василь Васильич, домой пора-с!
ТРАГИК: Не пойду! Нет у меня дома, — нет, нет, нет!
СУФЛЁР: Господи! Уж забыли, где и живете!
ТРАГИК: Не хочу туда, не хочу! Там я один… никого у меня нет, Никитушка, ни родных, ни старухи, ни деток… Один, как ветер в поле… Помру, и некому будет помянуть… Страшно мне одному… Некому меня согреть, обласкать, пьяного в постель уложить… Чей я? Кому я нужен? Кто меня любит? Никто меня не любит, Никитушка!
СУФЛЁР: (сквозь слезы) Публика вас любит, Василь Васильич!
ТРАГИК: Публика ушла, спит и забыла про своего шута! Нет, никому я не нужен, никто меня не любит… Ни жены у меня, ни детей…
СУФЛЁР: Эва, о чем горюете…
ТРАГИК: Ведь я человек, ведь я живой, у меня в жилах кровь течет, а не вода. Я дворянин, Никитушка, хорошего рода… Пока в эту яму не попал, на военной служил, в артиллерии… Какой я молодец был, красавец, какой честный, смелый, горячий! Боже, куда же это всё девалось? Никитушка, а потом каким я актером был, а? (Поднявшись, опирается на руку суфлера.) Куда всё это девалось, где оно, то время? Боже мой! Поглядел нынче в эту яму – я всё вспомнил, всё! Яма-то эта съела у меня 45 лет жизни, и какой жизни, Никитушка! Гляжу в яму сейчас и вижу всё до последней черточки, как твое лицо. Восторги молодости, вера, пыл, любовь женщин! Женщины, Никитушка!
СУФЛЁР: Вам, Василь Васильич, спать пора-с.
ТРАГИК: Когда был молодым актером, когда только что начинал в самый пыл входить, помню — полюбила одна меня за мою игру… Изящна, стройна, как тополь, молода, невинна, чиста и пламенна, как летняя заря! Под взглядом ее голубых глаз, при ее чудной улыбке, не могла бы устоять никакая ночь. Морские волны разбиваются о камни, но о волны ее кудрей разбивались утесы, льдины, снеговые глыбы! Помню, стою я перед нею, как сейчас перед тобою… Прекрасна была в этот раз, как никогда, глядела на меня так, что не забыть мне этого взгляда даже в могиле… Ласка, бархат, глубина, блеск молодости! Упоенный, счастливый, падаю перед нею на колени, прошу счастья… (Продолжает упавшим голосом.) А она… она говорит: оставьте сцену! Ос-тавь-те сце-ну!.. Понимаешь? Она могла любить актера, но быть его женой – никогда! Помню, в тот день играл я… Роль была подлая, шутовская… Я играл и чувствовал, как открываются мои глаза… Понял я тогда, что никакого святого искусства нет, что всё бред и обман, что я – раб, игрушка чужой праздности, шут, фигляр! Понял я тогда публику! С тех пор не верил я ни аплодисментам, ни венкам, ни восторгам… Да, Никитушка! Он аплодирует мне, покупает за целковый мою фотографию, но я чужд ему, я для него – грязь, почти кокотка!.. Ради тщеславия он ищет знакомства со мною, но не унизит себя до того, чтобы отдать мне в жены свою сестру, дочь… Не верю я ему! (Опускается на табурет.) Не верю!
СУФЛЁР: На вас лица нет, Василь Васильич! Даже меня в страх вогнали… Пойдемте домой, будьте великодушны!
ТРАГИК: Прозрел я тогда… и дорого мне стоило это прозрение, Никитушка! Стал я после той истории… после девицы этой… стал я без толку шататься, жить зря, не глядя вперед… Разыгрывал шутов, зубоскалов, паясничал, развращал умы, а ведь какой художник был, какой талант! Зарыл я талант, опошлил и изломал свой язык, потерял образ и подобие… Сожрала, поглотила меня эта черная яма! Не чувствовал раньше, но сегодня… когда проснулся, поглядел назад, а за мною 68 лет. Только сейчас увидел старость! Спета песня! (Рыдает.) Спета песня!
СУФЛЁР: Василь Васильич! Батюшка мой, голубчик… Ну, успокойтесь… Господи! (Кричит.) Петрушка! Егорка!
ТРАГИК: А ведь какой талант, какая сила! Представить ты себе не можешь, какая дикция, сколько чувства и грации, сколько струн… (бьёт себя по груди) в этой груди! Задохнуться можно!.. Старик, ты послушай… постой, дай перевести дух… Вот хоть из «Годунова»:
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла.
Царевич я. Довольно. Стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться!
А, плохо? (Живо.) Постой, вот из «Короля Лира»… Понимаешь, чёрное небо, дождь, гром – ррр!.. молния — жжж!.. полосует всё небо, а тут:
Злись, ветер! Дуй, пока не лопнут щеки!
Вы, хляби вод, стремитесь ураганом,
Залейте башни, флюгера на башнях!
Вы, серные и быстрые огни,
Предвестники громовых тяжких стрел,
Дубов крушители, летите прямо
На голову мою седую! Гром небесный,
Всё потрясающий, разбей природу всю,
Расплюсни разом толстый шар земли
И разбросай по ветру семена,
Родящие людей неблагодарных!
(Нетерпеливо.) Скорее слова шута! (Топочет ногами.) Подавай скорее слова шута! Некогда мне!
СУФЛЁР: (играя шута) «Что, куманек? Под кровлей-то сидеть получше, я думаю, чем под дождем шататься? Право, дяденька, помирился бы ты лучше с дочерьми. В такую ночь и умнику, и дураку – обоим плохо!»
ТРАГИК: Реви всем животом!
Дуй, лей, греми и жги!
Чего щадить меня? Огонь и ветер,
И гром и дождь – не дочери мои!
В жестокости я вас не укоряю:
Я царства вам не отдавал при жизни,
Детьми моими вас не называл.
Сила! Талант! Художник! Еще что-нибудь… еще что-нибудь этакое… стариной тряхнуть… Хватим (закатывается счастливым смехом) из «Гамлета»! Ну, я начинаю… Что бы такое? А, вот что… (Играя Гамлета.) «Ах, вот и флейтщики! Подай мне твою флейту! (суфлёру) Мне кажется, будто вы слишком гоняетесь за мною».
СУФЛЁР: «Поверьте, принц, что всему причиной любовь моя к вам и усердие к королю».
ТРАГИК: «Я что-то не совсем это понимаю. Сыграй мне что-нибудь!»
СУФЛЁР: «Не могу, принц».
ТРАГИК: «Сделай одолжение!»
СУФЛЁР: «Право, не могу, принц!»
КОМИК: «Ради бога, сыграй!»
СУФЛЁР: «Да я совсем не умею играть на флейте».
ТРАГИК: «А это так же легко, как лгать. Возьми флейту так, губы приложи сюда, пальцы туда – и заиграет!»
СУФЛЁР: «Я вовсе не учился».
ТРАГИК: «Теперь суди сам: за кого ты меня принимаешь? Ты хочешь играть на душе моей, а вот не умеешь сыграть даже чего-нибудь на этой дудке. Разве я хуже, простее, нежели эта флейта? Считай меня, чем тебе угодно: ты можешь мучить меня, но не играть мною!» (Хохочет и аплодирует.) Браво! Бис! Браво! Какая тут к черту старость! Никакой старости нет, всё вздор, чепуха! Сила из всех жил бьет фонтаном, – это молодость, свежесть, жизнь! Где талант, Никитушка, там нет старости! Ошалел, Никитушка? Очумел? Погоди, дай и мне прийти в чувство… О, господи, боже мой! А вот послушай, какая нежность и тонкость, какая музыка! Тсс… Тише!
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо, звёзды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы… (слышен стук отворяемых дверей) Что это?
СУФЛЁР: Это, должно быть, Петрушка и Егорка пришли… Талант, Василь Васильич! Талант!
ТРАГИК: (кричит, оборачиваясь в сторону стука) Сюда, мои соколы! (Суфлёру.) Пойдём одеваться… Никакой нет старости, всё это вздор, галиматья… (Весело хохочет.) Что же ты плачешь? Дура моя хорошая, что ты нюни распустил? Э, не хорошо! Вот это уж и не хорошо! Ну, ну, старик, будет так глядеть! Зачем так глядеть? Ну, ну… (Обнимает его сквозь слезы.) Не нужно плакать… Где искусство, где талант, там нет ни старости, ни одиночества, ни болезней, и сама смерть вполовину… (Плачет.) Нет, Никитушка, спета уж наша песня… Какой я талант? Выжатый лимон, сосулька, ржавый гвоздь, а ты – старая театральная крыса, суфлер… Пойдем! (идут)Какой я талант? В серьёзных пьесах гожусь только в свиту Фортинбраса… да и для этого уже стар… Да… Помнишь это место из «Отелло», Никитушка?
Прости, покой, прости, моё довольство!
Простите вы, пернатые войска
И гордые сражения, в которых
Считается за доблесть честолюбье, –
Всё, всё прости! Прости, мой ржущий конь,
И звук трубы, и грохот барабана,
И флейты свист, и царственное знамя,
Все почести, вся слава, всё величье
И бурные тревоги славных войн!
СУФЛЁР: Талант! Талант!
ТРАГИК: Или вот еще:
Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок!
Карету мне, карету!
Уходит с суфлёром.
Занавес медленно опускается
_______________
boch—tdnl@yandex.ru
тел: +7-903-73-73-578 (Дмитрий)
